Он проснулся ночью. Дождь кончился, по мебели только стучали капли, падающие с деревьев. Анчар вылез из-под тахты, но почувствовал головокружение и слабость в лапах. Около контейнеров он нашел какие-то пищевые отходы, но даже не смог их есть — горло слишком опухло. Анчар решил отлежаться и снова забрался под тахту.
К утру у него поднялась температура; нос пересох и стал горячим, а все тело колотил озноб, но он уже научился терпеть и, пересилив себя, все-таки вылез из-под укрытия. Его шатало и тошнило, но он упорно побрел к своему городу.
Через несколько часов Анчар подошел к Химкам. Последние километры он одолевал с трудом, еле перебирая лапами, но Химки — это уже был въезд в его город; шоссе уже превратилось в шумную автостраду, по ней взад-вперед тянулись потоки машин, уже слышался гул большого города. И Анчар сразу почувствовал близость родных мест.
Он был обессилен до крайности, его мучили простуда и голод, но внезапно он ощутил прилив сил. У кольцевой дороги смело пошел на запах горячего хлеба и, дойдя до булочной, стал откровенно попрошайничать, и вскоре получил пряник и печенье. Затем разглядел невдалеке гастроном, подошел, и красивая, пахнущая духами, женщина дала ему сосиску.
Теперь дорога стала опасной. В одном месте Анчар это особенно почувствовал, когда увидел сбитую машиной собачонку. Маленькая, лохматая, она лежала в кювете и отчаянно выла. Анчар подошел, полизал ее перебитый бок и сочувственно заскулил, как бы извиняясь, что ничем не может помочь. Он сидел рядом с собачонкой, пока она не затихла, потом отправился на поиски своей автобазы.
…Целый месяц бродил он в лабиринте московских улиц, вместе с людьми на светофор пересекал проезжую часть, спускался в подземные переходы, у столовых и булочных клянчил еду, подбирал на помойках объедки. За месяц нашел несколько автобаз, автобусных и троллейбусных парков, но своей автобазы найти никак не мог. От слабости его «компас» давал сбой.
В скверах уже облетели последние листья, уже наступили предзимние холода, а он все шастал по городу с рассвета до темноты, а ночи коротал на промерзшей траве газонов и решетках метро. Ночами давала себя знать накопленная усталость, в Анчара вселялось отчаяние, он уже готов был бросить поиски и остаться на зиму в каком-нибудь дворе, около теплой бойлерной, но утром неизменно шел разыскивать свою автобазу.
Однажды поздним вечером он уловил невероятно знакомый, единственный в мире запах будки своих сторожей. Часа два он лаял и царапался в ворота, но его не слышали. В тот холодный, ветреный вечер сторожа крепко спали, а полуовчарки приняли слабый и сиплый голос Анчара за голос приблудной собаки, и им было лень отгонять бродягу.
Его увидели только утром, когда на работу пришли шоферы. Он лежал около ворот базы, свернувшись клубком, запорошенный первым снегом. Его еле разбудили. Он был весь в шрамах, с запавшими боками и сбитыми в кровь лапами. Он сильно изменился: янтарный блеск в глазах потух, вместо улыбки на морде — гримаса боли. Его не сразу и узнали — думали, очередной бездомный бедолага, но подбежали полуовчарки, обнюхали и вдруг приветливо завиляли хвостами.
Потом появились сторожа и сказали, что «пес — Анчар, точно».
Почтальон Тишка
Тишка был дворняжкой. Его имя вам ничего не скажет, но, поверьте на слово, он был необыкновенный пес. В его жизни не найти ярких фактов, он просто добросовестно трудился, выполнял редкую для собак работу. Но начну издалека, отведу небольшое место описанию таежного поселка, где жил Тишка.
Тот поселок оленеводов находился в тени лесистого холма, где по камням струился быстрый ручей. Жизнь в поселке была организованная, с естественным порядком вещей; люди жили без напряжения и суеты, спокойно справляясь с житейскими неурядицами. Но главное — они сами делали свою судьбу, а не ждали когда она их сделает.
Посельчане почтительно относились к природе, для них срубить дерево означало то же самое, что убить живое существо. А к животным они относились уважительно. Не только к оленям и собакам — основным помощникам, но и к хищникам.
Я оказался в том поселке случайно, пролетом. Наш «кукурузник» приземлился, чтобы выгрузить почту и дозаправиться горючим. Пока выгружали посылки, связки писем, самолет окружили оленеводы, олени, собаки. Летчик, угостив оленеводов сигаретами, расписывал вид тайги сверху, при этом крепко ругал нефтяников, которые по его словам «уродуют тайгу».
— Странные люди, — буркнул стоящий рядом со мной высокий, прямой парень с бородой. — Говорят о возвышенном и употребляют крепкие ругательства. Как не понимают — комья грязи убивают красоту. На сто процентов.
Я полностью согласился с парнем и спросил:
— Ты, художник? Такое мог сказать только художник.
— Нет, — усмехнулся парень. — Позвольте скромно вставить — я всего лишь почтальон. Вот сейчас заберу письма и в путь-дорожку по стойбищам.
— Ты, наверняка, родился художником, — продолжал я, — просто до сих пор не знаешь об этом.
— Сильно сказано, — засмеялся парень, — но позвольте тихо заметить, не умею даже кисть держать, — он протянул руку:
— Виктор Чердаков.
