ть: одну — на подгрудные плавники, другую — на хвост. Иначе с акулой не справиться на палубе.
Как только приманка была опущена в воду, черно-синий треугольник стал приближаться, и скоро в прозрачной воде можно было со всеми подробностями разглядеть большую синюю рыбу с белым брюхом, острой вытянутой вперед мордой, с открытыми щелями позади головы вместо жабр. Это была так называемая голубая акула метра в два длиною. У ее головы вертелись две желтоватые рыбки — лоцмана. Два или три раза она подплывала вплоть к самой приманке и обнюхивала ее. Ют корабля был уже наводнен учениками и матросами, приготовившимися к не совсем обыкновенной рыбной ловле. Наконец акула быстро приблизилась к раздражавшей ее обоняние солонине, перевернулась на спину и хватила приманку.
— Тащи!
И меньше чем через минуту акула повисла над гиком, размахивая своим сильным, упругим хвостом. Несколько минут она бешено извивалась, свертываясь иногда почти в кольцо. Стоило большого труда удержать ребят от желания схватить ее за хвост руками и втащить на палубу. Но я знал, что такое акула, и ждал, когда она устанет биться и хоть на несколько секунд успокоится. И вот этот момент наступил. Быстро накинули на нее петли, втащили на ют и растянули между двумя парами кнехт. Стальной крюк с солониной ушел глубоко в широко открытую пасть, усеянную четырьмя рядами мелких, но чрезвычайно острых, загнутых крючками назад зубов. Не успели акулу растянуть на палубе, как она начала конвульсивно биться. Но, растянутая за хвост и за голову, она уже не могла принести никакого вреда. Ей разрубили топором брюхо, затем отрубили голову, а когда после этого сняли петлю с хвоста и потащили туловище вниз на палубу, то оно все еще продолжало извиваться и трепетать.
Нашлись любители, которые непременно хотели попробовать акульего мяса и, вырезав из спины два громадных куска, потащили на камбуз, один варить, другой жарить. Однако лихой матрос из поморов Кирюша Волокитин переплюнул всех гастрономов: он съел, даже не посолив, сырое сердце акулы. Поедать сердца хищных и сильных животных и даже сердца храбрых врагов, убитых в бою, в обычае у дикарей различных племен. Это делается для того, чтобы храбрость убитого вселилась в сердце победителя. Но я не знал и не думал, что нечто подобное существует в обычаях у наших поморов.
После этого подвига Кирюша получил прозвище Пожиратель акульих сердец.
Мясо акулы и в вареном, и в жареном виде оказалось жестким и с каким-то особым, неприятным запахом, но тем не менее было съедено. Кот Блэки тоже полакомился акулятиной.
Впоследствии мы поймали еще двух акул и нескольких дорад.
Дорада, или, вернее, корифена, — замечательно оригинальная и красивая рыба. Некоторые дорады достигают полутора метров длины и сорока сантиметров ширины, но толщина корпуса не больше двадцати сантиметров. Окраска ее изумительна: спина темно-зеленая с золотым отливом, брюхо светлее и постепенно переходит в блестящий серебристый цвет. На жаберных крышках овальные золотистые пятна. Золотистая полоса украшает лоб между глазами, и целый ряд таких же полос проходит по бокам. Сплошной спинной плавник тянется почти вдоль всей рыбы и окрашен в синеватый цвет с бурыми полосками. Мясо корифен довольно безвкусно, а иногда бывает и ядовито. Морское поверье приписывает это тому, что корифены будто бы любят тереться о медную обшивку подводной части кораблей. Это, конечно, совершенная чушь; однако то, что некоторые особи этих рыб ядовиты, остается фактом, и случаи отравления бывали нередки. Чтобы распознать, ядовита пойманная рыба или нет, моряки установили следующую практику: в котел, где варится рыба, кладут серебряную ложку или монету: если серебро почернеет, то рыбу есть не следует, а если нет, то она безвредна.
Я очень жалел, что на «Товарище» не было ни Брема, ни других каких-нибудь книг или атласов по естественной истории. Популярные лекции из жизни рыб, моллюсков и птиц, которые попадались на нашем пути, были бы полезны и интересны, а в некоторых случаях могли бы оградить и предостеречь нас от случайных неприятных инцидентов. Так, например, в один чудный яркий солнечный день мы были окружены какими-то очень красивыми моллюсками с переливающими всеми цветами радуги, вздымающимися над водой плавниками. Эти плавники они подставляли ветру, как парус, и грациозно скользили по ярко-голубой поверхности океана. Одно такое животное мы зацепили ведром и подняли на палубу. Почти весь низ ведра был заполнен длинными нитями — щупальцами. Плавник имел вид воздушной камеры, то надувавшейся воздухом, то опадавшей. Полюбовавшись моллюском и сняв с него несколько фотографий, мы выплеснули его обратно за борт и хорошо сделали, как оказалось впоследствии. Он был так красив, что надолго остался у меня в памяти. Вернувшись после плавания на «Товарище» в Ленинград, я отыскал его рисунок в красках у Брема и вот что прочел о нем:
«Так называемые португальские галеры — физалии, принадлежащие к отряду сифонофор, представляют один из красивейших и наиболее замечательных, но и наиболее опасных родов кишечнополостных.
