Развивая учение Святого Августина, иерархи наложили запрет на супружеское соитие до и сразу после посещения мужем и женой храма в течение дня, в период церковных праздников и сразу после. Ну, а если уж такое случалось ненароком, то делать это надо было без удовольствия и не чаще пяти раз в месяц. В итоге подобного «режима» неврастеников становилось все больше, а сама церковь, руководимая вроде бы аскетами, превращалась в рассадник паранойи, неврозов, страха, лицемерия и садомазохизма.
Как ни парадоксально, именно женщины охотно устремились в объятия христианства и столь же неистово его проповедовали. Отцы церкви платили за это черной неблагодарностью: утверждали, что женщина, в отличие от мужчины, не сотворена по образу и подобию Божию, а потому должна прислуживать ему. Первосвященники даже ставили под сомнение, есть ли у нее душа, и лишь голосованием с небольшим перевесом вынесли решение, что все-таки есть. Однако все еще продолжали называть ее «исчадием ада, несовершенным животным, вечной обманщицей, инструментом дьявола» и многим подобным.
На первых порах иерархи мирились с тем, что у священников были сожительницы, а во многих монастырях содержались беременные монахини. Указание об отречении всякого, у кого обнаружится таковая, долгое время оставалось лишь на бумаге. Противоестественный целибат нарушался даже римской курией. В самом Вечном Городе, где располагалась папская резиденция, каждая седьмая прихожанка занималась проституцией. Сикст IV, который ввел церковный праздник непорочного зачатия, получал солидную долю от налогов на проституцию. Денег этих хватило и на сооружение монументального здания Капеллы, позднее нареченной его именем.
Поначалу церковь терпела и существование среди плебса культа богине Диане, а колдуний считала безобидными шарлатанками. Святой Августин, однако, умозаключил, что падшие ангелы способны вступать с женщинами в соитие и тайный сговор. Папа Римский Иннокентий VIII в конце XV века подтвердил: такое действительно может быть. Это было сигналом к тому, чтобы по всей Западной Европе началась охота на ведьм. Вскоре на севере континента кампания стала сопровождаться большим кровопусканием, чуть меньшим на юге; число жертв приближалось уже к полумиллиону, половина из которых приходилась на Германию.
Ведовство, по ходу будь отмечено, старо как и древние восточные учения о перевоплощении посредством духовной энергии самовнушения. Такое состояние самоотречения достигалось с помощью молитвенных заклинаний или посредством наркотиков-алкалоидов, содержавших белладонну и атропин. Все это вводило в транс, приносило ощущение полета, даже эротическое удовлетворение. Подобного «баловства» иерархи, естественно, терпеть не могли.
Вот что клир с удовольствием терпел, так это проституцию. До появления в 1367 году королевского указа об организации публичных домов в Париже и после него возглавлять бордели поручалось официальным лицам, утвержденным на эту должность мэрией по рекомендации церковных иерархов, неусыпно следивших за доходами заведений. Духовенство заботилось и о нравственном состоянии шлюх. Иными словами, исходило из того, что для спасения души человеческой надо сначала запятнать ее пороками, а потом уже спасать. Время от времени во Франции и Германии учреждались даже монашеские ордена специально для раскаявшихся блудниц. Послушницы исправлялись там, к сожалению, редко, обычно либо впадая в безумие, либо возвращаясь обратно на панель. Не помогало и официальное приравнивание римским понтификом брачного союза с раскаявшейся проституткой к богоугодному делу…
Почуяв угрозу со стороны раскольников-протестантов, не признавших «первородного греха», Ватикан созвал Консилиум в Трентоне для выработки контрмер. Обсуждался и вопрос о роли искусств как средства оказания должного влияния на верующих в выгодном церкви ключе. На основании подготовленных иезуитами документов были составлены соответствующие директивные предписания живописцам по «достойному и честному» отражению ими в своих произведениях сцен из Евангелия, а также по «искоренению болезненного тяготения художников к изображению женского тела». Картины и скульптуры должны были стать «молитвами, затрагивающими душу зрителей».
Вся тогдашняя западноевропейская культура вращалась вокруг религии и церкви, образы Бога Отца, Бога Сына и Девы Марии затмевали все остальное. Отход от такого тематического направления впервые дал знать о себе во Флоренции, где влияние Папы Римского было ограниченным, к божествам обращались чаще древнегреческим и древнеримским, к иллюстрациям текстов Гомера и Виргилия. Под запретом в ту пору оставался не только секс, но и смех.
Те же, кто обычно смеялся, делали это при получении удовольствия от страданий других.