Я пожал его руку, тоже назвался и добавил:
— И в твоей фамилии явно просматривается художественное, ведь художники по преимуществу творят на чердаках.
— Удачно, в смысле формулировки, но вот мое художество, — Виктор начал складывать связки писем в сумки. — Под Новый год такие художественные открытки бывают! Дети пишут Деду Морозу насчет подарков. Адрес — лес. В наших местах дети считают, что Баба-Яга и Черт бывают только в сказках, а Снежная Королева и Дед Мороз существуют на самом деле… И мы с Тишкой тоже так считаем, — Виктор позвал белую дворняжку, которая до этого крутилась около летчика. У пса был теплый, контактный взгляд, он широко улыбался, высунув язык, но подбежав к Виктору, сосредоточенно застыл, в ожидании чего-то важного; улыбка с его морды исчезла, взгляд стал серьезным. И вдруг Виктор без всякой церемонии навьючил на собаку две сумки с письмами и перевязал их ремнями.
— И Тишка носит? — удивился я.
— Он в основном и носит. И страшно гордится своей работой… Часто бегает в одиночку. А я только помогаю ему, когда есть посылки. Летом пешком, зимой на оленях. А Тишка круглогодично на своих четырех. Вот такое художество!.. В городе собака, как и жена, нужна для того, чтоб было с кем поругаться, отвести душу. А здесь собака работяга на сто процентов. Ее и называют нежно — «собачка». И кормят в первую очередь, прежде, чем сами садятся за стол.
На этот раз из самолета выгрузили несколько посылок и перед дорогой Виктор пригласил меня к себе «на чаек». За чаем неторопливо, размеренно, взвешивая каждое слово, он рассказал о Тишке. Это был блестящий рассказ. За давностью времени я не помню колоритные (художественные) слова Виктора, поэтому передам историю Тишки в своем изложении.
…Вообще-то в тех местах в почете были лайки — самые выносливые собаки, но по поселку шастало несколько и беспородных, «Крайне-Задунайских», как их в шутку окрестили. Тишку сняли весной с льдины, плывущей по реке, как он попал на нее — неизвестно. Первое время у него был одичавший, ошалело-затравленный вид; он не позволял себя гладить, скалился на местных собак. Но вскоре оттаял, на его морде появилась робкая улыбка. Он оказался простосердечный, стеснительный, даже застенчивый. Стало ясно — его необщительность была напускной, он просто умело скрывал неуверенность в себе.
Чем дальше, тем больше проявлялся Тишкин золотой характер. Он бродил по поселку, ласкался к каждому встречному, всем хотел угодить — был безгранично услужлив. В его душе всегда имелось место для радости. А радовался он зажигательно, от переизбытка чувств подпрыгивал, звонко лаял.
Как-то Тишка увязался за Виктором в поход до стойбища — просто так, от нечего делать, чтобы размять лапы. Вдвоем они прошли по бездорожью тридцать километров. Расстояния там огромны, хотя меж собой оленеводы говорят: «Здесь рядом, километров двадцать, не больше». Пройдешь этот путь и если смахнешь пот, оленеводы говорят: «Чтой-то ты сегодня не свежачок», что значит «плохо выглядишь» для такого ничтожного перехода.
Так вот, в первом совместном походе Тишка показал себя во всем блеске: на ровном участке ненавязчиво семенил за Виктором, но стоило появиться завалу или оврагу, тут же забегал вперед, обследовал препятствие и первым преодолевал его. При этом отгонял нахальных воронов, которые несколько раз летели над путниками и норовили клюнуть Виктора в кепку, а Тишку дернуть за хвост. А на любопытных сорок, сопровождавших путников, Тишка вообще не обращал внимания.
На полпути к стойбищу находился старый, наскоро смастряченный от непогоды, чум — промежуточный пункт, где путники легли передохнуть, и здесь Виктор впервые понял, что идти вдвоем — совсем не то, что топать одному. Было с кем поговорить.
Для начала Виктор, как опытный ходок, пичкал Тишку ценными советами — как легче переносить тяготы похода: поменьше пить воды, идти в тени деревьев, обходить низины с запахом гнили — там может оказаться топь, избегать пригорков на солнцепеке, где возможны полчища муравьев… Тишка внимал с интересом и время от времени кивал, в знак того, что почти все понял.
Когда показалось стойбище, Тишка вырвался вперед и с присущей ему радостью оповестил оленеводов о прибытии почтальона.
С того дня Тишка постоянно сопровождал Виктора. У них сложилась настоящая мужская дружба. Как наставник, Виктор изредка отпускал Тишке небрежную похвалу, но отчитывал за мельчайший промах. И Тишка не обижался. В самом деле чего обижаться! Ведь похвала нужна слабым, сильным не мешает критика, наоборот — упорней работают, самосовершенствуются.
Тишка работал очень упорно, с большим душевным подъемом, высунув от усердия язык. Он шел в поход, словно доблестный боец на войну. У него было редкое качество — когда поход складывался удачно и Виктор шел, насвистывая веселый мотив, Тишка оставался в тени, ничем не обозначая свое присутствие, но стоило Виктору загрустить или, чего доброго, остановиться в раздумье, скажем, перед ручьем, взбухшим от грозы и превратившимся в бурный поток, тут же подскакивал и как бы вопрошал: «Могу ли чем помочь? На меня можешь рассчитывать!» А зимой в метель Тишка не раз просто-напросто выручал Виктора — отыскивал тропу.