В руках у Цорна пол-литровый термос.
– А эта девица – тоже репортер? – говорит Поречьев.
– Спросили бы ее, – Цорн улыбается. Поречьев пробует кофе:
– Губы сочные. Вопросы лепит – меня аж в жар!.. На, – он подает мне стакан. – По глотку растяни минут на десять.
Черноватая жижа с коньячным -запахом обжигает губы. Ставлю стакан на подоконник.
– Нет, не снимай. – Поречьев под рубахой натирает мне спину и плечи растиркой.
Эта растирка не греет, пока не вспотеешь. Я предпочитаю тепло этой растирки. Греет ровно, глубоко.
По расчетам журналистов и знатоков, я уже должен износить силу и уйти из спорта. После моих неудач в этом уже не сомневаются. Растирка, всасываясь, покалывает. Тороплю Поречьева, а сам раздумываю о том, что залы и без меня будут полны, и будут чемпионы, и будут рекорды. Я вижу сразу все залы. Залы моих побед. И я тоскую, что когда-то останусь без спорта. Без всей этой жизни… Потом размышляю о том, как в памяти стираются победы. Никогда память не сохранит яркость побед…
– Заправим вес! – говорит Поречьев. – Брось «мандраж»! Будь атлетом!
Под разминочный зал приспособлена артистическая уборная. Разглядываю стойльца-перегородки с откидными гримировочными столиками и зеркалами по стенам. Торчат выдвижные металлические лампы. Застарелые запахи табака, пудры, духов перебивает едкий запах спортивных растирок. Посреди зала помост и тумба с магнезией. Пол уже затоптан магнезией.
Ян в «седе». Хрипит. Лицо отекает кровью. Нильсен что-то выкрикивает. Ян встает. Отталкивает от себя штангу. Выпрямляется. Мотает головой. Шагает к стулу. Толь останавливает штангу, закатывает на центр помоста. Нильсен догоняет Яна, прихлопывает по ягодице. Они заканчивают разминку.
– Спасибо, Максим, – говорю я. – В зале никого лишнего. Чистая работа.
– В первый и последний раз мне симпатичен закон, – отвечает Цорн.
Полицейские с любопытством следят за нами. Без дозволения Цорна и Толя никто не смеет переступить порог. Коридор гудит голосами. Сколько лет выступаю за границей, в первый раз такой порядок. Репортеры вытворяют что угодно. Иногда мы просто запирались от них.
Ян запорошен магнезией, взлохмачен, неестественно бледен, мокр. Не говорит, а выкрикивает. Зря он вчера выпил. Успел бы. После ресторана, видно, где-то еще поддал. Обидно: все это из-за какой-то сволочи. Называют себя знатоками, кичатся своими положением, деньгами. Крутятся возле больших спортсменов, обворовывают силу ничтожеством своей дружбы. И сами ничем не рискуют…
– Браво, Максим! – говорю я. – В зале нет посторонних. Ты славный вышибала!
– Зачем так грубо?.. – Цорн ухмыляется. – Я в роли квестора полиции! Боги благие, этот противоестественный союз налицо!..
– Молодец, Цыпочка, – говорит Поречьев. – Лихо выставил красноносого.
– Цыпочка – это Толь, – объясняю я Цорну.
Зря Ян выпил. В Оулу рассказывал мне о своих тренировках. Восемь месяцев работает на рекорд. И вся эта сволочь отнимает силу, которая по-настоящему приходит редко. Так редко, что у некоторых бывает всего раз в жизни…
Я бинтую колени: боковые связки не в порядке, а бинты ограничивают подвижность. Подготавливаю суставы и мышцы гимнастическими упражнениями. Сдерживаю возбуждение. Работаю плавно, ритмично. Стараюсь внушить нужные ощущения. Заставлю верить в них. В высоких матовых стеклах роса отраженного света. В зале иллюминация. Напускаю на себя слова, внушаю слова…
Поднимаю руку. Ян непонимающе озирается. Глаза белесые, маленькие, злые. Дышит беспорядочно – вспахал грудь дыханием. В уголках рта пена. Ноги в красных пятнах – обожжены растиркой.
Нильсен жмет мне руку и желает успеха.
– Настоящие партии играются в одиночку, – говорит Нильсен. – Это мужской принцип. Принцип настоящего спорта. О'кей!
– Заправим рекорд! – бормочет Поречьев. – К черту всех!
Слышу «железо». Значит, Эвген уже на сцене. Ян отворачивается и уходит. За ним Нильсен. К ним липнут репортеры. Коридор пустеет. Гулкий, заброшенный коридор…
Вдруг вижу себя. Иду на тренировку. Небо бело солнцем. Огромное рыжее чудище в городе, в крови людей, в глазах людей. Жар всех слов в этом солнце… Я обхожу тени. Мне по душе этот жар. Я в согласии с этим рыжим чудищем. Волосы мои сухи и горячи. Кожа впитывает солнце. Листва берез, тополей, лип струится солнцем. Тени стволов узки и контрастны. В воздухе запахи машин, парковых роз, горячей земли и трав. Тени сплетаются на дорожках – синие, резкие. Солнце дробит парк на четкость аллей. Солнце матово-серебристо в листве… Город просторен солнцем. Солнце в моих шагах…
– Давай. – Поречьев идет к штанге, протирает гриф полотенцем, набирает первый вес.
Врывается Ян. Хватает куртку. Пинает стул. Он уже невменяем. Он слеп. Он уже под тяжестью рекорда. Цорн что-то спрашивает у него. Вбегает Нильсен. За ним Толь. Спорят. Ян бьет ногой дверь. Полицейский, ухмыляясь, уступает дорогу. Вспышка блица встречает Яна…
– Не зацепит рекорд, – сонно говорит Поречьев.
