Не прошло пяти минут, как старший помощник доложил мне:
— Экипаж во фронте.
Я вышел, поздоровался, обошел фронт, пристально осмотрел всех, и во всех глазах я прочел одно искреннее, ярко светившееся желание: «скорей в море, скорей за дело, скорей к новой, живой работе, направляемой твердой и опытной рукой».
Я сказал короткую речь, в которой описал состояние нашего корабля, все трудности предстоящего похода, план работ, перечислил наши задачи рабоче-служебные, учебные и политические и окончил свою речь заявлением, что успешно выполнить все эти задачи мы сможем только общими силами, упорным, сознательным коллективным трудом. Не позже как через неделю я обещал выйти в море.
— А теперь, товарищи по «Товарищу», — заключил я, — займемся приведением нашего корабля в возможно опрятный и достойный учебного судна вид…
— Повахтенно к своим мачтам!..
— На брасы и топенанты, рангоут править, бегучий такелаж обтянуть!..
Весело и радостно бросились люди к снастям.
Помощники стали у своих мачт, а я поднялся на мостик.
Когда реи были выправлены к все болтающиеся снасти обтянуты, я скомандовал:
— К левым вантам! Пошел по вантам, через салинги и вниз на палубу! Бегом!
Быстро, наперебой ученики и матросы бросились к вантам и побежали вверх, молодо отталкиваясь ногами от пружинящих стальных выбленок.
Новая жизнь на «Товарище» началась.
Съемка с якоря была назначена на 29 июня. Я сказал здесь «съемка с якоря» — по старой морской привычке. Следовало бы сказать «съемка с бочки», так как якоря «Товарища» были уже подняты и закреплены по-походному и корабль стоял, пришвартовавшись толстыми проволочными тросами к одной из причальных портовых бочек.
С раннего утра на судно приехали портовые и таможенные власти, представители Бюро Регистра и ОГПУ.
Проверка корабельных документов и персональных документов членов экипажа, осмотр судовых помещений, санитарного состояния команды и прочие формальности затянулись до двух часов дня. Наконец все было кончено как с формальной, так и с технической стороны, и к борту «Товарища» подошли большой ледокол «Номер шестой», который должен был выбуксировать нас за Нордкап, и портовый пароход «Феликс Дзержинский», назначенный в помощь «Шестому» для того, чтобы разворачивать нас в гавани.
Тяжелый буксир из стальной проволоки подан был с носа «Товарища» на корму ледокола. Второй, более легкий, с кормы корабля на корму «Дзержинского».
Несмотря на работу двух пароходов, из которых один тянул нос корабля вправо, а другой корму влево, понадобилось больше четверти часа, чтобы развернуть и направить носом к выходу из порта тяжело груженный океанский парусник. Но вот «Товарищ» лег наконец на свой курс, кормовой буксир был отдан, и «Дзержинский» направился к берегу. Ледокол прибавил ходу, и «Товарищ» поплыл мимо Мурманска, направляясь к выходу в океан.
Долго шли узкой и длинной Кольской губой.
Когда отошли миль сорок от Мурманска, испробовали поставленную на «Товарищ» маленькую радиостанцию. Все оказалось исправно, и мы послали по нашему радио официальное извещение о нашем отплытии и привет родным и друзьям, с которыми расставались на долгие, долгие месяцы.
Если в это время года на севере не царил вечный день, то я бы сказал: «к ночи» вышли в океан. Но ночи не было. Холодное, мало греющее, но неустанно сияющее солнце не заходило за горизонт. Спустившись к самому краю, оно тянулось некоторое время вдоль горизонта пологой дугой и вновь начинало подыматься, а после полудня начинало спускаться для того, чтобы опять, не дойдя до горизонта, начать подыматься.
Океан встретил нас неприветливо. Свежий северо-западный ветер гнал высокую встречную волну, и ледокол «Шестой», то взлетая вверх в облака пены, то зарываясь носом в серо-синей холодной воде, неистово качался. «Товарищ» всплывал на волну свободно, не принимая на себя воды и чуть переваливаясь с боку на бок.
С каждым часом ветер свежел, и, несмотря на то что реи «Товарища» были побрасоплены, то есть повернуты насколько возможно круто для уменьшения сопротивления ветру, ход все уменьшался и уменьшался.
На третьи сутки наш ход уменьшился до двух узлов, и явилось опасение, что если ледокол проработает при этих условиях еще пару суток, то ему может не хватить угля для возвращения в Мурманск. Поэтому я решил огибать Нордкап под парусами. Сигналами я переговорил с ледоколом и попросил его, вместо того чтоб идти вдоль берега, оттащить нас подальше от берега в открытое море.
Отдан буксир, и освобожденный ледокол, сделав большой круг, подошел под корму «Товарища», чтобы принять от него последние письма. Он бешено качался и нырял на крупной океанской волне.
Три коротких гудка ледокола, троекратное «ура!» его и нашей команды, приспущенные и вновь медленно поднявшиеся флаги, быстрый обмен сигналами с пожеланиями счастливого пути, и «Товарищ» — один, на просторе грозного, неприветливого Северного Ледовитого океана…
Я осмотрел поставленные паруса, и мне сделалось жутко: кроме нескольких новых, привязанных в Мурманске, старые, заслуженные паруса «Товарища» до того износились, что вдоль швов просвечивали насквозь, несмотря на громадную первоначальную толщину парусины. Кое-где оказались проеденные крысами дыры. Немедленно началась починка одного паруса за другим, которая протянулась потом вплоть до Англии.
