Наконец пришла долгожданная телеграмма от сестер, и Василий Дмитриевич помчался в Баден-Баден.
Он провел там с сестрами чудесную неделю; вместе дурачились, вместе вспоминали, вместе плакали. Столько нашлось тем для разговоров, что о картине почти не было и речи.
Только в конце июля он смог наконец выбраться в Вёль, куда так настойчиво звал его Репин.
Ему довелось там прожить полтора месяца, и за этот короткий срок он создал десятки этюдов с натуры.
Его и раньше временами тянуло на природу. Отвлекаясь от исторической живописи, особенно в Имоченцах, он забирался с этюдником куда-нибудь под кусты или на лужайку. Но прежние его пейзажи были еще робки и неумелы. И только здесь, на берегах Атлантики, они ожили и засветились, раскрылась в них искренняя и поэтичная душа художника.
Однажды он увидел вместе с Репиным старенькую, смирную белую лошадку, освещенную солнцем, и каждый из них написал с нее этюд.
Впоследствии известный критик Стасов в письме Василию Дмитриевичу так вспоминал об этом этюде:
«Знаете ли, однако, что на меня всего более произвело впечатление из всей Вашей выставки? Это нормандский берег с белой нормандской лошадью посреди холста. Мне кажется, тогдашний день, тогдашнее солнце, тогдашняя вся сцена сильно поразили Вас, царапнули Вас до глубины души, — и от этого-то выразилось тут так много поэзии, правды, красивости и искренности…»
Как-то, выбрав погожий день, группа художников поехала за несколько миль в деревушку Этретá. И там Василий Дмитриевич создал свой пейзаж «Рыбацкая лодка. Этрета».
Обыкновенная темно-коричневая лодка на берегу, группа сидящих рыбаков, светлые камушки и песок вблизи, а вдали зелено-голубое волнующееся море и светлая, палевого оттенка скала. Очень все просто, никаких развалин замков нет. Видно, художник подсмотрел эту лодку, живо напомнившую ему Имоченцы, а сочетание красок «царапнуло» его за душу: он сел и перенес эти краски на полотно.
Здесь, в Нормандии, художник в полную меру ощутил свое призвание пейзажиста. Впервые в его творчестве природа была так воздушна, так сияла и дышала на солнце. Он настолько тщательно проработал свои этюды, что многие из них мог с полным правом назвать законченными картинами-пейзажами.
Осенью Василий Дмитриевич вернулся в Париж, и сомнения снова охватили его. В Академии художеств ему постоянно повторяли, что пейзаж — это живопись несерьезная, это только фон для картины.
Семья терпеливо и упорно ждала от него выдающегося, большого произведения, притом непременно на религиозный сюжет. Он и сам сознавал, что рано или поздно придется ему сосредоточиться над картиной евангельского или библейского содержания, но пока дальше случайных эскизов дело не двигалось.
Что же тогда писать? Он снова взялся за давно волновавшую его тему «угнетенной женщины».
В короткий срок им было закончено полотно на сюжет исторический и опять из западноевропейской истории. Оно называлось «Арест гугенотки».
Все в этом произведении — замок, оружие, костюмы, предметы быта — исторически достоверны, XVI века.
И опять, как в картине «Право господина», действующие лица — графиня, оба стража, провожающий слуга — были невозмутимо спокойны; графиню д’Этремон — жену вождя гугенотов адмирала Колиньи — вели в тюрьму, где ей предстояло томиться до конца жизни. Этот трагический момент художник изобразил очень эффектно, но мелодраматично.
Тогдашнему официальному Петербургу картина, однако, понравилась; Поленов получил за нее звание академика живописи; критика поместила в газетах благожелательные отзывы.
А семья встретила полотно разочарованно. Когда же Василий начнет осуществлять свой замысел?
В одном из писем мать настойчиво советовала ему:
«Напиши, что ты думаешь теперь начать работать. Пиши, благословлясь, большую картину. Не разменивай себя на мелочь, а главное, крупная, большая вещь — это будет хорошая школа, чтобы двигаться вперед…»
8. По какой дороге идти?
Как можно скорее из самохвального, хотя приятного и даже милого Парижа…
Василий Дмитриевич сидел в парижской мастерской Репина. Он только что кончил рассматривать его полотна. «Как умеет Илья Ефимович одновременно и напряженно работать и весело проводить свой досуг!» — поражался он.
Каждую картину Репин по нескольку раз переделывал, писал долго. И каждый пустяковый его этюд восхищал Василия Дмитриевича. Поленов радовался таланту друга, но не завидовал ему: он вообще никогда никому не завидовал.
Репин сидел, заложив ногу за ногу, по временам встряхивал копной светлых волос и рассеянно слушал похвалы. Вдруг он порывисто вскочил, быстро подошел к Василию Дмитриевичу и спросил его в упор:
— Ну, а ты когда мне покажешь свои труды?
— Мне и показывать-то нечего, — вздохнул Василий Дмитриевич.