Физалии отливают великолепными красками своего наряда. Воздушный пузырь и его гребень выглядят как из чистого серебра, и украшены светло-голубым, фиолетовым и пурпурным цветами. Яркий карминово-красный цвет окрашивает утолщения на киле гребня, а чудный ультрамариновый цвет окрашивает все придатки.
Даже грубые матросы не могут удержаться от восхищения перед этим великолепным созданием, пузырь которого может достигать величины детской головы, а арканчики погружаются глубоко в воду. Однако восхищение матросов идет наряду с почтительным страхом. Во время кругосветного плавания судна „Принцесса Луиза“, мимо корабля проплывала великолепная физалия. Молодой отважный матрос спрыгнул в море, чтобы овладеть животным, подплыл к нему и схватил. Тогда животное окружило своими длинными хватательными нитями дерзкого противника. Молодой человек был пронизан ужаснейшей болью. Он с отчаяньем закричал о помощи и насилу мог достигнуть судна вплавь, чтобы дать поднять себя на борт. После этого он заболел так сильно лихорадкой и воспалением, что долгое время опасались за его жизнь…»
Прочтя этот замечательный русский перевод замечательного немецкого описания, я от души порадовался задним числом, что, несмотря на наличие значительного количества «отважных молодых людей» среди «грубых матросов» «Товарища», ни один из них не прыгнул за борт и не попал в объятия этого изумительно красивого моллюска, к которому я теперь невольно почувствовал «почтительный страх».
Дни шли за днями. 8 декабря «Товарищ» пересек тропик Козерога в 37°57′ западной долготы. Кончился зюйд-остовый пассат, и, подойдя к параллели мыса Св. Екатерины, мы снова очутились в преподлом месте.
У наших ребят уже сложилось впечатление, что все мысы, острова и проливы, носящие названия разных святых, таят в себе какую-нибудь гадость, особенно, конечно, по отношению к советскому судну.
Побережье Южной Америки, от параллели мыса Св. Екатерины и приблизительно до 30° южной широты, славится следующим милым свойством: юго-западный и северо-восточный ветры постоянно сменяются один другим и разводят громадное неправильное волнение. Часто ветер, достигающий степени шторма, неожиданно падает в несколько минут. Заштилевшее судно начинает безумно раскачиваться на высоких волнах и, не имея движения вперед, перестает слушаться руля. Такое положение продолжается иногда полчаса, иногда сутки и больше. А затем новый ветер налетает совершенно неожиданно или с той стороны, с которой дул раньше, или с противоположной. Барометр ничего не предсказывает, а так как небо часто бывает облачно и при этом одноцветно, то и по его виду трудно что-нибудь предсказать.
Случилось как-то так, что неожиданные шквалы налетали почти всегда на вахте третьего помощника Николая Васильевича Вешнякова. Сидишь, бывало, у себя в каюте или в кают-компании и перечитываешь в двадцатый раз лоции южного Атлантического океана, и вдруг сквозь открытый светлый люк услышишь возглас Николая Васильевича:
— Эге!..
И в ту же минуту раздается свист и рев налетевшего шквала.
С криком «пошел все наверх!» выскочишь на палубу, и начинается катавасия:
— Право на борт!.. Бом- и брам-фалы отдавай!.. Нижние брамсели на гитовы!.. На гротовые брасы на левую!.. Гафтопсель долой!.. Бизань на гитовы!..
И обросший травяной бородой, перегруженный, неуклюжий «Товарищ» начинает лениво разворачиваться кормой на ветер.
Примешь шквал с кормы и ждешь, когда установится ветер, чтобы лечь на тот или на другой курс.
А что делалось с «Товарищем» на большом волнении во время стихшего ветра! Перегруженный тяжелым, лежащим на дне камнем, он был необыкновенно устойчив, и при ровном штормовом ветре можно было скорей потерять мачты, чем накренить его больше десяти градусов. Но зато, когда ветер стихал или дул прямо в корму, «Товарищ» качался, как маятник, делая от двенадцати до пятнадцати размахов в минуту с креном по двадцать — двадцать пять градусов на сторону. И такая качка корабля, превращенного неправильной погрузкой в ваньку-встаньку, продолжалась иногда по три-четыре дня без передышки.
Принимая во внимание, что мачты «Товарища» имеют высоту над ватерлинией в 48 м и весят вместе с реями и такелажем 147 000 кг, можно себе до некоторой степени представить, как подобная качка отражалась на связях судна и самом рангоуте. Между тем, по моему подсчету, за переход Мурманск — Монтевидео «Товарищ» сделал около 360 000 таких размахов, а верхушки его мачт прочертили по небу приблизительно около 74 400 км.
Наконец, перевалив через 30-й градус южной широты, «Товарищ» взял курс к устью Ла-Платы.
Мы медленно, но верно приближались к цели нашего путешествия. Погода начала принимать более благоприятный и ровный характер, и жизнь на корабле стала снова спокойнее.
Эту последнюю часть нашего океанского плавания нужно отметить встречей с итальянским пароходом «Юлий Цезарь» и другой встречей с неизвестным пароходом, который, несмотря на чудную, тихую, ясную и хотя безлунную, но звездную ночь и полную исправность наших отличительных огней, чуть-чуть нас не потопил. Затем мы вытерпели «памперос».