– Да есть у меня пятьдесят баксов, – сказал Джонс, – но на этой дешевке меня не проведешь.
Хиндшоу чуть не задохнулся от негодования: за годы охоты среди доверчивых деревенских жителей, ставших за время войны еще более запуганными и суеверными, он и сам стал верить тому, что им врал.
– Что ты сказал? – начал было он, но когда Джонс растолковал ему, что именно он имеет в виду, старый жулик заткнулся.
– Ну да, – растерянно сказал Хиндшоу, когда Джонс закончил свою короткую и энергичную речь. – Ты еще такой юнец… и ты не боишься говорить то, что думаешь?
– А чего мне бояться?
Хиндшоу сказал с расстановкой:
– Что кто–то подсчитает как–нибудь на полу твои прекрасные зубы. Что кто–то может подумать, что ты слишком умный… возьмет и обидится.
– Только не ты, – сказал ему на это Джонс. – Ты и пальцем меня не тронешь.
– Это почему же?
– Ты же собираешься предложить мне вступить в долю. Твои пояса и опыт, мои способности. Пополам.
– Пояса? Ты хочешь продавать со мной пояса?
– Нет, – ответил Джонс. – Это ты хочешь. А я плевать хотел на твои пояса. Мы станем бросать кости.
Хиндшоу совсем растерялся:
– Не понял?
– Играть. Бросать кости. На бабки.
– Я ничего не понимаю в азартных играх. – Хиндшоу заподозрил что–то нечистое. – Ты уверен, что тут все нормально? Что у нас все, черт побери, получится?
Джонс не стал отвечать. Он просто продолжил:
– В этом курятнике где–то через месяц мы откроем дело. Ты станешь получать почти все – мне не это нужно. Потом мы разойдемся. Ты попытаешься меня удержать, тогда я сдам все заведение властям, военной полиции. Девочек отправят в лагерь, тебя посадят.
Хиндшоу испуганно раскрыл рот:
– Ах ты сука, да какие с тобой могут быть дела?
Он схватил бутылку с пивом и шмякнул ее о стену; донышко разлетелось вдребезги, и рука его судорожно сжала «розочку», с острых краев которой капала влажная желтая пена. Он был на грани истерики – какой–то мальчишка смеет с ним так разговаривать!
– Чокнутый! – заорал он и инстинктивно выставил, защищаясь, «розочку» перед собой.
– Чокнутый? – удивился Джонс. – Это почему это?
Хиндшоу замахал руками. Холодный пот тек по его лицу прямо за открытый ворот.
– И ты еще спрашиваешь? Сидишь тут и спокойно рассказываешь, как меня посадишь?
– Но это правда.
Отбросив разбитую бутылку, Хиндшоу в бешенстве схватил мальчишку за грудки.
– Ты что, кроме своей правды, ничего больше не знаешь? – в отчаянии прорычал он.
Нет, он и в самом деле ничего больше не знал. Откуда? Он не делал предположений, он не ошибался, понятия не имел, что такое ложь. Он просто знал, и знал наверняка.
– Можешь отказаться, – пожал он плечами. Он уже потерял интерес к судьбе этого жирного торгаша. В конце концов, все это было так давно. – Делай что хочешь.
Отчаянно тряся мальчишку, Хиндшоу простонал:
– Я влип, и ты это знаешь. Ты знаешь, что у меня нет выбора. Ведь тебе это хорошо известно!
– Ни у кого нет выбора, – задумчиво и сурово сказал Джонс. – Ни у меня, ни у тебя – ни у кого. Мы все тащим это ярмо, как скот. Как рабы.
Хиндшоу медленно отпустил мальчишку. Вид у него был жалкий.
– Но почему? – запротестовал он, воздев к небу свои толстые руки.
– Не знаю. Не могу тебе сказать, пока. – Джонс спокойно допил свое пиво и швырнул бутылку в заросли сухих кустов на краю дороги. За год кусты подросли на шесть футов. – Пошли, мне интересно, что там внутри этого сарая. Я там еще не был.
В стерильно чистую камеру вошел посыльный. Он козырнул охранникам и протянул бумаги Джонса.
– Хорошо, – сказал один из охранников и кивнул Джонсу: – Пошли.
Ожидание кончилось. Он уходит. Джонс, ликуя, последовал за позвякивающим при ходьбе человеком в униформе. Охранник вел его по коридору, залитому желтым светом, через ряд шлюзов с магнитными запорами. Открылась последняя дверь, и за ней он увидел спускающиеся вниз ступени, которые терялись в холодной ночной темноте. По ним разгуливал угрюмый ветер, который тут же стал дергать Джонса за рукава рубашки. Над головой на черном небе мерцали холодные звезды.
Он вышел из здания полиции.
Лестница вела прямо на широкую бетонную дорогу. В нескольких ярдах от обочины, на другой стороне, холодно поблескивала металлом тяжелая влажная машина. Охранник подвел его к ней, открыл перед ним дверь и потом скользнул вслед за ним на сиденье рядом. Шофер включил фары, и машина выехала на дорогу.
Они ехали с полчаса. Когда впереди показались неяркие огни небольшого города, тяжелая машина съехала с разбитой неровной дороги на обочину. Она остановилась среди развалин, заросших сорняками. Дверь перед Джонсом открылась, и ему жестом приказали выходить. Охранник, не говоря ни слова, уселся обратно, хлопнул дверцей, и машина с ревом умчалась, оставив Джонса одного.
