«Наркоманы и разбойники, обратившиеся к Богу», — подумала Анна-Мария.
Она выписала фамилии и личные регистрационные номера нескольких человек, которых, по ее мнению, стоило проверить.
Когда она уже решила позвонить Роберту и попросить заехать за ней, ее взгляд упал на строку «осужден за убийство». Решением суда города Евле. Двенадцать лет назад. Приговорен к принудительному психиатрическому лечению. С тех пор больше никаких записей.
«Очень интересно, — подумала она. — Его отпустили домой на побывку, и он приехал сюда? Или уже выписался? Его я должна проверить в первую очередь».
Она позвонила домой. Трубку снял Маркус и не смог скрыть разочарования, когда услышал, что это всего-навсего мама.
— Передай папе, что я задержусь, — сказала она.
Ребекка спустилась в кухню. Сиввинг как раз сервировал стол к ужину: выставил те же стаканы, приборы с черными бакелитовыми ручками и повседневный сервиз с желтыми цветами, который она помнила с детства. Ребекка частенько сидела здесь, в кухне, беседуя с Майей-Лизой и Сиввингом.
— На ужин фрикадельки, — сказал он.
— Я просто на грани голодного обморока. Пахнет безумно вкусно.
— Две части оленины и одна часть свиного фарша.
— Где девочки?
Он кивнул в сторону большой комнаты.
— Послушай, — попросила Ребекка, — ты одолжишь мне свой скутер и прицеп? Я поеду с девочками в домик в Йиека-ярви прямо сегодня вечером.
Сиввинг поставил на стол чугунную латку, подложив под нее свернутое вчетверо кухонное полотенце с вышитыми инициалами Майи-Лизы.
— Что-нибудь случилось? — спросил он.
Ребекка кивнула.
— Ничего страшного, но мы не можем оставаться здесь. Если родители Санны приедут и будут спрашивать про нас — ты не знаешь, где мы.
— Хорошо. Вот комбинезоны для тебя и детей, а еду и сухие дрова я дам вам с собой. Мы с Беллой придем к вам завтра утром. Но на пустой желудок я вас не отпущу.
Ребекка зашла в большую комнату. Лова и Сара расстелили на складном столике газеты и в полной сосредоточенности расписывали камни. Посреди стола лежал уже готовый камень, служивший им образцом, — он был чуть больше кулака взрослого человека и представлял собой свернувшегося кота с большими изумрудно-зелеными глазами.
— Мои внуки летом очень этим увлекались, — сказал из кухни Сиввинг. — Я подумал, что Саре и Лове тоже понравится.
Белла, сидевшая в кухне, залаяла, будто учуяла чужих.
— Да прекрати же ты! — буркнул Сиввинг. — Не понимаю, что с ней, — сказал он Ребекке. — Полчаса назад она начала вот так же остервенело лаять. Наверное, учуяла лису или что-нибудь еще. Она не разбудила тебя?
Ребекка покачала головой.
— Смотри, Ребекка, я рисую Чаппи! — крикнула Лова.
— Угу, очень здорово, — рассеянно кивнула Ребекка. — Камни и краски вы возьмете с собой, потому что сегодня мы поедем на скутере и переночуем в избушке моей бабушки.
В четверть седьмого вечера Ребекка выехала со двора Сиввинга, направляясь к реке. На ней были меховая шапка и капюшон, однако она то и дело моргала, когда снег хлестал ей в лицо. Свет от фар скутера отражался от падающего снега, из-за чего она видела лишь на пару метров вперед. Сара и Лова лежали в санях, накрытые пледами и оленьими шкурами, вместе с багажом, так что торчали только их носы.
Она проехала напрямик через бабушкин двор и остановилась перед домом. На самом деле хорошо бы подняться и забрать пижамы детей, но не хватало еще, чтобы родители Санны приехали именно в этот момент. Нет уж, лучше не задерживаться. Если ей удастся спрятать девочек до завтрашнего дня, с ними побеседует детский психиатр, затем ими займется социальная служба или кто-нибудь еще. Но она, во всяком случае, будет знать, что сделала для них все возможное.
Она нажала на газ и поехала вниз к реке. Темнота укутала ее, как занавес. А ветер тут же замел следы от скутера.
В кухне бабушкиного дома стоит, словно тень, Курт Бекстрём. Он прислонился к стене у окна и смотрит вслед фарам скутера, которые удаляются в сторону реки. В правой руке у него нож. Указательный палец осторожно проводит по лезвию, чтобы почувствовать его остроту. В одном кармане комбинезона лежат три черных полиэтиленовых пакета, в другом — ключи от дома, которые он забрал из кармана пальто Ребекки. Долго простоял он в темноте, поджидая ее, но теперь позволяет себе ненадолго опустить веки. Приятное чувство. Глаза пересохли и горят. «Лисицы имеют норы, и птицы небесные — гнезда; а Сын Человеческий не имеет где приклонить голову».
Анна-Мария Мелла вела машину по Эстерледен в сторону Ломболо. Часы показывали четверть одиннадцатого вечера. Она превышала скорость. Свен-Эрик рефлекторно хватался за крышку бардачка, когда колеса машины проскальзывали на полосах только что наметенного, не утрамбованного снега. Его рука в грубой перчатке не находила за что зацепиться.
