— Вникаю.
— А в чем суть дела?
— А в том, чтобы густо не ляпать да хорошенько растирать, а когда разотрешь одно место, заштриховать его легонько сверху вниз. Краски на кисть брать поменьше, глубоко не макать.
— Ну, валяй, валяй, суслик! Правильно понял.
Скоро все это сделало меня среди команды «своим». А когда я взял на себя еще дополнительную литературную работу — писать малограмотным товарищам письма на родину, — то начал пользоваться даже уважением в кубрике.
Кто не знает этих знаменитых писем, для которых еще так недавно существовал чуть не веками освященный шаблон!
«Дражайшие мои родители, Иван Сидорович и Марья Семеновна, во первых строках моего письма испрашиваю вашего родительского благословения, навеки нерушимого, кое может существовать по гроб жизни. Еще кланяюсь дяденьке нашему Карпу Сидоровичу с супругою ихнею Анной Степановной, еще кланяюсь…» Дальше шли бесконечные поклоны всем родным и знакомым, причем вежливость требовала даже грудных детей называть по имени и отчеству. После поклонов сообщались новости. Здесь иногда допускалось разнообразие и даже фантазия.
— А ну-ка, Митрий, отпиши им чего-нибудь позабористей из нашей жисти.
И я отписывал:
«А еще поймали мы морскую рыбу — кита, огромную, саженей в десять будет. Злющую-презлющую. Как ударила хвостом по пароходу, то пароход наш подпрыгнул на сажень кверху и пробился насквозь. Начали мы тонуть. Думали, пришел всем конец; стали Богу молиться, и Бог нас помиловал. Затянуло в дыру мимо плывшего тюленя, он заткнул пароход, и течь остановилась. Тем и спаслись. А ловили мы этого кита-рыбу на удочку из каната, с якорем заместо крючка, насаживали на якорь живую корову. Хотели мы этого кита есть, — думали, надолго хватит, большую экономию на продовольствии загоним; однако когда ему пузо топорами разрубили, то нашли в нем морскую лодку-шлюпку с четырьмя мертвыми гребцами, и стало нам до того противно, что отрубили мы канат, и чудовище утонуло в морских пучинах…»
Трогательно писал я. Матросы только кряхтели и удивлялись: «Откуда это у Митрия берется? Ловок писать, суслик».
Воображаю, какой эффект производили мои литературные упражнения где-нибудь в Тамбовской или Черниговской губернии.
Отхожие промыслы в России обычно группировались по уездам. Почему, благодаря каким историческим обстоятельствам одни уезды поставляли на всю Россию огородников, другие — плотников, а третьи — половых, отгадать трудно. Но факт остается фактом. В те годы, которые я описываю, черноморский торговый флот почти целиком комплектовался уроженцами Чигиринского уезда Чигиринской губернии — «гайдамаками» и «галушкоедами», как их звали на пароходах, и «тамбачами» или «кацапами» — уроженцами Елатимского уезда Тамбовской губернии.
Гайдамаки и кацапы плохо уживались на одном судне, и во избежание ссор и драк капитаны старались подбирать весь экипаж или целиком из чигиринцев или из елатимцев. Но это не всегда удавалось.
Наш пароход был преимущественно елатимский.
В Таганроге «Астрахань» нагрузили пшеницей насыпью, а на палубу мы приняли двадцать четыре лошади.
Лошади эти были куплены какими-то важными турками на воронежской ярмарке и назначались для султанской конюшни. Они шли с проводниками из русских татар под начальством турецкого офицера.
Для лошадей были устроены на палубе особые стойла с кормушками. Лошади стояли мордами к борту, а хвостами — к середине парохода, причем хвосты — краса и гордость русских рысаков — были забинтованы парусиной, чтобы не вытирались в качку о задние брусья стойл.
Погода была отличная.
Штилями, без малейшей качки, прошли мы весь путь и на рассвете четвертого дня плавания подходили к Константинопольскому проливу[5].
До входа в пролив оставалось по судовому счислению не больше двадцати миль, когда над теплым сонным морем стали подниматься пушистые белые клочки утренних испарений. Скоро эти клочки начали слипаться друг с другом и превратились в сплошной молочно-белый туман, плотно окутавший судно со всех сторон.
Вахтенный помощник вызвал на мостик капитана.
Убавили ход и начали давать свистки.
Через час бросили лот, но на сорока саженях дна не достали.
Пошли ощупью дальше.
Вдруг баковый закричал не своим голосом:
— Берег под носом!..
И в ту же минуту и люди и лошади попадали от страшного толчка. Нос парохода поднялся и вылез из воды.
Впереди сквозь гряду тумана чернела высокая стена гористого берега.
Обмерили воду.
Под носом оказалось всего четыре фута. Под кормой — двадцать пять.
В трюмах воды не обнаружили.
Пароход выскочил с малого хода на круто спускавшиеся в море широкие плоские плиты, вероятно базальтового происхождения, и не получил пробоины.
Дали «полный назад», поработали машиной минут двадцать, но «Астрахань» даже не дрогнула. Плотно уселась.
