Василий Дмитриевич рассеянно смотрел на беспрестанное движение нарядной праздной толпы, рассеянно слушал громкие возгласы и оживленную болтовню. Он уже готов был раскаяться, что позволил себя так легко уговорить на прогулку. Ведь дал же себе слово работать каждый день…
Но вот вся компания с шумом поднялась и отправилась в путь. Вскоре художники и их дамы очутились под зелеными деревьями на посыпанных песком дорожках Булонского леса. Василий Дмитриевич шел сзади. Кто-то затянул «Вниз по матушке, по Волге»; он не мог удержаться и тоже подхватил басом.
Прохожие удивленно оглядывались, слушая незнакомую мелодию, а русские художники притихли. Они мысленно перенеслись на далекую родину. Василий Дмитриевич пел один, и звуки его голоса далеко раскатывались по аллеям парка.
Парижская мастерская Василия Дмитриевича на Rue Blanche, № 72, была просторной, с большим трехстворчатым, обращенным на юг окном. Ящик с красками, стаканчики с кистями, другие предметы были расставлены в безупречном порядке. На стеллажах рядами выстроились этюды, к мольберту была прикреплена большая картина.
Василий Дмитриевич стоял у стены и с замиранием сердца следил за посетителем. Тот останавливался у одного этюда, переходил к другому, к третьему, вновь возвращался к картине на мольберте.
Этот посетитель был долгожданный Иван Сергеевич Тургенев. Василий Дмитриевич, рассматривая его в профиль, невольно поддался обаянию великого писателя.
Тургенев был поразительно красив, с длинными, зачесанными назад серебряными волосами, открывавшими мраморно-белый высокий лоб, с седой, коротко подстриженной бородкой, с большими полузакрытыми глазами…
— А ведь вы словно бы замыслили иную картину? — спросил Тургенев.
Василий Дмитриевич объяснил:
— Да, действительно замыслил, но сейчас пришлось отложить. На пороге третьего года пребывания за границей пенсионеры Академии художеств обязаны прислать в Петербург по законченному полотну. Это, — он показал на мольберт, — и предназначено для этой цели.
Картина «Право господина» им была задумана еще в прошлом году во время путешествия по старинным прирейнским городам, когда он любовался развалинами феодальных замков и ясно представил себе отношения баронов с их вассалами. Ему хотелось рассказать о варварском законе средневековья — «право первой ночи», когда каждый феодал мог взять себе в наложницы крепостную девушку накануне ее замужества.
На его картине «Право господина» был изображен лощеный, равнодушный барон; он вышел со своими собаками из ворот замка и бесцеремонно оглядывает трех девушек-невест; их привел к нему столь же равнодушный старик.
Тургенев подумал про себя: уж очень лица у девушек одинаковые и покорные. Но ему не хотелось разочаровывать Василия Дмитриевича, и он промолчал. Потом взглянул на верхнюю, левую часть полотна, увидел башни замка, высокий каменный дом с острой крышей, похожий на башню, а сзади дома уголок голубых предзакатных далей… И лицо его сразу просветлело.
Он больше не замечал бесстрастных человеческих лиц и любовался стройностью архитектурных очертаний, легкостью едва намеченных светло-коричневых, лиловатых, голубых красок…
Василий Дмитриевич стоял и ждал, что скажет Иван Сергеевич.
— Мне очень понравилось небо, эти вечерние дали и эти здания, — мягко сказал Тургенев.
Василий Дмитриевич объяснил, что старался придерживаться абсолютной исторической точности и в архитектуре зданий, и в костюмах людей. Он пересмотрел немало исторических книг.
— Простите, я не художник, но мне все же кажется, — заметил Тургенев, — что не волновалось ваше сердце, когда вы писали этих девушек, старика и барона.
Он быстро подошел к другой стене, где висела совсем маленькая картина, изображавшая реку в зеленых берегах во время дождя; облака клубились в жемчужно-сером небе, свинцово блестела вода, тускло проступали деревья сквозь туман; верхом на лошади, запряженной в одноколку, сидели крестьянин с девочкой и переправлялись через реку.
— А вот здесь, хоть и весьма-весьма, заметно влияние французов, — продолжал Тургенев, — здесь, чувствуется, вас схватило за живое.
— Что вы, Иван Сергеевич! — воскликнул художник. — Я просто забавлялся в свободное от занятий время. Картина называется «Ливень». Она написана по этюдам, исполненным мною раньше, еще в имении отца в Олонецкой губернии. Это река Оять.
— А мне ваша забава нравится, — сказал Тургенев. — Может быть, потому нравится, — грустно добавил он, — что я хоть на полотне увидел уголок нашей матушки России. И вы, когда писали этот пейзаж, я уверен, тоже вспоминали родное.
Они заговорили о пленэре — новом художественном термине, означавшем живопись света и воздуха, о том, что художники не должны чересчур увлекаться живописными эффектами, а вводить солнечный свет в свои произведения осторожно, в меру, чтобы картина светилась как бы «изнутри». Так работали французы.
Этот мягкий солнечный свет и подметил Тургенев в пейзаже Василия Дмитриевича.
