Высокие порывы к свободе и безумство террора затмили тогда во Франции пароксизмы любви ко Всевышнему. Все то же помрачение умов. Менялся лишь фон: костры Святой Инквизиции и религиозные войны уступали другим, таким же жестоким и кровавым разборкам. Маятник критического свободомыслия покинул на время страну Вольтера и ушел на восток в страну Гете, чтобы сделать еще одну попытку завершить затянувшуюся эпоху фанатического догматизма.
Там в Берлине университетский профессор Артур Шопенгауэр предложил для непредвзятого суждения сравнить две эпохи – античности и средневековья. К выводам он пришел однозначно не в пользу последней. По его оценке, Древняя Греция дала миру первые проявления демократического государственного устройства и законодательства, доведенные до совершенства шедевры искусства, поэзии и философской мысли. Средние века же стали свидетелями закабаления церковными и светскими властями высоких стремлений человеческого духа, тотального насилия, фанатизма и, как следствие, невежества, устрашающего обскурантизма, религиозных войн, крестовых походов, костров Инквизиции, истребления индейцев в Америке.
«Можно ли с учетом всего этого утверждать, что человечество действительно продвинулось вперед в области морали благодаря христианству? – интересовался философ у своих студентов. – Представьте себе, что вдруг в наше время уголовные наказания за преступления отменены. Думаю, никто не осмелится даже выйти на улицу в надежде на защиту Закона Божьего. Точно так же, если объявить все религии ложными, наш страх от этого не увеличится, как и принимаемые нами меры предосторожности. Тут я должен отметить еще и вот что: довольно часто религии деморализуют, ибо обязательства перед Богом вытесняют обязательства, взятые перед людьми, а отсутствие у себя благих дел стараются восполнить его восхвалением».
Критически отзывался Артур Шопенгауэр и об исламе. В своей работе «Боль мира и утешение религии» берлинский профессор указал на отвратительнейшее лицо религий: верующие одной конфессии настраиваются против верующих всех других и считают себя вправе безжалостно с ними расправляться из религиозного принципа. Правда, он тут же уточнил, что это характерно не для всех религиозных вероучений, а только для монотеистических, то есть иудаизма и двух его ответвлений – христианства и ислама.
Классик немецкой философии не обошел стороной и главную тайну священнослужителей всех эпох и народов. В чем, с его точки зрения, она состоит? В осознании ими великой силы человеческой потребности метафизического, стремлении удовлетворить ее, делая вид, будто необычным путем им стала известна самая большая загадка жизни. По мере же того, как им удается убедить других в этом чуде, они могут управлять человеком и властвовать над ним. И пусть творят они идола из дерева, камня или металла, пусть выдумывают разные абстрактные понятия, суть не меняется: совершается идолопоклонство перед неким существом, ему приносятся жертвы, его превозносят, хвалят и окружают ритуальными почестями.
Верить и знать – совершенно разные вещи. Для их же блага вера и знание должны оставаться разграниченными, следовать своим отдельным путем, не мешая друг другу. Такую позицию отстаивал и Людвиг Фейербах. Религия для него превратилась в явление антропологии, объект изучения которой не Бог, а совершенно реальный человек. Поэтому, считал он, необходимо преодолеть христианство и на место Библии поставить разум.
Без всяких оговорок Фейербах назвал религию отражением инфантилизма в человеке, при котором вера в божественное откровение разрушает не только морально-этические ценности, но и стремление к истине. В своем трактате «Суть христианства» он даже пришел к выводу о том, что верующие вообще не испытывают потребности в собственном культурном развитии, ибо потребность в науке и искусстве им заменяет Бог, по сравнению с которым все этим людям кажется малозначительным, недостойным их внимания. В сущности, как полагал философ, христианство не вмещает в себя принцип культуры, так как устремлено к заоблачным высотам и, кроме веры в Бога, которой чуждо все земное, ничего от своих адептов не требует. Культура, наоборот, ставит перед собой цель создания царствия земного. Слова же Всевышнего «возлюби врагов твоих» многие христиане относят к своим личным врагам, но не к тем, кто отказывается признать Иисуса Христа.
Из плена бесконечных заблуждений-фантазий попытался со всею решительностью освободиться и Фридрих Ницше. В религиозном сознании он увидел «инстинкт слабоволия», который включает в себя неспособность к созданию чего-то нового, усталость ума, фатализм, разочарование, озлобление, отчаявшуюся беспомощность. Именно тот случай, когда человеческая воля теряет силы повелевать собою и ее неудержимо влечет подчинить себя – Богу, монарху, званию, титулу, догме, партии. Именно расстройством воли вызвано распространение христианства и других конфессий, заряжающихся фанатизмом безоговорочного подчинения человека сверхъестественным силам и единственно правильной точке зрения относительно предназначения земного бытия.