В последнее время он тщетно искал интересный сюжет. Занялся было изучением исторических материалов и архитектуры для картины «Александрийская школа неоплатоников», набросал эскиз с колоннами храма и отложил его в сторону. Потом всплыл сюжет «Демон и Тамара», и опять дальше эскиза дело не пошло. Сейчас Василий Дмитриевич, заинтересовавшись эпохой восстания Нидерландов, работал над эскизом, изображавшим огромный зал с мебелью, с предметами быта XVI века. А о людях, которые наполнят этот зал, пока никак не думалось.
Ему неловко было признаться Репину, что он постоянно отвлекается от работы. То одни знакомые приглашают на раут, то другие на день рождения, то третьи на концерт. И каждый раз нельзя отказаться.
— Как — показывать нечего? — удивился Репин. — А пейзажи?
Он спрашивал о небольших картинах — пейзажах, исполненных Поленовым с прошлогодних нормандских этюдов.
— Пейзаж — это совсем не то. Картину надо писать, — грустно ответил Поленов, — а сюжет никак не рождается. Для чего мы с тобой на историческом отделении в академии учились?
Репин вскочил и возбужденно заходил по комнате.
— Пора нам в Россию ехать, и тебе, и мне, — говорил он, — там найдутся сюжеты.
Оба художника пришли к убеждению, что дальнейшее пребывание их в Париже не только бесполезно, но даже вредно для них. Надо возвращаться на родину и постараться выбрать сюжет из родной русской истории.
Поленов признался Репину, что тоска по России давно уже гложет его сердце. И он, наверное, в десятый раз принялся рассказывать про любезных его сердцу москвичей — Савву Ивановича и Елизавету Григорьевну Мамонтовых, с которыми сблизился в Риме. Они писали ему, настоятельно уговаривали после заграницы поселиться именно в Москве, где живет столько художников. Савва Иванович соблазнял красотами своего подмосковного имения Абрамцево, дешевыми помещениями для художественной мастерской, наконец, обещал свою искреннюю дружбу.
Рассказывая Репину об уговорах Мамонтова, Василий Дмитриевич спрашивал его:
— А на самом деле, не переехать ли нам обоим прямехонько из Парижа да в белокаменную? Станем друг к другу в гости ходить, к Савве Ивановичу поедем. А по вечерам хоть раз в неделю будут собираться у нас друзья-художники, но не для жарких споров за стаканом вина, а чтобы вместе рисовать с натуры. В такой приподнятой обстановке и сюжеты для картин скорее найдутся!
Василий Дмитриевич рассказал о своей заветной мечте: как будет меняться с художниками этюдами и картинами, как постепенно образуется у него целое собрание картин, как присоединит он к этой коллекции и свои полотна. Таким образом будет у него со временем нечто вроде картинной галереи или музея. И пусть двери его дома откроются для всех. Люди придут, много людей устремится.
— Мечтатель ты, Василий Дмитриевич, — с улыбкой заметил Репин. Он встал и взял с полки одно небольшое полотно. — Нравится?
— Очень! — признался Поленов.
На картине была изображена девушка в фантастическом желтом одеянии.
— Голова индийской царевны, — объяснил Репин. — Этюд к моей картине «Садко». Горжусь, что мой подарок будет первым в твоем музее.
Придя домой, Василий Дмитриевич, как всегда, сам прибрал мастерскую, спрятал свои полотна и прикрепил к мольберту один небольшой эскиз. В глубокой тайне от всех, даже от Репина, он нет-нет, а возвращался к своему самому главному, пока еще такому далекому замыслу и создавал новый эскиз масляными красками.
Будущая большая картина давно зрела в воображении художника. Он еще не знал, как ее назвать. Фигуры на эскизе были едва намечены, но сцена, кажется, начала наполняться жизнью. Слева сидела группа учеников, ближе к центру — задумчивый Христос. Разъяренная толпа тащила к нему молодую женщину. Справа ехал на осле, равнодушный ко всему происходящему, всадник.
Еще не проступили архитектурные детали храма, дальний пейзаж едва вырисовывался. Основной тон эскиза был пепельно-серый, переливающийся в светло-песочный. Действие происходило в знойный, удушливый день…
Поленов в глубокой задумчивости сидел перед мольбертом. В его воображении будущая картина виделась ему вся в пленэре, залитая мягким полуденным солнцем.
А вечером, когда сумерки спустились над Парижем, вновь сомнения охватили его. Он встал, спрятал эскиз и задумался, все еще не решаясь всерьез заняться своей картиной. Его словно страшила та тяжелая ноша, которую он собирался взвалить на себя, да и материала по сути дела еще не было.
Как-то, придя в мастерскую, Василий Дмитриевич увидел дожидающегося его у двери высокого молодого человека со светлыми застенчивыми глазами.
— А, Васнецов! Откуда? Какими судьбами!
Виктор Михайлович учился в академии на два курса моложе. Поленов мало знал художника, но слышал и от Крамского, и от Чистякова, что тот подает большие надежды.
Васнецов объяснил, что по совету Чистякова он бросил академию: надоела мифология да гипсовые статуи. Вот и приехал в Париж в надежде закончить свое образование; да ему, в сущности, и деваться-то было некуда.