Он пошел в сторону огней. Сначала ему попалась полуразрушенная бензоколонка. Потом придорожная таверна, бар, закрытая бакалейная лавка и аптека. И наконец огромная, обшарпанная гостиница.
Несколько человек слонялось в вестибюле, главным образом старики: они курили, равнодушно чего–то ожидая, и в пустых их глазах не было ни лучика надежды. Джонс прошел между ними к телефонной будке возле стойки. Выудив из кармана двухдолларовик, он быстро набрал номер.
– Я в Лаурел Хайте, – сказал он тому, кто снял трубку на другом конце провода. – Приезжай за мной.
Потом стал беспокойно бродить по вестибюлю, глядя сквозь засиженное мухами окно на темную дорогу.
Они все будут выжидать, а ему так не терпится начать наконец. Сначала будет речь, потом вопросы, но для него это все просто правила игры; он давно уже знает, что его условия будут приняты без особой охоты и даже враждебно. Они будут протестовать, но в конце концов все сдадутся: сначала издатель, потом генерал Пацек, а потом и миссис Уайнсток, чье состояние поможет организовать место для собраний и кто станет финансировать саму организацию.
Название ему понравилось. Они станут звать себя «Объединенными патриотами». Его предложит Тиллмэн, крупный промышленник, а легализацию уже провел Дэвид Салливэн, член муниципального совета из Нью–Йорка. Все готово, и все обещает идти точно по плану.
Перед гостиницей появился изящный остроносый флайер. Он осторожно опустился, повис у бордюрного камня ограды, щелкнул замок, и крышка кабины заскользила назад. Джонс торопливо шагнул через порог в холодную темноту. Он подошел к флайеру и нащупал вход.
– Вовремя, – сказал он сидящим во мраке кабины людям. – Все собрались?
– Все до одного, – послышался ответ. – Все в сборе и готовы вас слушать. Вы застегнули ремни?
Он пристегнулся. Крышка кабины скользнула на место, вновь щелкнул замок. Через мгновение остроносая машина взмыла в небо. Она взяла курс на Монтану. Джонс вышел на свою прямую дорогу.
Глава 7
На доске объявлений в помещении почты под толстым стеклом среди плакатов о беглых фальшивомонетчиках и ракетной почте висел большой белый квадрат с жирно отпечатанными буквами:
УВЕДОМЛЕНИЕ ГРАЖДАНАМ! ЗАПРЕЩАЕТСЯ НАНОСИТЬ ВРЕД ОДНОКЛЕТОЧНЫМ МИГРАНТАМ
Настоящим уведомляется, что межпланетные мигрирующие простейшие, называемые шлындами, особым указом Федерального правительства отнесены к категории существ, находящихся под охраной государства. В соответствии с этим указом запрещается чинить им какое–либо зло, наносить вред или увечья, истреблять, или причинять страдания, или подвергать иному обращению, имеющему целью нанесение раны или убийство. Государственный закон за ¹ 30d954A гласит, что любой человек или группа людей, замеченные в нанесений таковых действий особям класса межпланетных одноклеточных мигрантов, называемых шлындами, подлежат наказанию штрафом до ста девяноста тысяч долларов по курсу Западного блока и/или содержанию в лагере усиленного режима на срок до двенадцати лет. Согласно с настоящим указом Департамент здравоохранения при Федеральном правительстве установил, что одноклеточные мигранты, называемые шлындами, являются безвредными, недоразвитыми одноклеточными организмами, неспособными нанести вред ни человеческому здоровью, ни его собственности, и умирают естественной смертью при нормальной температуре земной поверхности. Уведомляется далее, что любой, кто стал свидетелем описанных выше действий, наносящих вред одноклеточным мигрантам, называемым шлындами, и донесший об этом властям, будет вознагражден суммой в десять тысяч долларов по курсу Западного блока.
7 октября 2002 года
Большинство объявлений о фальшивомонетчиках и ракетной почте пожелтели, обтрепались от времени, были засижены мухами. А этот плакат оставался новеньким до конца: примерно через три часа после того, как его повесили, стекло было вынуто, а плакат снят. Его изорвали на клочки и выбросили. А стекло вставили обратно.
Впереди толпы шел рыжий одноглазый человек. Этим он и отличался от таких же, как он, широкоплечих работяг, ведущих за собой толпы… Как только он на мгновение появился в лунном свете, стала видна повязка на рукаве; правая рука его сжимала полевой радиотелефон.
Толпа вообще–то не была толпой в точном смысле этого слова. Скорее она была строго организованной колонной решительных людей. И только позади беспорядочно, без всякой дисциплины шла уже сама толпа, состоящая из школьников, девиц в белых шортах, детей на велосипедах, рабочих возрастом за тридцать, домохозяек со злыми лицами, собак и нескольких стариков, съежившихся от холода. Она ни во что не вмешивалась и держалась в стороне; все дело закручивали эти решительные дяденьки, повиновавшиеся каждому слову рыжего.
– Следующее здание, – шипела рация, словно голос говорящего был опутан паутиной. – Мне отлично видно! Будьте внимательны: нас собираются встретить!
Наверху, прямо над своей жертвой, вращал винтами разведчик. Сама жертва лежала на крыше давно заброшенного пакгауза. Она была совершенно не видна снизу; неизвестно, сколько она пролежала там, высыхая и трескаясь на гор