И конечно, старт. Не обмануть себя в старте. Расслабиться, вывести плечи слегка за гриф. Не зажать гриф. И ступни в этот раз поставить чуть уже – мощнее сработают ноги…
Далеким ритмом начинает оживать будущее усилие. Оно ищет меня. Отбрасывает залежалые слова. Пробует все слова. Я прозреваю мышцами, такт за тактом проигрываю будущее усилие.
Ночь прожорлива на мои слова. Ночь слушает все слова. Налегла на меня – белая, бездонная тварь.
Каждой мышцей вспоминаю «железо». Я перевязан горячими мышцами. Порой у меня кружится голова. Но завтра этого не будет. Почему завтра? Сегодня! Уже сегодня! Считанные часы отделяют меня от поединка.
Ночь любопытна. Я понимаю все ее вопросы, тишину ее вопросов.
Нечто могучее наперекор отчаяниям и здравому смыслу связывает меня с жизнью.
Особенная ночь. Особенные часы. Неизвестность будущих часов. Самых важных часов.
«Одомашним и этот рекорд», – шепчу я ей.
Жить не сказками музейных холстов, не книжной пылью и бредом похвал. Слышать свой голос.
Все вспомнить. Все забыть и все вспомнить. Стать другим.
Все только начинается. Пока есть возможность ставить эксперимент – буду тренироваться. Хубер зря поспешил. Есть выход.
Я встаю и смотрю на ночь. Мы так и стоим напротив друг друга: я и она во весь рост. Странная ночь. Ночь, обряженная в мускулы рекорда. Мои выдуманные страсти.
Мышца проявляет наибольшую силу в определенном положении – единственном положении. Годами я шлифовал эту точность движения.
Смотрю на ночь. Не видел прежде майских северных ночей.
Веду штангу по мышцам. Слышу все усилия, все переключения. Раскрываюсь в подрыве. Я даже включаю мышцы стопы. Их натяжение прибавляю к последнему усилию. В самый последний момент привстаю на носки. Замираю в этом последнем натяжении. Я замираю прежде, чем обмануть вес и уйти под него, когда он еще будет ползти вверх.
Снова и снова проверяю напряжение мышц, настраиваю мышцы. Чувствую сопротивление грифа.
Гроздья двадцатипятикилограммовых дисков раскачивают гриф, осаживают меня, лишают дыхания. Но встать, встать! Губы шепчут все злые слова команд.
Прихожу в себя. Пробую руками мышцы. Надменно не замечаю сомнения. Обхожу все сомнения.
Я должен поднять уровень срабатывания своего стрессового механизма – поднять свой «стрессовый порог». Вывести эту борьбу на новый, гораздо более высокий уровень – вот результат «экстремального» поиска. Еще больший накал борьбы – вот итог потрясения, вот выход! Вот что я не мог найти!
Главная задача – поднять порог срабатывания стрессового механизма. Тогда ничто не будет связывать меня. Природа человека должна отвечать целям и задачам, которые он ставит перед собой. Она не должна ограничивать задачи разума. И я должен превратить стрессовый механизм в свое орудие. Становиться другим, быть другим, быть в вечном изменении, быть выражением изменения. Волей изменять свою организацию, знать направление этих изменений, заново создавать себя.
Жар нашей крови, ветры суровых зим и облака дерзких надежд. Я принуждаю разум прислуживать моей воле. Я всегда спешу. Я жаден. Я отрицаю все конечные цели. Твари стерегут нас в законченности целей. Нет конца, не может быть конца. Воля не признает ограниченность смыслов. Воля дарует будущее. Я поклоняюсь неизбежности будущего.
Я переберу все дни, смешаю все дни, спутаю все дни.
Приговоры всех неудач не отнимут у меня смысла моих шагов.
Я беспечен. Я спокоен. Я безразличен. Я равнодушен. Я жаден. Я нахожу себя в пыли старых книг и пыли всех дорог – в бесчисленности всех будущих жизней. Я беспечен и равнодушен, потому что отрицаю ограниченность всех помыслов, заказанность чувств.
Я смеюсь над всеми, кто пытается придать смыслам и целям убогий смысл единственности. Как может быть неизменным то, что по природе своей вечно, изменчиво- Бытие, частное и общее. Я смеюсь над непогрешимостью и непогрешимыми. Я презираю удачи. Я юродствую, когда слышу о совершенстве. Совершенство – это приговор для больших надежд, это холодные, мертвые руки. Это только мертвые руки. Я всегда вижу лишь начало совершенства. Все логические построения в великом движении, в смешении и хаосе. Извлекать их из жизни – это и есть разум, вечность каждого и всех!
Бытие во всем вечном своем изменении не может стать совершенным, лишь приближаясь, но не становясь совершенством, опрокидывая все прежние гармонии. Нет конечной цели, нет конечной формы – движение вечно. Мысль – элемент Бытия и потому находится в вечном движении. Бытие по своей внутренней природе опрокидывает все предыдущие формы Жизни. Жизнь есть движение, неугасимое и бесконечное.
Тысячелетия дней манят меня.
Я не смею измерять жизнь тех, кто ищет. Им мало жизни, они не уместились в жизни, они не вложились в жизнь. Как измерить, что вдруг прервано и что отнимает у нас ограниченность нашей жизни?
Я ласкаю каждый уходящий день. Я тоскую о всех прошлых днях…
Белый подоконник. Белые сумерки. Мои белые руки. Темноватые улицы за белыми сумерками. Неподвижность светлых улиц. Светлое небо без туч. Глубокое и чистое свечение воздуха. Ночь без сна.