– Может, – не соглашаюсь я. – На две попытки его, пожалуй, хватит.
– Кому нужны такие рекорды? – сухим безразличным тоном говорит Поречьев. – За один заплатит столько, сколько стоят десять. В одной попытке износит себя, как за целый год.
Я внимательно смотрю на своего тренера.
Прокатываюсь по весам. Сверяю усилия. Заново прочитываю тренировки. Вижу ошибки всех тренировок. Знал, что буду плох, готовился, но веса кажутся преувеличенно тяжелыми. Ни одного ободряющего ощущения. Стараюсь настроить движения на малых весах. Ищу точность. В движениях ловлю привычные положения. Мысленно все время воспроизвожу ощущения идеального движения. Стараюсь вписаться в идеальную траекторию этого движения.
Я скован. Мышцы неверно проигрывают свою партию. Я перехвачен короткими тупыми ремнями. Я тверд натруженными мышцами. Стараюсь заставить их работать согласованно. Но каждый новый подход осаживает грубостью напряжений. Дрожу под штангой. Ищу опору в спине. Ищу прежние движения. Должен найти себя в этих двенадцати разминочных подходах.
Смеюсь, разговариваю. Все вокруг глохнет, теряет смысл. Ничего не слышу, кроме мышц. Жадно вслушиваюсь. Вижу себя в движении. Мышцами вспоминаю движение. Должен почувствовать вес. Должен быть мягким, чутким к каждому новому килограмму «железа», верно отзываться на каждый новый килограмм…
Придирчив к любой мелочи: положению ног, плеч, ширине хвата. Слежу за руками: все верно – как плети. Снимаю штангу только ногами. У колен «срабатывает спина». Прочие мышцы не должны мешать…
Восстанавливаю дыхание, брожу по залу. Всего двенадцать подходов. Должен найти себя. Должен успеть!..
Мышцы перегружены, но я пробую и пробую. Очень мало подходов, очень…
Траектория штанги обретает физическую реальность. Вписаться в нее всем телом, всей яростью, всей чуткостью усилий. Держу в памяти напряжения. Каждая мышца, отдав силу, должна отключиться, должна стать мягкой, не тормозить движение…
Мышцы не подчиняются. Я или опаздываю, или неточен в движениях. Но я методично включаю одну группу мышц за другой и пробую, пробую… Я уже не понимаю людей, не слышу вопросов, равнодушен к боли. Я перебираю мышцы каждым движением и в то же время предельно скупо расходую себя. Каждый подход определен, каждый жест под контролем. Я должен размяться, но так, чтобы всю энергию сберечь для четырех рекордных попыток…
При поражении нервной системы организм не способен на тонкую координацию и многочасовой контроль в соревнованиях. Выступление должно доказать: я совершенно чист и здоров. Должен быть чист и здоров!
Пот прошибает меня. Пьянею отчаянием. Мгновенным сумасшедше-горячим отчаянием. Во рту становится сухо. Руки слабнут и дрожат…
Допиваю кофе. Сердце занимает всю грудь.
Цорн передает наши команды организаторам выступления. Пока у меня есть время. Ян и Эвген пробуют рекорды- это искренний, но безнадежный азарт. Выпивка все же не прошла даром для Яна.
Всю эту закулисную жизнь я знаю наизусть. Я встаю, прохаживаюсь – мышцы не смеют киснуть. Я держу себя в чуткости мышц. Передержки быть не должно. Возбуждение должно сработать в свое время. Сдержать ярость, не задушить ярость…
Трещины в досках привлекают внимание, когда кружу по помосту. Украдкой позевываю – верный признак нервного напряжения. Думаю о том, что жизнь может только проверять, браковать, но не прощать…
Снова думаю о «железе». Мне бы не упустить гриф от себя. Штанга, не отклоняясь ни на сантиметр, должна скользить по всем изгибам траектории. Только так я уменьшу сопротивление веса.
А ярость? Еще рано, рано…
Я сажусь, закрываю глаза. И сижу, стараясь ни о чем не думать. Когда нужно, я отключаюсь, – этот прием отработан. Я остаюсь один. Кровь шумит в ушах. Расплываются очертания предметов. Во всем мире остается лишь мое горячее замускуленное тело. Бездумно жду, когда мышцы будут готовы к очередному подходу…
Последние подходы. Все так же не могу преодолеть свою раздвоенность с грифом. Он осаживает, выламывает суставы. Я чужой для штанги. Чужой для рекорда. Мышцы не верят моим словам.
Слышу крики из зала, тупые удары штанги, аплодисменты. Входит Мальмрут. Виновато пожимая плечами, говорит: «Ян выводит штангу наверх, а удержать не может, попросил прибавить еще пятьсот граммов. Штангу взвешивают…»
«Значит, у меня еще минут пять», – думаю я.
– У нас говорят: вытягивает штангу, – замечает Поречьев. – Не «выводит», а «вытягивает на прямые»…
Держу в памяти ощущение идеального движения. Ловлю каждое близкое к нему ощущение. Потряхиваю мышцами, приседаю, повторяю движение без штанги, а сам все глубже и глубже вхожу в строй старых команд, выверенных команд…
– На стимуляторах работает, – кивает на зал Поречьев.
Я нахваливаю Аальтонена, добротность шведской штанги, организацию последнего выступления. Сомнения прячу под шелухой слов.
– Аальтонен? – Цорн усмехается. – За налеты на Ленинград и Ладогу этот гуманист получил Железный крест и капитанские погоны. Тогда он вам не такие «фрукты» презентовал…