Первый смотрит в стол, второй сидит, опершись локтями о колени и упираясь лбом в сомкнутые пальцы. Глаза его закрыты.
— Томас подал заявление об увольнении, — говорит Франц Закриссон. — После того, что произошло, он не считает себя вправе оставаться пастором в той же общине, что и ты, Ребекка.
Братья согласно кивают, и Франц Закриссон продолжает:
— Я очень серьезно отношусь к тому, что случилось. Но я верю в прощение. Прощение Господнее и людское. Я знаю, что Бог простил Томаса, и сам я его простил. Мы все его простили.
Он замолкает — возможно, размышляет о том, стоит ли говорить о прощении самой Ребекки. Но все это слишком неоднозначно. Она сделала аборт, несмотря на альтруистические уговоры Томаса, и не выказывает никаких признаков раскаяния. Есть ли прощение без раскаяния?
Ребекка заставляет себя поднять глаза и посмотреть в лицо Францу Закриссону, но не может. Их слишком много. Они сильнее ее.
— Мы пытались уговорить Томаса забрать заявление, но он отказывается. Ему трудно оставаться здесь, так как все будет напоминать ему о его ошибке.
Франц снова замолкает, и слово берет пастор Гуннар Исакссон. Ребекка косится на него: Гуннар сидит, откинувшись на кожаном диване, его взгляд излучает почти что удовлетворение. Кажется, он вот-вот протянет свою пухлую руку, схватит Ребекку и съест, не разжевывая. Она понимает, что он наслаждается ситуацией: Томас Сёдерберг проштрафился. Томас для него слишком интеллектуален, знает греческий и любит указать на то, что написано в оригинале. Изучал теологию в университете, в то время как сам Гуннар закончил только школу. Возможность вместе с братьями обсудить «слабость» Томаса Сёдерберга для него — как сливки для кота.
Гуннар Исакссон говорит о том, что и его самого вводили в искушение, но в этой ситуации на самом деле проверяется отношение к Богу. Он рассказывает, что когда старейшины спросили его, доверяет ли он по-прежнему Томасу Сёдербергу, он попросил сутки на размышление, прежде чем ответить «да». Он хотел, чтобы его решение было одобрено Господом. Он выразил надежду, что Ребекка понимает — Господь одобрил.
— Мы думаем, что у Господа большие планы по поводу Кируны, — прерывает его Альф Хедман, другой старейшина. — И нам кажется, что Томас занимает важнейшее место в этих планах.
Ребекка прекрасно поняла, почему ее попросили прийти. Томас не может оставаться в общине, пока она входит в нее, потому что это будет постоянно напоминать ему о его грехе. А все хотят, чтобы Томас остался. Она немедленно идет им навстречу.
— Ему не надо уезжать отсюда, — говорит она. — Я все равно собиралась выйти из общины, так как переезжаю в Упсалу. Буду учиться там.
Они поздравили ее с этим решением. Кроме того, в Упсале есть замечательная община, в которую она сможет вступить.
А теперь они хотят помолиться за нее. Ребекка и Томас должны сесть на два стула рядом друг с другом, а остальные становятся вокруг и кладут на них руки в молитве. Скоро слова молитвы на иных языках возносятся через окно до самого неба.
Их руки — как насекомые, ползающие по ее телу. Везде. Нет, как раскаленные железные пластины, которые прожигают в ней дыры сквозь одежду и кожу, так что ее душа вытекает наружу. Ее мутит, вот-вот вытошнит, но даже этого права у нее нет. Она в плену у всех этих мужчин, которые положили руки на ее тело. Одно она может сделать — не закрывать глаза. Когда за тебя молятся, надо закрыть глаза. Открыть свою душу. Внутрь и вверх. Но она оставляет глаза открытыми. Сохраняет контакт с реальностью, глядя на свои колени, рассматривая едва заметное пятно на юбке.
— Ты ведь останешься выпить кофе? — спрашивает Гуннар Исакссон, когда они заканчивают.
И здесь она послушно соглашается. Пасторы и старейшины с удовольствием жуют домашние булочки Карин. Кроме Томаса, который исчезает сразу после молитвы. Остальные разговаривают о погоде и о будущих собраниях, которые пройдут во время Пасхи.
Никто не обращается к Ребекке. Словно ее вообще нет. Она жует кокосовый шарик. Он сухой и рассыпается во рту на крошки, которые она запивает большими глотками чая. Доев пирожное, она ставит на стол чашку, бормочет «до свидания» и выскальзывает за дверь. Как вор.
Когда Анна-Мария Мелла добралась до дома, подъезд был засыпан снегом, и машина увязла у самых ворот.
Она расчистила ногой снег, собравшийся под дверью, и открыла ее. Крикнула в глубину дома:
— Роберт!
Ответа не последовало. Из комнаты Маркуса доносилась громкая музыка. Просить его выйти и расчистить снег — совершенно бесполезная затея, дело обернется получасовой дискуссией. Тогда уж проще сделать это самой, но она не в состоянии. Свежий снег забился в дверную щель, Анне-Марии пришлось с шумом захлопнуть дверь, чтобы она вообще закрылась. Роберт, наверное, уехал куда-то с Йенни и Петтером. Возможно, к своей маме.
У Маркуса в гостях приятели — видимо, из его команды по флорболу. На полу в холле валяется спортивная сумка в луже воды, натаявшей с уличных ботинок, рядом с ней плавают еще две, незнакомые.