Завезли с кормы на проволочном тросе сначала стоп-анкер, а затем и становой якорь и попробовали стягиваться брашпилем, опять дав машине «полный назад», но якоря не забирали в каменном дне и приползали обратно к судну.
Положение было критическое. Задуй ветер с моря, и пароход мог разбиться вдребезги, да и мы все погибли бы: на отвесные скалы во время прибоя не вылезешь.
Часам к девяти утра туман разошелся, и мы увидели прямо перед собой, на вершине почти отвесной черной стены береговых скал, странную башню с грибовидной крышей, окрашенную красными и белыми поперечными полосами. По этой башне узнали, что нас в тумане отнесло течением на три мили к западу от пролива. От башни в глубь берега тянулись, насколько хватал глаз, телеграфные столбы.
Это уже значительное облегчение: можно было снестись с Константинополем и вызвать на помощь буксир.
Немедленно на шлюпке был откомандирован один из помощников с телеграммой послу в Константинополь.
Шлюпка пристала к утесам. Гребцы долго искали места, где можно было бы высадиться.
Наконец помощник и один из гребцов начали карабкаться по уступам скал к маяку.
Мы глядели на них с тяжелым чувством. Да, действительно, задуй ветер с моря, начнись прибой, буруны — и ни одна живая душа не спаслась бы у этих скал…
Капитан подробно описал в телеграмме критическое положение парохода, просил посла доложить о происшедшем министру султанского двора и настаивать на немедленной присылке нам на помощь турецкого военного судна. Он сильно надеялся, что султанские лошади, смирно стоявшие в своих стойлах и жевавшие сено, спасут пароход и оградят Волго-Донское общество от расходов по найму частных буксиров.
Но расчет нашего капитана не оправдался.
Ответ его величества, переданный нам послом по телеграфу, был краток и прост: «Старайтесь спасти лошадей». В заключение посол добавлял, что пошлет нам на помощь русский стационер «Тамань», но что «Тамань» стоит без паров и сможет выйти из Константинополя только к вечеру.
Барометр падал. Ждать вечера было рискованно…
Тем временем весть о русском пароходе, выскочившем на камни неподалеку от входа в пролив, облетела Константинополь, и к нам направились три частных буксира. Все три были под командой греков, которые отлично учитывали и наше положение, и падающий барометр.
Началась отчаянная торговля, сопровождавшаяся клятвами, биением в грудь и руганью на всех европейских языках.
Наконец за одиннадцать тысяч рублей греки стянули нас с мели, и мы в тот же вечер благополучно пришли в Константинополь.
Подходя уже к Золотому Рогу, встретили только что вышедшую к нам на помощь «Тамань». Выругав ее в душе как только могли, вежливо извинились в рупор за беспокойство и прошли к своему якорному месту.
Султан был очень доволен и наградил нашего капитана «за спасение лошадей» каким-то орденом.
С утра началась выгрузка.
Моя вахта была отпущена на берег.
На берегу мы проделали все, что полагалось проделать матросам старого русского флота в Константинополе: были на базаре и накупили всякой ненужной дряни, вроде коробочек, оклеенных раковинами, рамочек из кипарисового дерева и пестрых шелковых носовых платков. Впрочем, купили еще по фунту турецкого табаку и по коробке рахат-лукума. Посетили Св. Софию, напились отвратительной сладкой греческой мастики и вонючей ракии. Подрались с английскими матросами и часов в одиннадцать вечера вернулись на судно. На другой день наша вахта осталась работать на судне, а другая съехала на берег и проделала то же самое.
Обратного груза из Константинополя для нас не нашлось, и мы пошли в Таганрог порожняком. Капитан, по поручению ростовской конторы, закупил большие запасы материалов для наших азовско-донских пароходов. Тут были банки с масляной краской, резиновые клапаны и прокладки, асбестовая набивка, слесарные инструменты и пр.
Нужно было доставить все это в Ростов, не заплатив таможенных пошлин, — дело, казалось, нелегкое, но наш капитан был большой спец по части провоза контрабанды.
Краска и резиновые изделия, не боявшиеся подмочки, были уложены в междудонном пространстве, заполненном затем балластной водой. Туда же пошли и хорошо смазанные салом с белилами крупные металлические вещи. Асбестовая набивка была уложена в подшкиперной, внутри бухт с запасными тросами, мелочь искусно запрятана в потайных уголках парохода. Команде за молчание обещана награда.
Пришли в Таганрог и стали на рейд.
Судно осмотрела таможня и ничего не нашла, но на время стоянки к нам по обыкновению был посажен таможенный досмотрщик, по-черноморски — «гвардион», а по-морскому — «скорпион».
Вечером того же дня этот доблестный охранитель интересов казны был напоен до бесчувствия дешевым константинопольским ромом, заперт в каюте и храпел во все носовые завертки. А мы выкачали балласт, тихонько снялись с якоря и пошли без огней к донским гирлам. Там, по условию, ждала нас баржа с известным только нам расположением фонарей. Выгрузив контрабанду, так же тихо вернулись на Таганрогский рейд и стали на место.