Даже первое мужество ребенка – не бояться снов, но мой страх сильнее рассудка. Отравлен всеми усталостями и ошибками.
«Где Хубер? Где?» – шепчу я.
Я в поисках исчерпал себя. Хубер доказал: возврата нет. Я отдан на милость неизвестного. Милость!
Слышу голоса, шаги, прикосновение и прихожу в себя. Портье подает конверт. Киваю ему. Со стороны незаметно, что я спал: глаза прикрывала рука. Смотаю на часы: минут десять забытья. Компания пожилых мужчин беседует в соседних креслах. У окна вяжет старушка. Ее не было, пришла, когда я задремал. Клубок нитей из воспоминаний моего детства…
Я окончательно прихожу в себя.
Женщина лет тридцати поднимается в бар. Она ступает томно и капризно. Боа из белого меха закрывает плечи, она привыкла к своим выхоленным рукам, вырезу, открывающему грудь. У нее надменные губы и нежный округлый подбородок.
Бармена не узнать. Как учтив этот бледный, усталый мужчина! Бар в бельэтаже, но я вижу ее лицо, юбку и ноги. Природа славно потрудилась – это действительно совершенный экземпляр женщины. И алтарь ее явно не скудеет приношениями. Она бросает бармену несколько слов. Садится. Открывает сумку. Сузив глаза, закуривает. Бармен взбивает коктейль.
Вскрываю конверт. Листки на английском, немецком, французском языках. Читаю французский текст:
«Все, чьи души блуждают, – я служитель мирового духа! Плоть мою я взял в зубы мои и душу мою держу рукой моей!
Нераздельность сердец – вот завещание поколений! Люди отходят от пути праведного, заходят в пустыню и гибнут.
Господь, помоги за пороками, слабостями и обидами сохранить душу! Господь, вразуми! Человек, не бойся изранить руки о скверны ближнего! Лучше доброе имя, чем добрый елей. Зло оттачивает зубы в равнодушиях мира. Благополучны разбойничьи шатры. Не рассуждай о добре – твори его. Не бойся изранить руки ласками. Зло в привычке брать и только брать. К чему злые остаются жить, достигают старости в расцвете сил?
Королевская молитва Святейшей Девы Гваделупской – надежда наша! Молитвой направь свою судьбу, послужи вере и братству! Вырвем веру из мертвых рук! Возродится вера! Да святится вера!
Молитву Святейшей Девы Гваделупской первым по моему наущению сотворил синьор Сальвадор Родригес Валансуэлла. Королевской молитве назначено повернуть мир! Люди в смятении, люди слепы и слепнут в белом дне и под белым солнцем.
Синьор, снимите двадцать пять копий – не меньше и не больше. Разошлите их достойным. Достойные – они рядом с вами, только повнимательнее приглядитесь. Запрещаю обращаться к волкам в человеческом обличии. Злых не оденешь в стыд.
Ни одного слова молитвы не должны увидеть глаза ваших близких. Иначе я предрекаю: горе поразит их.
Не обольщайтесь, если вы уже сильны, счастливы и безмятежны. Судьбы обманчивы. Познайте сладость молитвы – и вас коснется благость. Разве можно быть безмятежным, если каждый миг кого-то за тридцать сребреников ввергают в ад!
Да, для дерева надежда есть, что оно, срубленное, оживет и побеги станет пускать вновь. А человек умирает – и его нет, отходит – и где его искать?
Сбросьте вериги корыстного довольства! Проникнитесь словами молитвы – и не познаете раскаяния. Синьор Хуан Диас из доблестной мексиканской армии получил вашу молитву. Он истово молился, и благодарность Святейшей Девы Гваделупской его не оставила. Выигрыш на скачках принес миллион песо. Синьор Хуан Диас сотворил святое дело – двадцать пять копий молитвы получили его верные друзья – и никто не пожалел. Судьба каждому воздала должное.
Генерал Гарсиа Альмаро, получив молитву, предал ее публичному осмеянию. Спустя три дня на боевых учениях случайная пуля поразила его в плечо. Он приказал синьорине секретарю переписать молитву и разослать по указанным адресам. Он не ошибся. Молитву получили достойные люди. Генерал творил молитву – рана затянулась, изуродованные кости срослись.
Синьор Педро Сеспедес, богатство которого исчислялось сотнями тысяч голов скота, десятками поместий, посмел в фельетоне высмеять молитву. Эпидемия сапа уничтожила стада, а родовое имение истребил пожар. На охоте утонул единственный сын.
Синьор Альфонс Бетанкур, вняв молитве и следуя ее наставлениям, изменил привычкам своей порочной жизни. Год за годом он творил святое дело. В 1953 году он выиграл дом на случайный билет лотереи, устроенной газетой «Эксцельсиор».
Генерал Рудольфо Папуорт, получив молитву, кощунственно позволил себе разыграть ее в карты на офицерской пирушке. Он был убит через двадцать часов беглым каторжником…»
К молитве приложен листок веленовой бумаги со странным водяным знаком – скрещенными руками. На листке красные буквы – текст отпечатан красной лентой:
«Ты не только должен молиться, но и разослать молитву. Твоя жизнь и жизнь твоих родных в твоих руках. Не спеши потерять дорогого человека. Все расы и народы должны соединиться этой молитвой. Верь молитве Святейшей Девы Гваделупской.
Не губи тело и душу. В молитве исцеление и путь к избавлению. Отступитесь, да не будет зла! Разве на языке моем ложь? Знаешь ли, что это искони, с тех пор как поставлен человек на землю, что не бывает долго ликование злых?»
