За командиром порта на палубу «Товарища» поднялись чиновники таможни и карантинно-санитарного надзора.
Я пригласил всех в свою каюту.
Все необходимые формальности были проделаны чрезвычайно скоро.
Гостям предложили мадеры и английских бисквитов. Все они очень порядочно говорили по-английски, и общий разговор носил веселый и дружественный характер.
По проверке судовых документов был бегло осмотрен выстроенный на палубе во фронт экипаж, и нам было разрешено сообщение с берегом.
К этому времени «Товарищ» уже был окружен тесным кольцом всевозможных шлюпок и катеров, и вокруг него стоял тысячеголосый гвалт.
Карантинный флаг, поднятый на фок-мачте, только дрогнул и не успел еще тронуться книзу, как шлюпки и катера, толкаясь и наваливая друг на друга, ринулись к нашему трапу.
Через несколько минут палуба «Товарища» была запружена гостями. Первыми, конечно, ворвались репортеры и корреспонденты. Многие из них приехали специально из Буэнос-Айреса и других городов.
Я не знаю, кто из экипажа «Товарища» в этот день не давал интервью и кто не был снят по крайней мере в десяти видах.
Среди посетителей нашлось немало говоривших по-русски. Это были русские евреи, эмигрировавшие в Южную Америку после погромов, пронесшихся над югом России в столыпинские времена. Все они давно были уругвайскими гражданами и бойко говорили по-испански. Они были глубоко растроганы, попав на советский корабль.
Контора братьев Додерос была закрыта по случаю первого дня Рождества, но управляющий приехал на судно. От него я узнал, что буксирного парохода достаточной силы, чтобы поднять «Товарищ» вверх по реке Паране, в Монтевидео не найдется и что необходимо снестись по телеграфу с фирмой Мианович в Буэнос-Айресе, монополизировавшей все буксирное дело на реках Ла-Плате, Паране и Уругвае. Затем нужно было удостовериться, что в Росарио, принадлежащем не признавшей еще СССР Аргентине, экипажу «Товарища» разрешено будет сообщение с берегом. Кроме того, вставал вопрос, отгружать ли часть груза «Товарища» здесь на баржу и тащить ее за собой или ждать прибыли воды, так как сейчас на баре Мартин Гарсия всего двадцать два фута воды, то есть на полфута меньше углубления «Товарища».
Все эти вопросы надо было как следует обсудить, и мы отложили их до девяти часов утра следующего дня.
Только часам к пяти вечера я смог освободиться и съехать на берег прямо в гостиницу, где я мог бы хоть капельку отдохнуть, что было совершенно невозможно на наводненном посетителями «Товарище».
История южноамериканских республик очень темна и путана, и, кроме того, она еще не получила марксистского освещения. Можно сказать одно: до начала прошлого столетия все эти республики представляли собой испанские или португальские колонии и, ввиду финансовой слабости как той, так и другой метрополии, являлись ареной афер и интриг европейских капиталистов, натравливавших одну часть населения на другую и покровительствовавших то тем, то другим авантюристам.
В настоящее время Бразилия, Уругвай, Парагвай и Аргентина являются quasi-самостоятельными буржуазными республиками.
Я сказал «quasi-самостоятельными» потому, что в финансовом отношении они всецело зависят от иностранных капиталистов, и если мы учтем, что в Аргентине и Уругвае все значительные поместья если и не принадлежат, то находятся в очень долгосрочной аренде почти исключительно у американцев, железные дороги фактически принадлежат англичанам, скотобойни и холодильники англичанам и американцам, порты и портовые сооружения французам, то станет понятно, почему эти страны нельзя назвать независимыми.
Устроившись и пообедав в гостинице, я вышел на улицу.
Магазины, по случаю первого дня Рождества, были закрыты, но громадные зеркальные витрины ярко освещены электричеством. Приглядевшись к выставленным товарам, я без труда убедился в их происхождении. Все, начиная от безделушек и дамских мод и кончая обувью, кухонной и столовой посудой, было привозное. Поражало обилие блестящих и малонужных предметов, вроде ваз, вееров, статуэток, альбомов, фигурных хрустальных и фарфоровых украшений, брошек, ожерелий, флаконов с духами и прочей, по-видимому дорогой, дребедени.
Улица была запружена автомобилями и пешеходами обоего пола в костюмах, которые можно было бы резко разделить на два типа: молодежь была одета несколько ярко и претенциозно, очевидно следуя последним парижским модам; большинство пожилых людей были одеты с ног до головы в черное, по старой испанской моде.
Скоро я вышел на большую четырехугольную площадь Независимости, окаймленную невысокими домами с арками, напоминавшими наши гостиные дворы. Посреди площади был разбит сквер, в центре которого возвышался громадный и, я бы сказал, довольно неуклюжий конный памятник освободителю Уругвая от испанского владычества — генералиссимусу Артигосу. За памятником вздымалось высоченное здание в несколько десятков этажей, еще не совсем освобожденное от лесов, — первый небоскреб не только в Монтевидео, но и, кажется, во всей Южной Америке. Этим небоскребом, строящимся на американские деньги, жители Монтевидео ставили рекорд назло своему конкуренту — американскому Парижу — Буэнос-Айресу.