Но даже в той душной атмосфере подавления инакомыслия пробивались наружу все новые попытки человека испытать нечто более возвышенное. Трепетная любовь между Тристаном и Изольдой, ухаживания рыцарей за дамами их сердца, воспетые в романах и поэмах. Мольер сочинил «Дон Жуана», Моцарт написал к нему оперную музыку. Из «Севильского цирюльника» Тирсо де Молины возник «Дон Хуан Тенорио» Соррильи. Вскоре появится и такое понятие, как «донжуан», покоритель женских сердец, символ дерзкой любвеобильности. Байрон назовет Дон Жуана носителем необузданных страстей, презирающим мир. Гофман посчитает его беспокойным искателем красоты, вынужденным быть жестоким к самому себе. Верлен увидит в нем человека, преисполненного демонической гордости, ведущего борьбу со Всевышним. Стендаль отметит в его поступках акт бунтарского наслаждения нарушениями законов назло общественному мнению, а самого его назовет торговцем, который берет и не платит.
Кто бы что ни говорил про Дон Жуана, просматривался в нем явно сексуально незрелый подросток, неспособный любить одну какую-то женщину, чуждый ревности и страшившийся глубокой интимной связи с любой из них. Каждая новая дама сердца пробуждала в нем эротическое влечение, желание испытать с ней еще большее наслаждение, чем с предыдущей. На поверку все это оказывалось очередной иллюзией. Успехом же у женщин этот соблазнитель пользовался обычно лишь потому, что они охотно влюблялись в того, в кого многие до них влюблялись. Так, во всяком случае, считалось.
В чем вина перед людьми полового акта, столь естественного, столь насущного и столь оправданного, что все, как один, не решаются говорить о нем без краски стыда на лице и не позволяют себе затрагивать эту тему в серьезной и благопристойной беседе? Вот убить, ограбить, предать – подобные слова не застревают ни у кого в зубах. Нельзя ли отсюда заключить: чем меньше мы упоминаем о нем в наших беседах, тем больше останавливаем на нем наши мысли?
Весьма неортодоксальный тезис, не правда ли? Его выдвинул Мишель Монтень и сделал это без злого умысла – просто в философском плане. Французский мыслитель прекрасно видел, как с наступлением эпохи Возрождения человек начал освобождаться от пут церковных догм, пронизанных презрительным отношением к женщине. Эротические элементы в искусстве становились все явственнее. Рембрандт уже изобразил себя и свою супругу на брачном ложе, монаха – в кукурузном поле и в явно компрометирующей того позе. Ученик Рафаэля Джулио Романо уже создал целую сюиту из картинок «Любовные позиции», Пьетро Аретино сочинил к ней сонеты. Правда, издать обоих решились только в Венеции, после чего гравера Раймонди посадили в тюрьму, дальнейшее печатание запретили под угрозой более суровых мер. Папа Римский Павел VI уже учредил Святую Инквизицию и повелел прикрыть наготу фигур на фреске «Страшный суд» в Сикстинской капелле. Это совсем не обескуражило художника Карраччи, и он написал серию «Аретино, или Любовь богов». Боккаччо тоже обвинили в безнравственности, но больше не по поводу изображения им фривольных сцен, а за выставление главными действующими лицами священников.
Во Франции XVIII века венценосцы уже начали предоставлять ссуды придворным живописцам на создание эротических полотен. Аристократы платили за них огромные деньги, чтобы украсить ими свои салоны. Аристократки украшали свой почти оголенный, поддерживаемый корсетом бюст бриллиантами, дабы грудь блестела при дыхании и ходьбе всеми цветами радуги.
Потрясшая страну революция настежь отворила Эросу двери в широкие слои общества. Сначала все напоминало неврастению на манер Древнего Рима, где над человеком частенько издевались просто ради удовольствия. Это и отражал в своих произведениях граф де Мирабо, слывший человеком необузданного нрава, прозванный «ураганом революции». Граф исходил из того, что человеку, пожелавшему стать свободным, дозволены все средства для достижения этой цели, включая сочинительство эротических триллеров.
В охваченном революционной эйфорией Париже тут же были изданы брошюры о нравах королевского двора, типа «Королевского борделя» и «Скандальной жизни Марии-Антуанетты». Газеты запестрели порнографическими гравюрами на антиклерикальную тему. Эротизм, идеология и политика сплетались в мощный симбиоз, собираясь в огромный разрушительный потенциал. На одной из гравюр француженка держала в руках макет фаллоса с красной головкой и надписью на нем «Права человека».
Другой сочинитель и апостол эротизма, маркиз Донасьен де Сад, разврат считал повседневной формой бытия. Покой он обретал лишь на пике бунтующего святотатства, видя в себе пророка новой религии – религии наслаждения болью. Де Сад много писал о грехе, Боге, предрассудках, тупой церковной схоластике. Удовлетворяя свои потребности, собирал досье на хозяев притонов, куда включал компрометирующие сведения на известных в обществе лиц. По мнению маркиза, Бог есть олицетворение исключительно зла, при котором извечно главенствуют насилие и страдание, палач и жертва сплетаются вместе, одухотворяемые болью и наслаждением от боли. Насилие на эротической основе он признавал целью миропорядка и главным его средством. В своих «Ста двадцати днях Содома» рассказывал подробно о «вкусах, фантазиях и бесконечно милых каждому сердцу сексуальных прихотях». Все его книжки богато иллюстрировались.