Тропическая жара давала себя чувствовать. Черные борта корабля накаливались так, что к ним нельзя было притронуться рукой. По верхней палубе нельзя было ходить босиком. В каютах было невыносимо душно. Костюмы наших ребят делались все проблематичнее, и многие дошли до полотенца вокруг талии, кое-как зашпиленного английскими булавками.
Напрасно доктор и я пытались доказывать, что кожа белого человека не приспособлена к подобным экспериментам. Трудно было заставить молодежь не только одеться, но даже носить специально приобретенные на Мадейре широкополые шляпы. Целые лекции были прочитаны о солнечных ударах и ожогах кожи, но почти безрезультатно. Только на юте, куда я категорически запретил являться нагишом, рулевые и вахтенные штурманские ученики появлялись в рубашках и, по крайней мере, в трусиках. Поэтому территория нашей палубы скоро разграничилась: ют получил прозвище Европы, а вся остальная часть корабля — Полинезии.
Скоро некоторые белые полинезийцы получили сильные солнечные ожоги спины и рук. Кожа на обожженных местах сделалась темно-малинового цвета и вздулась большими белыми пузырями. Малейшее прикосновение к обожженным местам вызывало нестерпимую боль. Воспользовавшись этим обстоятельством, я отдал приказ, в котором объявил, что товарищи, получившие солнечные ожоги по собственной вине, не будут мною освобождаться от службы. Если же ожоги будут настолько тяжелы, что пострадавшие физически не будут в состоянии нести вахты и участвовать в судовых работах, то время, потребное на лечение, не будет засчитываться им в стаж.
Этот приказ помог больше, чем лекции доктора, и «полинезийцы» начали постепенно превращаться в «европейцев».
Ища по ночам укромных местечек, ребята укладывались спать в самых невероятных местах. Эти места назывались «отелями». Лучшими из них считались те, которые были далеки от всех корабельных снастей и где, в случае ночной уборки или постановки парусов, никто не потревожил бы безмятежного сна подвахтенных. В поисках таких местечек двое ребят ухитрились устроить отель даже в открытом для просушки и чистки паровом котле.
Положение дневальных и вахтенных, на обязанности которых лежало будить очередную вахту, сделалось трагическим, и к восьми склянкам три-четыре человека из подвахтенных сплошь да рядом оказывались в «нетчиках», и приходилось обшаривать все судно с фонарями для того, чтобы их разыскать. Пришлось издать другой «зверский» приказ и не отпускать окончивших вахту вниз до тех пор, пока вся смена не была налицо.
Тихим и спокойным было плавание от Мадейры до штилевой полосы. Паруса почти не приходилось трогать, и мы успели переделать массу необходимейших судовых работ, несмотря на сильно уменьшенный из-за жары рабочий день. Работы производились только от восьми до одиннадцати утра и от трех до шести пополудни.
Небогатый запас наших развлечений постепенно иссякал. Спортивным состязаниям мешала жара, вечера самодеятельности не клеились, радиоконцерты прерывались электрическими разрядами.
Эти разряды делались все чаще и чаще и были ясным предвозвестником того, что корабль приближается к штилевой полосе, славящейся не только штилями, но и страшными грозами с жестокими, неожиданно налетающими шквалами.
На шестом градусе широты мы окончательно потеряли последние намеки на северо-восточный пассат и вступили в полосу случайных и переменных ветров. Небо потеряло свою прозрачность, горизонт сделался мглистым, насыщенный парами воздух напоминал предбанник. Необыкновенно красивы были солнечные закаты. У нас на севере вечерняя окраска неба постепенно переходит из голубой в зеленоватую, затем золотисто-желтую, малиново-красную, и, наконец, небо меркнет в лиловатых тонах. Здесь небо горело и сверкало всеми красками палитры. Оно расцвечивалось на западе, и эти краски отражались на облаках, скоплявшихся перед заходом солнца на востоке. Трудно было сказать даже, что было ярче, восток или запад. Разные краски скоплялись полосами, пятнами, быстро сменялись одна другой, и в этой фантастической смене цветов нельзя было усмотреть никакой гаммы, никакой системы переходов.
Первый тропический шквал мы встретили скоро после захода солнца 4 ноября.
Часов с пяти вечера, в горячей, сухой духоте кончавшегося дня было трудно дышать. Океан дремал в тяжелой истоме. Ярко-синяя, скорее похожая на саксонский фарфор, чем на стекло, вода чуть колебалась всей своей массой. Тишина штиля медленно наполнялась какой-то напряженной тревогой. Над горизонтом начала подниматься странная туча. Ее набухшее, буро-лиловое тело было окаймлено ровной, точно ножницами вырезанной желтоватой кромкой. Грозно, безостановочно ползла она кверху. А потускневшее, какое-то бледно-зеленое солнце также безостановочно спускалось вниз, ей навстречу.
И вот, они сошлись.
На несколько секунд кайма тучи пронизалась зеленоватым золотом и сразу сделалась серой, а сама туча почернела и начала быстро, быстро втягивать солнце…
Как последний крик умирающего бросило в небо задыхающееся солнце длинный, прямой сноп зеленых лучей. Но туча моментально выбросила страшные узловатые щупальца, сломала, скомкала зеленый лучистый сноп и стремительно поползла выше.