Да, с такими парусами нельзя было не только форсировать, что бывает порой так необходимо парусному кораблю у подветренного берега, но их просто приходилось заблаговременно убирать перед всяким штормом и непроизводительно терять ход.
Ветер свежел и дул с запада. Барометр падал. Надо было уходить подальше от Нордкапа.
3, 4 и 5 июля мы штормовали под нижними марселями и фоком. Несмотря на то что мы начали уменьшать паруса заблаговременно, все-таки штормом сразу порвало грот и фор-стеньги-стаксель. Удовлетворительные на вид, но сопревшие и трухлявые снасти бегучего такелажа лопались одна за другой. Их приходилось заменять запасными, которые были немногим лучше.
И матросы и ученики работали хотя и не очень умело, но, в смысле энергии и желания работать, выше похвал.
Ночью 6 июля ветер начал стихать и отходить к северу. Прибавили парусов и начали медленно спускаться к югу, идя вдоль норвежских берегов, но на почтительном от них расстоянии.
Норвежские берега, при западных ветрах, для большого парусного корабля очень опасны. Они скалисты, обрывисты, усыпаны отдельными камнями и глубоко изрезаны узкими извилистыми фиордами. Гольфстрим, направляясь вдоль этих берегов к северу, перебивается приливными и отливными течениями и образует толчею и водовороты, самым известным из которых считается Мальстрем у Лофоденских островов.
С 11 июля барометр вновь начал падать. Падение предвещало шторм ураганного характера, и мы боролись с ним в течение двух дней.
Сила ветра доходила до десяти баллов. Громадные волны цвета индиго, с широкой бахромой голубоватых шипящих гребней, с тяжелым гулом неслись на корабль и время от времени обрушивались на верхнюю палубу.
Штурманская рубка была совершенно залита водой. Корабль клало до 40° под ветер и 25° на ветер. Размахи были ужасны. Невозможно было стоять на ногах, не вцепившись мертвой хваткой в поручни или в какой-нибудь неподвижный предмет. Впрочем, произведенная в Мурманске отгрузка части камня на вторую палубу сильно помогла. Размахи корабля были сравнительно плавны, и удары волн в борта, хотя и жестокие, ничего не ломали и не сносили. Но обнаружилась другая беда: рулевой аппарат, который порядочно постукивал еще в то время, когда мы шли под буксиром, так расшатался и так отчаянно стучал, что я боялся, что он разлетится вдребезги. Руль, рулевые петли, румпель, — все было в порядке, но механический привод к штурвалу так износился, так стерлись от многолетней службы зубчатки и шестерни, что все ходило ходуном и невероятно стучало. Заведенные в помощь рулевому аппарату тали из трех с половиной дюймового нового троса не выдерживали и лопались. Их немедленно заменяли другими.
От 69-й параллели нас отбросило на целый градус севернее, и 16 июля мы оказались на той же параллели, на которой были 10-го, но зато нам удалось все-таки продвинуться на полтора градуса к западу.
Что же делали в это время ученики и команда?
На высоте 10–15 сажен[74] над палубой, упершись ногами в подвешенные под громадными реями «Товарища» специальные проволочные снасти — перты, прижавшись изо всех сил животом и грудью к реям и просунув руки в прикрепленные на реях для этой цели веревочные кольца, они крепили, отдавали, привязывали, отвязывали и меняли паруса. Тяжелая, намокшая, надутая жестоким ветром, неподатливая, как лубок, парусина требовала для обращения с собой нечеловеческих усилий. Кровь сочилась из-под ногтей. Кожа трескалась на ладонях и сгибах пальцев. Клеенчатые куртки и надетые под ними пальтишки и пиджаки не спасали от дождя. Приходилось работать на реях в полулежачем положении. Жестокий ветер задирал подолы на шею, и холодный, неумолимый дождь хлестал по спинам, заливался в штаны и проникал вдоль ног в купленные в Мурманске рыбачьи непромокаемые сапоги…
Никто не роптал и никто не жаловался. Зарождалось даже бодрое юношеское соревнование между отдельными вахтами.
В кубрике только и было разговоров:
— А третья-то вахта марсель переменила скорей первой. Хвастуны вы, первая вахта, а как на деле, так работаете, как мокрые тараканы.
— А вы что? Сухие тараканы, что ли? Когда вы работали, так ветер в это время сдал немного, больше ничего. Да и разница-то всего на пять минут вышла.
— Ну ладно, придем в Англию, так посмотрим, которая вахта на своей мачте вперед с парусами управится…
Я только радовался, что первые штормы «Товарищу» пришлось испытать при незаходящем полярном солнце, в мутном, но непрерывающемся дневном свете. При всем энтузиазме и самоотвержении нашей молодежи, я не думаю, чтобы при тех парусах и снастях, с которыми мы вышли из Мурманска, «Товарищ» благополучно управился бы, если бы эти штормы ему пришлось переживать в темные, беспросветные, безлунные и беззвездные ночи.