Подзываю портье:
– Видишь даму в баре. Письмо для нее. Заклей в новый конверт. Что письмо от меня, ни звука.
– А если она нажалуется? Я достаю бумажник:
– Пять тысяч марок. Они твои. Двигай, приятель.
– А если она вызовет хозяина?
– Письмо тебе передали, и тот господин производил вполне приличное впечатление. Ты всего лишь выполнил просьбу. Впрочем, на-ка еще полторы тысячи.
Портье отводит глаза. Застенчивый.
– Да благословит тебя Святейшая Дева Гваделупская, – говорю я по-русски.
Жаль, невозможно свидание этой ночной бабочки из бара со Святейшей Девой Гваделупской. Им было бы о чем потолковать и на темы вполне земные.
Успехи соперников, собственные срывы, отношения других не могут повлиять на меня. Слепую, бездумную веру могут опрокинуть обстоятельства. Чтобы побеждать, я должен подчиняться расчету, дисциплине борьбы.
Борьба представляется мне основным элементом созидания, внешним выражением непрерывности развития. В идее непрерывности развития мой подход к жизни. И нигде, как в большом спорте, я не могу пока с наибольшей активностью выразить этот основной принцип. Моя жизнь в спорте есть всего лишь практическое выражение этой основной идеи: созидательность как следствие непрерывности развития. Я отрицаю практику пустых символов. Я отрицаю жизнь, обособленную от принципов. Я соединяю идею с жизнью. Ищу связь идеи с действием. Отрицаю бессознательность, пассивность, уготованность путей. Логическое развитие идеи непрерывности – это неизбежность преодоления устоявшихся форм, препятствующих развитию. В своих методических принципах я исхожу из этих главных принципов. Они позволяют мне оценить тот или иной факт вне субъективности конкретной обстановки. Я побеждаю потому, что, сомневаясь во всем, верю, умею верить. Для меня не существует законченности развития. Спорт поневоле стал для меня великим упражнением в диалектике. Спорт противоречив, но велик. Я в союзе с «железом». Сильные мускулы мне нужны, чтобы лишать затхлость и глупость законченных выводов их невинности. Я наказываю их своими победами.
Я у витрины магазина головных уборов. Там несколько малорослых мужчин примеряют шляпы. Дела, заботы. Только я отлучен от всех смыслов. Жизнь ускользает. Никак не могу войти в нее.
Разве дело в рекордах? Кем же я был? Куда иду? В чем моя победа?.. Из переулков наползает отчаяние. Сколько еще будет этого отчаяния?!
Последние недели в Москве я не разбирал почту, а это письмо прихватил в день отъезда. Оно от Андрея Размятина – потому и прихватил. Письмо из Еревана. Отправлено два месяца назад.
«Совсем позабыл меня, дружище! А тоскливо здесь! Это не брюзжание одинокого старика. Что за турнир без тебя?
Вот новость: Мэгсон здесь! Прилетел неожиданно. Его не узнать. Высох по-стариковски и вроде еще выше стал. Ходит прямо, сидит прямо. Редко кого узнает. Часами сидит в холле, выложив ножищу сорок шестого размера на стол. Меня затащил к себе, стал показывать своих ребят. Легковес не ахти какой. У Джеймса Радмэна (это их новичок в полутяжелом) бицепсы пудовые, а толку? Атлет для журнальных обложек.
На улице столкнулся с Сержем Ложье. Этот влюблен в тебя. Все вопросы о тебе. Славный парень. Только, по-моему, бестолков в тренировках.
А нынче поутру конфуз на семинаре судей. Оскар Стейтмейер сбросил пиджачок, засунул свой широченный галстук в прореху полосатой рубашонки и вознамерился показать, как надоть поднимать «железку». Кашутин раздобыл ему палку от швабры. Надели два круга из прессованных опилок (и где их только раздобыли – в жизнь не видел таких). Срамное зрелище! Но этот гном в конце концов распоясался и пустился в аналогии ошибочных судейств. В качестве одного из них Стейтмейер привел историю твоего выступления в Берлине. Помнишь последнюю попытку в толчке? Стейтмейер ее воспроизвел, но на свой лад и подытожил: «Ошибка арбитров сделала чемпионом вашего атлета…» Тут вскочил Мэгсон: «Иранский арбитр, включивший белый свет, прислал мне записку: «Мистер Мэгсон, хотите я застрелю польского арбитра за его белый сигнал? Лично я поддался позорной слабости!» Мэгсон еще что-то плел, Жарков даже порозовел от удовольствия.
Тогда в зале поднялся хлипкий чудак: «Мистер Стейтмейер, пример не соответствует действительности. Мистер Харкинс в Берлине проиграл чисто. Отклонения в выполнении упражнения советским атлетом не выходили из правил. К такому же мнению пришло тогда и апелляционное жюри. Настоятельно требую, чтобы вы принесли извинения».
На этого хлипкого чудака зашикали, замахали, но он вновь потребовал, чтобы Стейтмейер извинился. Начальство поедало глазами переводчика. Однако тот вынужден был все перевести Стейтмейеру.
Этим чудаком был я, дружище. А неужто молчать? Что проще: мазнул грязью – загуляли сплетни. С судейства меня на всякий случай поперли и сунули в бригаду секретариата за бумажонки. Кашутин морщится и по сию пору: «Зачем наскандалил?» Жарков обвинил в политической близорукости: не учитываю современный курс на разрядку международной атмосферы, испортил контакт с самим Стейтмейером.