Писатель ушел.
Оставшись один, Поленов остановился в раздумье перед своей картиной «Право господина».
Мамонтов назвал ее «придворным сюжетом», отец насмешливо обронил в письме: «выпуск девиц из института», а сейчас Тургеневу понравился только пейзаж.
Картина не удовлетворяла и самого художника. А как же друзья? Ведь многие хвалили ее, восхищались умелой расстановкой фигур, безупречным, с точки зрения анатомии, изображением людей и собак.
Василий Дмитриевич недолго колебался; по совету Репина он рискнул показать картину жюри выставки парижского Салона.
Из 7500 полотен, представленных в Салон 1874 года, было принято только 1800, в том числе и «Право господина». Но Поленов не решился выслать картину в Петербург в Академию художеств, и она осталась в его парижской мастерской.
В апреле следующего, 1875 года он получил короткое деловое письмо:
«Милостивый государь…» И несколькими строками ниже: «Я согласен приобрести Вашу картину… за назначенную цену тысячу рублей, что сим и Вам имею удовольствие подтвердить. Я весьма рад, что в моей коллекции будет Ваша работа…»
Василий Дмитриевич был очень польщен. И не из-за неожиданной солидной суммы денег: «Право господина» была его первая картина, которая попадала в известную московскую галерею Павла Михайловича Третьякова.
7. На берегах Атлантики
Это было лучшее время моей жизни…
«Варвар ты, варвар, злодей ты, злодей! До сих пор тиранишь себя в одухотелом Париже! Как не стыдно! У нас тут благодать: жары совсем не было ни разу, приятная теплота днем и прохлада вечером… Поспешай сюда, ибо кое-что из красот полей уже сжато, и они стоят скучные. Боюсь, что к твоему приезду все будет убрано с полей и ты не увидишь этой благодати. Море по-прежнему очень синее по случаю голубого неба…»
Василий Дмитриевич только что получил это письмо. Уже третье подряд шлет ему Илья Ефимович, уговаривая бросить Париж и приехать на берег Атлантики.
Конечно, с каждым днем краски природы все больше тускнеют — ведь уже половина июля. Надо бы ехать, ой как надо бы ехать!
Василий Дмитриевич достал предыдущие письма Репина (он всегда аккуратно складывал всю переписку в особую шкатулку) и перечитал их. Репин писал:
«Нет, десяти Италии с Неаполем я не променял бы на этот уголок…» И в другом письме: «Сегодня с Верой пошли по полю, собирали цветы полевые для букета, потом свернули к морю и вышли на гребень скал; опять вид по обеим сторонам божественный, и море зелено-голубое при солнце…»
Репин настойчиво звал Поленова, предлагал остановиться в одном доме с ним.
В нормандское местечко Вёль на берег Атлантики съехалось много русских художников, живших в сезон 1874 года в Париже. Василий Дмитриевич так ясно представил себе: с утра расставляют они свои мольберты и там и сям, пишут в упоении до заката, а вечерами собираются все вместе и спорят в табачном дыму до хрипоты.
Василий Дмитриевич задыхался от пыли в опустевшем на лето Париже. Работалось плохо; он читал научные труды, просматривал старинные иллюстрации, искал материалы для будущей исторической картины на сюжет из религиозных войн католиков с гугенотами и откровенно скучал.
Но ехать в Вёль он не мог никак. Сперва дожидался приезда почтенного дядюшки Федора Васильевича Чижова, чтобы повозить старика по музеям Парижа и показать ему свою мастерскую. А потом пришло письмо от сестер — пишут, что едут в Германию, в Баден-Баден, и спрашивают его, не хочет ли он на недельку оставить Париж и приехать к ним.
Конечно! Еще бы не хотеть! Обнять обеих сестер — да ведь это же величайшее счастье!
По-разному он их любил. На Лильку привык смотреть как на девочку. Художницей мечтает стать, всё пишет акварелью цветы да деревенские пейзажи.
Василий Дмитриевич знал, что младшая сестра не менее его увлечена живописью, и радовался, что в поленовской семье не он один пошел по дороге искусства. Но он знал также, что у Лили сейчас большое горе: полюбила впервые в жизни и, кажется, хорошего человека, врача, лечившего сестру Веру. А родители и зять Хрущов восстали против возможного брака: «Он из захудалых дворян, его мать в платочке ходит». И под их давлением Лиля отказала любимому.
«Точно времена феодализма», — с горечью за сестру думал Василий Дмитриевич.
А Вера была его божеством. Близнецы, они вместе выросли, привыкли понимать друг друга с полуслова. Веру он и любил и всегда боялся за нее: бедная сестра так часто хворала. Сейчас он был вдвойне доволен, что она приедет без своего слишком добродетельного и умного Хрущова. Значит, можно будет всласть наговориться, вспомнить детство, дорогие Имоченцы.
Василий Дмитриевич предвидел, что сестры будут спрашивать его, когда же он намерен начать свою большую картину. Он знал, что мать им специально наказала задать этот вопрос.
«Ну да ладно, — думал он, — нам так хорошо будет вместе, как-нибудь обойдемся без серьезного разговора на эту тему».