На вопрос «Что есть Истина?», поставленный Понтием Пилатом перед Иисусом из Назарета, Ницше дал такой ответ. В конечном счете, истина есть еще одно неопровержимое заблуждение, или то, во что человек верит в данный момент. Оценки же даже самых законченных реалистов опираются на пристрастия минувших веков, сотканные из мечтаний, предрассудков, безрассудств и невежества. И не будь в жизни людей здравомыслящих, чуждых всяким выдумкам, фантазиям и завихрениям мысли, человечество уже давно бы погибло. Извечно грозит людям величайшая, не оставляющая их и поныне в покое опасность всеобщего умопомрачения, когда наступает разгул произвола и очень многие упиваются своим безрассудством, отсутствием в себе воли рассуждать здраво, а нехватку собственных мыслей восполняют молитвами.
Одновременно философ-бунтарь охотно признал наличие в современном человеке того, чем он отличается от своего древнего предка: чувства истории, способности воспринять историю стран и народов как свою собственную. Чувство это возникло не сегодня, о чем можно судить хотя бы по тому, как делались в прошлом переводы и писались или переписывались книги. К примеру, древние римляне совершенно беззастенчиво брали греческие произведения и переиначивали их ближе к своим реалиям, иной раз просто вычеркивая имя автора и ставя вместо него свое. Плагиатом и воровством тогда это не считалось.
Окончательный же вывод, к которому пришел Фридрих Ницше, звучит безжалостно: у большинства людей очень плохо обстоят дела с интеллектуальной совестью, даже у самых, казалось бы, одаренных, искренне стремящихся познать истину, не говоря уже про набожных и внешне благочестивых…
Чуть раньше Ницше и опять-таки во Франции дал собственное толкование «чувства истории» Жюль Мишле. В своем опальном «Введении во всемирную историю» он заметил, что с первого же дня своего мир сотрясает война, которая должна завершиться, но не прежде, чем исчезнет сам мир. Война человека с природой, духа с материей, свободы с фатальностью. История показалась французу не чем иным, как повествованием об этой бесконечной войне. Более того, посчитал он, в последние годы фатальность, похоже, завоевала науку и общество, тихо утверждала себя в философии и истории, а свобода отстаивала свое место в обществе, и уже пора отстаивать ей себя в науке.
Мысль Жюля Мишле о свободе и фатальности встала тогдашним властям Франции как кость поперек горла: после неоднократных увольнений из университета его полностью и безвозвратно изолировали от общества. В наследство потомкам он оставил и свою идею об истории как о постоянной работе человека над самим собой, в ходе которой взаимовлияние рас и цивилизаций служит фактором, благоприятствующим свободе, ибо различные фатальности внутри каждой нации при их смешении нейтрализуют друг друга и в результате появляется больше свободы.
Духовная цензура появляется на Руси после крещения ее в христианство, но официально учреждена была только при Екатерине Великой. В годы царствования этой императрицы создана и правительственная цензура как новый государственный институт, подотчетный Сенату. Цензорам поставили задачу блюсти интересы Российской империи и наделили их полицейскими функциями по надзору за исполнением именных указов коронованных особ. Вроде указа от 1783 года о вольных типографиях, согласно которому нужно предварительно отдавать печатаемые произведения на просмотр в управу благочиния, дабы в них не было «ничего Закону Божию, правилам государственным и благонравию противного».
Во главе цензорских инстанций, светских и церковных, стояли назначенные Сенатом или Синодом гражданские и духовные лица. Революция во Франции породила указ о запрете на ввоз оттуда в Россию печатной продукции. При Павле I воспрещалось ввозить из-за границы любое печатное произведение. Со страхом цензоры не пропускали в публикациях у себя дома даже такие выражения, как «силы природы».
Один из обвиняемых по делу о декабрьском восстании 1825 года, друг Пушкина Вильгельм Кюхельбекер, объясняя причины возникновения тайных обществ, назвал «крайнее стеснение, претерпеваемое российской словесностью от самодурства цензоров». Многие гвардейские и армейские офицеры восставших полков читали запрещенные книги Радищева, Новикова, Крылова, Вольтера, Руссо, Адама Смита, Монтескье.
В 1826 году Император и Самодержец Всероссийский Божьей Милостью Николай II утвердил новый цензурный устав. Одно из его положений запрещало даже ставить в тексте отточие, кабы кто не усмотрел в оном «намека». Цензурное ведомство было уполномочено либо полностью запрещать издание произведения или публикацию статьи, либо «вымарывать» из них все, что считало нежелательным к появлению на свет.
Особое внимание светские и духовные цензоры уделяли литературе, предназначенной «для народа, нуждающегося в попечении и воспитании». Надзор за такого рода публикациями осуществляли жандармы Третьего отделения императорской канцелярии в целях «оградить от влияния злонамеренной пропаганды, укрепить верноподданнические и религиозные чувства». С изданием зарубежной литературы предпочитали работать и посредством «надлежащего перевода». Крепостное право и наказания шпицрутенами в армии негативной реакции у цензоров не вызывали, но появление любого иностранного романа, в котором описывались страдания угнетенных людей, приводило к взрыву возмущения и, конечно, не по поводу самих страданий. Неугодные книги сжигали, а начиная с середины XIX века, их уже уничтожали «посредством разрывания на мелкие части».