Я играю своими руками. Сплетаю пальцы. Разглядываю белые пальцы. Забавляюсь белыми пальцами. Любуюсь странностями белых пальцев… Я снисходителен, я не тревожусь: разве покой – только сон? Разве сила – только отдых и сон?..
Возьму штангу на грудь – и сразу вверх! Ни одного мгновения не засиживаться! Всю энергию сберечь для посыла. И ни одной трусливой мысли, робкой мысли. Каждая мысль находит свои мышцы, губит напряжение всех мышц. Не дать мышцам-антагонистам связать движение. Я должен войти под вес уверенно. Руки сами замкнутся в плечах. Штанге некуда будет деться.
Росой оседает утро на стеклах.
Смотрю на часы. Почти три часа пополуночи.
Разве победы-это лишь зал и громкая тяжесть «железа»? Разве это не для всех?! Разве все мы не назначены друг для друга?! Разве стойкость одного это не стойкость всех?..
Ночь свертывает свои часы. Ложится в тяжесть стальных дисков.
У победы высокое небо, чистое небо, яркое солнце всех судеб, утро всех судеб…
На пороге Ингрид. Она входит, снимает плащ, туфли.
– Лежи, – говорит она. – Пусть все так, будто меня нет. Читай, слушай приемник или молчи. Я знала, ты не спишь.
Она перебирает книги на столе. Потом выключает приемник:
– Пошлая музыка. К тому же тебе пора спать.
Она подходит к лампе. Лампа накрыта моей спортивной курткой. Я лежу и не шевелюсь. «Экстрим» стынет в моих глазах.
– Ты сейчас уснешь, милый, – говорит она. Это слово «милый»- оно так неожиданно, я вздрагиваю.
Я молчу и смотрю на лампу. Я накрыл ее, чтобы мрак не поглотил меня.
– Я слышала тебя, – говорит Ингрид. – Тебе плохо. Ингрид отбрасывает волосы на спину: «Прости за мой туалет. Я только приняла душ. Полчаса как вернулась».
– Кто ты?
– Я?.. Немного пою. Неплохо играю. Мой инструмент- фортепиано. Кроме того, в богатых домах нужны умелые партнерши для старого танго или твиста… Ты видел когда-нибудь свои глаза?
– Конечно.
– Ты ничего не видел. Иначе не спрашивал бы, почему я пришла.
– Это любопытно. Тогда расскажи, почему я не сплю.
– Если ты даже зажмешь себе рот – боль все равно будет звать. – Она ставит стул рядом с кроватью. Садится, закидывая ногу на ногу. – Я люблю эти часы: город спит. Это мое время, когда город спит. – Она показывает на стол: – Водка? Ведь ты выступаешь?
– Это пил Цорн.
– Кто?
– Наш переводчик, Ингрид.
Она идет к столу. Наливает на донышко стакана водку:
– Я буду противно пахнуть водкой. – Она выпивает водку.
Я смотрю на окно.
– Нравится ночь?-спрашивает она.
– Да, Ингрид.
Мы молчим, очень долго молчим.
Сотворение мира в белых окнах. Ингрид выключает лампу. Утро размывает белый сумрак.
Ищу ее руки. Она не противится. Я держу ее ладони.
Белая мгла, белый смутный овал лица, тишина – и быстрые французские фразы. Какое-то наваждение…
Она наклоняется и целует меня. Это легкое мгновенное прикосновение. Руки ее вздрагивают и слабеют в моих руках.
– Ты счастливый. Ты так поглощен собой, – говорит она. – Ты ничего не видишь. А ведь беды не только твоя привилегия. Ты, наверное, и столкнулся с настоящей бедой впервые. Не обижайся, это очень хорошо, что впервые. Слушай, не обгоняй слова. Больше тебе не будет плохо. Ты станешь другим. Ты учишься жить… – Она расстегивает мою рубашку и осторожно гладит меня. Потом наклоняется и целует. Я вдруг чувствую слезы на своем лице. Я даже не верю и рукой провожу по своим глазам. Нет, это не мои слезы. Я плакать не умею.
– Кто ты? – шепчет она.
– Почему ты плачешь?
– Ты прости… Зачем тебе две боли? Ты сейчас заснешь. Я умею колдовать. Ты сейчас крепко заснешь. Я у тебя здесь для того, чтобы ты заснул. Все твои мысли- это подушка мачехи. Не думай ни о чем. Разве заснешь на подушке из злых мыслей?.. – Она гладит меня. Мы молчим. Потом она тихонько напевает:
– «Можете изменить мою песню, но меня никогда не измените, никогда…» Нравится эта песня? – спрашивает она.
– Да.
– Я же знала, что это твоя песня, из всех твоих песен.
Усталость укачивает меня, и я засыпаю. Это даже не сон, а забытье. Сквозь пелену каких-то обрывочных видений ко мне прорывается шепот Ингрид. И я слышу, как она осторожно гладит мой лоб. Я ловлю ее руки. Она мягко освобождает их и шепчет:
– Спи, дорогой, спи…
Потом резкий удар в моем мозгу снова возвращает меня в белую ночь. Я не знаю, сколько я спал: десять минут, полчаса.
– Кто ты? – спрашиваю я Ингрид.
– У тебя горячие руки, милый.
– Кто ты?
– Не волнуйся, спи. – И она потихоньку напевает. Лежу и слушаю. Лишним движением боюсь спугнуть песню.
Она молчит. Она думает, что я сплю. Но я осторожно прикасаюсь к ее руке.
– В одной из восточных книг женские глаза названы осенними волнами, – говорю я. – У тебя осенние волны, Ингрид.