Ярко-синий фарфор океана начал сразу тускнеть. Горизонт слился с быстро потемневшим небом, и через несколько минут все утонуло в жутком, душном, непроницаемом мраке. В таком мраке, который не знают жители городов. Не знают даже жители самых маленьких, самых захолустных деревень. В таком мраке, который напоминал мифические дни хаоса мироздания и который знают только пастухи американских пампасов и прерий, да моряки.
Ни звука кругом. Ни одного огонька на палубе. Даже колпак главного компаса пришлось накрыть чехлом, чтобы свет от маленькой масляной лампочки не слепил глаз.
Весь комсостав столпился на юте, и все глаза впились в непроницаемую тьму. Уши напряженно и чутко ловили каждый звук.
Вдруг где-то далеко-далеко, справа что-то тускло блеснуло, и сейчас же яркая голубая зарница полоснула по небу.
Послышался странный шум, похожий на отдаленный рокот водяной мельницы. Шум приближался…
Слева, там, где тянулась воображаемая линия горизонта, запрыгали маленькие, мутно-зеленые огоньки бегущих по морю «зайчиков».
Это шел шквал. Его надо было принять с кормы и под уменьшенными парусами.
— Командуйте, — сказал я стоявшему рядом старшему помощнику.
— Право на борт!.. Рассыльный, всех наверх паруса убавлять!
На палубе раздался торопливый топот босых ног. И вдруг по всему кораблю пробежала легкая дрожь, и он нервно запрыгал на маленьких островерхих волнушках.
Ветра еще не было, но он быстро приближался, и нельзя было предвидеть, с какой яростью он набросится на корабль.
В полной тьме одно за другим отдавались громкие слова команды. Корабль жил. Скрипели невидимые блоки, хрипло шелестели мягкие манильские снасти, шуршали спускаемые и подтягиваемые на снастях паруса. По палубе топали десятки босых ног. Доносились слова отдельных добавочных команд младших помощников и иногда ласковой рабочей ругани учеников и матросов…
— Повахтенно к своим мачтам! Пошел наверх паруса крепить!..
И не успели замолкнуть последние слова команды, как резкий звенящий звук налетевшего ветра прорезал густую тьму и сразу превратился в неистовый рев.
Бешено захлопали о мачты паруса, затем надулись, судно накренилось под жестоким напором ветра. Но руль уже был положен на борт, и оно медленно начало уваливаться вправо, тяжело выпрямляясь и принимая шквал с кормы…
Нестерпимый свет громадного пучка молний разорвал тьму и осветил на мгновение окаменело надувшиеся нижние паруса, паутину снастей и фигуры людей, ползших вверх по гудящим от ветра вантам.
В тот же момент точно громадный тяжелый снаряд разорвался над нашими головами и своим взрывом заглушил и слова команды, и вой ветра, и клокот кипевшего моря.
С неба хлынули потоки воды.
Палуба, крыши рубок, люков, колпаки вентиляторов загудели непрерывной барабанной дробью.
Не успел замолкнуть первый раскат грома, как вторая молния прорезала небо, за ней другая, третья, четвертая…
Все небо озарялось непрерывными вспышками, как магнием. И гром, не поспевая за молнией, сливался в один бесконечный, безумный грохот.
Качаясь на высоких реях, люди боролись с вырывавшимися из рук складками тяжелых, сразу намокших парусов и старались их закрепить.
Я не отходил от руля. Помощники хлопотали на палубе, каждый у снастей своей мачты.
В гремящем хаосе моря и неба, освещенный зеленым фосфором вспененной воды и непрерывными вспышками синих молний, весь в сверкающей пене, как страшное привидение, «Товарищ» несся на юго-запад под напором попутного ветра.
Медленно, секунда за секундой, минута за минутой тянулось время…
Вдруг сразу, как обрезанный ножницами, оборвался ливень… Вспышки молний начали делаться реже, реже… Вяло пробурчал несколько раз и смолк гром… Хлопнув о мачты, повисли паруса… Корабль замедлил ход. Потемнело море… А небо стало быстро, быстро светлеть…
Плотные ткани туч одна за другой начали редеть, раздвигаться. Выплыли яркая ласковая луна и звезды и сладким, покойным светом облили и корабль, и мокрых, усталых людей, медленно спускавшихся с вант на кормовую палубу с застывшими у штурвала рулевыми в блестящих, точно покрытых желтым лаком дождевиках, с которых тяжело падали застрявшие в складках капли дождя.
Шквал прошел.
Я созвал всю команду и поблагодарил от лица службы за дружную и хорошую работу. Все были веселы.
— Ну, ребята, а подвахтенных я все-таки еще не отпущу. Покурите, передохните немножко и опять парусов прибавлять, а то, вот видите, после шквала маленький ветерок задул с севера, нам терять его не приходится.
— В другой раз он, черт, так не поймает меня врасплох, — сказал старший помощник Эрнест Иванович. — Сколько пресной воды даром пропало! Я уже очистил одну освободившуюся цистерну. Надо будет из ютовых шпигатов (водосточных труб) провести рукава в трюм, в цистерну…