Перешагнув через брошенные клюшки для флорбола, Анна-Мария взяла мокрые сумки и закинула в туалет. Достала из сумки Маркуса его мокрую спортивную одежду. Вытерла пол в коридоре и поставила ботинки и клюшки ровными рядами у двери.
По пути в прачечную с мокрой одеждой в руках она миновала кухню. На столе стоял пакет молока и банка какао. Так и стоит с завтрака? Или это Маркус и его друзья приложились? Осторожно встряхнув пакет, она понюхала молоко — еще годилось. Она поставила его в холодильник, глянула усталыми глазами на раковину, переполненную грязной посудой, и двинулась ко входу в подвал. Две коробки с рождественскими украшениями по-прежнему стояли у двери — предполагалось, что Роберт снесет их вниз.
Анна-Мария спустилась в подвал, пиная впереди себя грязное белье, которое члены семьи накидали на лестницу, собрала его, отнесла в прачечную и вздохнула. Прошло уже сто лет с тех пор, как она в последний раз гладила и аккуратно складывала постиранное. На рабочем столе высилась гора неразобранного чистого белья, грязное валялось перед стиральной машиной зловонными кучами. В углах — пыль огромными клочьями. Вокруг сливного отверстия в полу — мокрая грязная лужица.
«Вот когда буду сидеть с ребеночком, — подумала она, — у меня появится немного свободного времени».
Она затолкала в машину гору белых носков, нижнее белье, пару простыней и полотенец. Выставила температуру в шестьдесят градусов и повернула рычажок выбора программы. Стиральная машина заработала с натужным гудением, и Анна-Мария ожидала привычного щелчка, похожего на знак из азбуки Морзе, когда включается программа, за которым следует шум воды, льющейся в барабан, но ничего не произошло. Машина продолжала монотонно гудеть.
— Ну, давай же! — сказала она и стукнула кулаком по крышке.
Только не покупка новой стиральной машины! Это обойдется в несколько тысяч.
Машина натужно гудела. Анна-Мария отключила ее и снова включила. Попыталась запустить другую программу. Под конец пнула машину и разрыдалась.
Когда час спустя Роберт спустился в подвал, она сидела возле стола, остервенело складывая белье. Слезы ручьями текли по щекам.
Она почувствовала, как его мягкие руки погладили ее по спине, по волосам.
— Что с тобой, Миа-Миа?
— Отстань! — прошипела она.
Но когда он заключил ее в объятия, она захлюпала, прижимаясь лицом к его плечу, и рассказала о сломанной машине.
— У нас всегда такой чудовищный бардак! — пробормотала она сквозь слезы. — Едва входишь в дом, видишь кучу несделанных дел. И еще вот это…
Она вытащила из кучи ползунки на рост пятьдесят в сине-белую полоску. От многочисленных стирок синий цвет вылинял, ткань покрылась катышками.
— Бедный малыш! Ему предстоит всю жизнь ходить в обносках. В школе его задразнят.
Роберт улыбнулся, прижимаясь лицом к ее волосам. Все же в этот раз с переменами настроения полегче: когда она ждала Петтера, такие приступы случались куда чаще.
— И на работе черт-те что, — продолжала она. — Мы получили список всех участников Чудотворной конференции. Предполагалось, что пробьем их всех по нашей базе, но сегодня принято решение об аресте Санны Страндгорд, и теперь фон Пост хочет, чтобы мы сосредоточили все усилия на ней. И я пообещала Свену-Эрику просмотреть список, потому что я формально не занимаюсь этим расследованием. Только непонятно, когда я все это успею.
— Пошли, — сказал Роберт. — Поднимемся в кухню, я сделаю тебе чаю.
Они сидели напротив друг друга за кухонным столом, Анна-Мария нервно водила ложечкой в своем стакане, наблюдая, как мед тает в ромашковом отваре. Роберт почистил яблоко, разрезал на маленькие кусочки и дал ей. Она стала машинально класть их в рот.
— Все образуется, — пообещал он.
— Только не говори мне, что все образуется само собой.
— Тогда мы съедем отсюда — ты, я и малыш. Оставим этот безобразный дом. Некоторое время дети будут справлять сами, а потом общество вмешается и подберет им приемных родителей.
Анна-Мария рассмеялась и громко высморкалась в кусок жесткого бумажного полотенца.
— Или попросим мою маму пожить у нас, — продолжал Роберт.
— Ни за что!
— Она будет убирать.
Анна-Мария снова рассмеялась.
— Ни за что, никогда.
— Вынимать белье из машины. Гладить мне носки. Давать тебе полезные советы.
Роберт поднялся и швырнул кожуру от яблока в мойку.
«Почему он не может выбросить ее прямо в ведро?» — устало подумала она.
— Поехали возьмем детей и поедим в пиццерии, — предложил он. — А на обратном пути высадим тебя возле отделения, так что ты сможешь проверить этих чудо-участников чудо-конференции прямо сегодня.
Когда в пятницу вечером Сара и Ребекка вошли в кухню Сиввинга, сам хозяин и Лова были заняты смазыванием лыж. Сиввинг прижимал белый кусочек парафина к маленькому дорожному утюжку, так что расплавленный парафин капал на лыжи, закрепленные на специальной стойке. Затем он аккуратно разглаживал парафин по всей длине лыж. Отставив утюжок, он протянул руку Лове, не глядя на нее, как хирург над пациентом.