По правой стороне светился сквозь снежный занавес универмаг «Обс» — несколько слабых огоньков. Остановка перед развязкой — колеса поначалу пробуксовывали, когда она надавила на педаль газа. Слева — Музей космоса, похожий на серебристый межпланетный корабль. Табличка указателя из светящихся красных букв. Дальше кварталы вилл — Стенвеген, Клиппвеген, Блоквеген с тщательно расчищенными участками и заполненными кормушками для птиц.
— Его зовут Курт Бекстрём, — сказала Анна-Мария. — Двенадцать лет назад был осужден за убийство, приговорен к принудительному психиатрическому лечению, как это тогда называлось. С тех пор — никаких отметок.
— Хорошо, а что это было за убийство?
— Он зарезал своего отчима. Нанес несколько ножевых ударов. Все это происходило на глазах у матери, она свидетельствовала против сына. Во время допроса сообщила, что сама боится мальчика.
— Мальчика?
— Ему было всего девятнадцать лет. И он здесь не просто как участник конференции. Он живет в Ломболо — по адресу: Тальплан, пять-Б. Один из коллег в Евле сказал мне, что в судебной канцелярии у него есть знакомая. Она пошла туда после окончания рабочего дня и переслала по факсу решения суда. С некоторыми людьми легко иметь дело.
Анна-Мария заехала на парковку: длинные ряды гаражей, двухэтажный многоквартирный дом постройки конца шестидесятых. Они вышли из машины и направились к дому. Несмотря на вечер пятницы, не видно было ни души.
— Суд первой инстанции выпустил его два года назад, — продолжала Анна-Мария. — Далее он лечился в Евле амбулаторно. Ему регулярно делали депо-инъекции, он работал и вполне справлялся. Но по данным регистрации, в январе прошлого года переехал в Кируну. И, по словам дежурного врача в психиатрической клинике в Елливаре, здесь он к врачам не обращался.
— Так что…
— Так что я точно не знаю, но, по всей видимости, он уже год не получал тех лекарств, которые ему необходимы. И что тут удивительного? Ты ведь сам видел их видеозаписи: «Выброси свои таблетки! Господь исцелит тебя!»
Некоторое время они стояли перед дверью подъезда. В двух квартирах окна не горели. Свен-Эрик взялся за ручку, Анна-Мария заговорила тише:
— Я спросила дежурного врача, что, по его мнению, могло произойти после того, как человек перестал получать депо-инъекции.
— И что?
— Ну, ты сам знаешь, каковы врачи. Они не могут ничего сказать по данному конкретному случаю, у разных пациентов все проходит по-разному и все такое прочее. Но в конце концов он выдавил из себя: можно предположить, то есть вполне вероятно, что ему стало хуже. У него снова наступило обострение. И знаешь, что он мне сказал, когда я объяснила, что в церкви посоветовали выбросить таблетки?
Свен-Эрик помотал головой.
— Он сказал: «Слабые люди часто тянутся к церкви. И люди, мечтающие о власти над слабыми, тоже тянутся к церкви».
Несколько секунд они стояли молча. Анна-Мария видела, как снег заметает их следы, ведущие к крыльцу.
— Ну что, войдем? — предложила она.
Свен-Эрик открыл дверь, и они вошли в темный подъезд. Анна-Мария включила освещение. На табличке справа от двери значилось, что Бекстрём живет на втором этаже. Они поднялись по лестнице. Оба бесчисленное количество раз бывали в подобных домах, когда соседи звонили по поводу драки в какой-нибудь квартире. Атмосфера здесь была традиционной для таких подъездов — моча под лестницей, резкий запах моющего средства и штукатурки.
Они позвонили, но никто им не открыл. Послушали под дверью, но различили только звуки музыки из квартиры напротив. С улицы они видели, что в окнах света нет. Анна-Мария открыла щель для писем и попыталась заглянуть внутрь. В квартире было совершенно черно.
— Придется зайти в другой раз, — сказала она.
И был вечер, и было утроДень шестой
Часы показывают двадцать минут пятого. Ребекка сидит за крошечным кухонным столом в избушке в Йиека-ярви. Она смотрит в окно и видит свои глаза, отражающиеся в стекле. Кто-нибудь мог бы стоять снаружи и наблюдать за ней, а она и не заметила бы. Если бы этот человек прижал свое лицо к стеклу, его образ слился бы с ее собственным отражением.
«Прекрати, — говорит она себе. — Там ничего нет. Да и кто будет бродить в темноте в такую метель?»
Огонь трещит в камине, тяга в трубе порождает долгий звук на одной ноте, которому аккомпанируют завывающий ветер за окном и тихое гудение керосиновой лампы. Ребекка поднимается и кидает в печь еще пару поленьев. В такой буран надо постоянно поддерживать огонь, а не то к утру избушка промерзнет насквозь.
Жестокий ветер проникает через щели в стенах и вокруг старой выкрашенной темно-желтой краской двери. В дверь вставлено зеркало. Когда-то, еще до рождения Ребекки, эта дверь украшала вход в свинарник — ей рассказывала об этом бабушка. А до того красовалась где-то еще. Для двери свинарника она слишком красивая и прочная — скорее всего, когда-то висела в жилом доме, который потом разрушили, двери же нашли новое применение.