Вокруг памятника Артигосу по случаю Рождества был устроен народный базар, очень похожий на наши «вербы»: те же палатки со сластями, дешевые самодельные игрушки, воздушные шары и масса цветов, только не бумажных, а настоящих — роз, лилий, тюльпанов. Аромат их чувствовался по всей площади. Я подошел к одной из фруктовых палаток, чтобы купить крупного местного винограда. Палатка была осаждена покупателями, преимущественно детворой, и я стал ждать, когда единственный и не по-испански быстрый в движениях продавец обратит на меня свое внимание.
Я знаю довольно много испанских слов, но не говорю по-испански. По-итальянски я когда-то говорил порядочно. С этой смесью двух языков мне неоднократно уже приходилось довольно удачно оперировать в старых испанских колониях.
Продавец внимательно выслушал меня и, хитро улыбаясь, ответил:
— Давайте уж лучше будем говорить по-русски.
— А вы русский? — удивился я.
— Ну конечно! Я уже был на вашем корабле, только там было так много народу, что вам совершенно невозможно меня запомнить… А я вас таки сразу узнал.
— Ну, как вам живется здесь, в Уругвае? Хорошо ли идут дела?
— Живется нам здесь очень хорошо. Только, конечно, скучно по дому. Ведь у меня много родных в России осталось. А дела?.. А дела тут у всякого, кто не испанец, идут хорошо, потому что испанцы, так они же совершенно, как дерево… Они даже не знают как следует, что в их стране есть, что стоит здесь купить и что стоит продать. Они ничего не знают. Они только любят сидеть в кофейнях и кушать мороженое, и любят, чтобы у них были начищены сапоги. Вы знаете, сколько времени испанец чистит сапоги? Уж никак не меньше, чем полчаса. Как же вы хотите, чтобы они умели торговать? Я же вам говорю, у них голова прямо как дерево…
Я посмеялся этой не совсем лестной для испанцев аттестации, и мы очень дружественно расстались с фруктовщиком, который уложил мне в специальную маленькую корзиночку две большие кисти крупного, ароматного, сладкого, бледно-розового винограда.
— Вот вы сейчас понесете это в руках, — сказал он мне на прощанье, — вы же капитан большого корабля, — и вы совсем об этом даже не думаете. А испанец, так он прямо сгорел бы со стыда, если бы у него в руках было что-нибудь кроме тросточки… Ну, будьте здоровы! Советую вам проехать в парк и посмотреть большое народное гулянье.
Мы пожали друг другу руки и расстались.
Я не поехал в парк, потому что очень устал.
От строящегося небоскреба в глубь города шла лучшая улица Монтевидео — авеню 18 июля. Я пошел по ней. Магазины, кинематографы, кафе. Кафе громадны и внутри отделаны с яркой, бьющей в глаза роскошью. На широких тротуарах перед окнами кафе десятки мраморных столиков. Все полно. Пьют крепкий черный кофе, прохладительные напитки, едят мороженое всевозможных сортов. Почти сплошь одни мужчины. Они важно курят сигары и важно разговаривают; так же как мелкие английские чиновники и приказчики в колониях стараются одеваться и держать себя, «как в Лондоне», так здесь, очевидно, стараются делать все, «как в Мадриде». Нет даже намека на веселый смех, шум и гвалт, которые стоят в греческих, итальянских и даже французских кафе. А главное, совершенно нет женщин.
Меня заинтриговало какое-то странное мороженое из разноцветных полос. Я сел за столик и подозвал человека в белом костюме и зеленом шерстяном переднике. Он оказался итальянцем. Я указал ему на соседа, наслаждавшегося полосатым мороженым, и попросил подать мне такого же.
— Кассада! — воскликнул итальянец. — Си, синьор, уно моменто[78]. — И, взмахнув салфеткой так же, как это, бывало, делалось лихими половыми в каком-нибудь Тестовском трактире, исчез в дверях ресторана.
Через несколько минут, грациозно извиваясь и позванивая посудой на поставленном на ладонь серебряном подносе, он принес мне тарелку с большой порцией кассада, серебряную ложечку особого устройства и высокий хрустальный запотелый стакан с ледяной водой.
Кассада оказалась превкусной штукой и, рекомендованная мною нашей кают-компании, поглощалась впоследствии экипажем «Товарища» в громадном количестве. Это нечто среднее между мороженым и пломбиром разных сортов: фисташкового, гранатного, апельсинного, земляничного, шоколадного и сливочного, с большой примесью цукатов.
Эту ночь я спал так же сладко и крепко, как первую ночь в Лондоне. Встал сравнительно рано, выкупался в ванне, напился прекрасного ароматного бразильского кофе с великолепными сливками и в девять часов был, как условлено, в конторе Додерос.
Братья Додерос — очень влиятельная и богатейшая фирма. Их главная контора в Буэнос-Айресе. Отделения фирмы имеются во всех значительных городах Аргентины. Однако ни один из братьев не занимается непосредственно своим делом. Один состоит членом аргентинского конгресса, другой живет постоянно в Париже, а третий ко времени нашего посещения портов Ла-Платы уже второй год где-то путешествовал. Впрочем, и управляющие различными конторами Додерос блистают хотя и отраженным, но достаточно ярким светом в деловых и коммерческих кругах прилаплатских республик.