Отцы православной церкви воспевали девственность, безбрачие, умерщвление плоти. Женщину, искавшую физической близости с мужчиной, приравнивали к узилищу зла, а любовь между ними называли «разжением плоти». Наставления о примерном поведении сочиняли главным образом монахи, вынужденные подавлять в себе «соблазны на блуд, похоть богомерзкую, желание сатанинскому игранию и прочие помыслы лукавого».
У богословов, мнивших себя чуть ли не прикрепленными к Высшему Небесному Совету, принято было считать, что глаза порочного человека часто моргают, с жадностью и вожделением взирают вокруг, избегают смотреть прямо в очи другого, не задерживают взгляда на чем-то одном и отражают глубокомысленное бессмыслие. К знакам порочности относили также хромоту на левую ногу. Хромоту на правую, напротив, принимали за божественную, приносящую удачу. Мизинец на правой руке свидетельствовал, по их мнению, о глубокой вере, доброй воле и благочестии, безымянный – о раскаянии, средний – о добродетели и милосердии, указательный – о разуме, большой о самой святости. Отсюда и трехперстие поднятой правой руки – жест наказа, поучения, благословения, права излагать истину.
И никто из святых отцов не хотел даже думать о том, что рассказы о «непорочном зачатии» вставлены в текст Евангелия спустя сто с лишним лет после его написания. Невдомек им было, что в ранних христианских общинах Иисус считался обычным человеком, родившимся от Иосифа и Марии, но никак не от Святого Духа. Иначе откуда у него родные братья и сестры? Споры о непорочности зачатия продолжались вплоть до IV века, пока Марию не сделали Пречистой Девой, Иисуса – Сыном Божиим, а дабы выправить оплошность текста, родных братьев и сестер – двоюродными…
С чем другим, а с женитьбой на Руси дело не затягивали. С женитьбой государя промедление тоже считалось нежелательным, хотя предварительный осмотр девиц из знатных семейств мог долгое время заканчиваться ничем. На смотрины Василию III доставили несколько сотен кандидаток, а сыну его Ивану IV показывали чуть ли не всех более-менее красивых дворянок. Победившую конкурсантку, прельстившую царя своими эротическими качествами, тут же забирали в Кремль. По обычаю венценосец мог видеть ее до свадьбы лишь один раз, но, как и все другие обычаи, этот тоже нарушался.
Отвести обычного смертного от женитьбы могли только серьезная болезнь или его намерение принять обет монашества. Поскольку же тайные любовные связи вне брака приравнивались к богопротивным, то родители спешили избавить молодых от соблазнов холостяцкой жизни.
Второе бракосочетание почиталось менее священным, нежели первое. Если венчались вдовые, на них венцов не возлагали, а держали их на плечах. Обряд третьего брака состоял в одном лишь молитвословии, без венчания. Иерархи призывали не допускать мирян до третьего брака, называя его незаконным, четвертый вообще квалифицировали как «понеже свинское бытие». Несмотря на запрет жениться в четвертый раз, такое все же случалось и светские власти даже позволяли детям от этого брака пользоваться законными правами на наследство.
Случись подозрению в неверности жены, ворожеи советовали мужу положить совиное сердце на суконную материю и подсунуть ей спящей под левый бок – та сразу признается во сне, провинилась ли. Можно и помыться в бане, обтереть пот полотенцем, а по возвращении домой незаметно положить его жене под подушку. Супружнице же советовали заставить чванливого муженька носить при себе кусочек оленьего рога – тогда можно ожидать от него доброго отношения. Чтобы тот покрепче любил, нужно было отхлестать его крапивой по ягодицам.
В богатых семьях у супруга всегда было отдельная опочивальня, чтобы не спать с женой накануне праздников Господних. Просыпаясь ночью, он молился там перед образами святых, ибо ночная молитва считалась приятнее Богу. Днем в воскресенье посещал своих друзей, с которым поругался когда-то, лез к ним с поцелуями, просил прощения и на такую же их просьбу отвечал многозначительно: «Бог простит».
Московиты охочи были до плотских утех в браке и вне оного, хотя и признавали их греховными, нечистыми. Многие в таких случаях даже крестики свои нательные снимали, дабы увернуться от кары небесной. Вину же за прелюбодеяние возлагали прежде всего на женщину, которая после подобного грехопадения должна была несколько дней провести в монастыре на хлебе и воде, вернуться домой, где муж обязательно бил ее плеткой.
С Лобного места на Красной площади регулярно зачитывались статьи Уложения. Статью 26-ю главы 22-й дьяки оглашали с особой торжественностью, громовым голосом: «А ежели жена которая будет жить блудно и приживет с кем детей, а тех детей сама или иной кто, по ее велению, погубит, таких беззаконных жен казнить смертью безо всякой пощады, чтобы на них смотря, иные такова беззаконного дела не делали и от блуда унялися».
Всего же ценнее, ценнее даже теплых женских объятий, для подданных царя московского была воля вольная. Воля да еще вольная? Что за диво дивное такое?
«Вольному воля» означало в первую голову свободу проживания и перемещения когда и куда вздумается. Такой свободой пользовались только собственники, которые платили налоги и несли определенные повинности. Подавляющее же большинство подданных были холопами, из нищеты или долгов продавшими себя в кабалу вечную.
Видно, уже изначально обречен был русский человек маяться в поисках занятия по душе, стремиться к воле вольной. Кажется, возьми он и поставь свой задний ум наперед, не понес бы столь ощутимых для себя потерь. В чем у него не было недостатка, так это в горьком жизненном опыте. Где он преуспевал, так это в ссорах и тяжбах. Чем по-настоящему был богат, так это радушием и хлебосольством, поговаривая: «Хлеб да соль разбойника побеждает». Да еще зазубренными молитвами и религиозной обрядностью. Совершением таинств молитвы, покаяния и причащения надеялся освободиться заодно и от моральной ответственности. Вину же за свои затмения разума и совести сваливал на проклятого дьявола или треклятое зелье и вообще на кого угодно, только не на себя самого.
То тут, то там разносились проклятия, вплоть до богохульства, угрозы дать по морде, исковеркать нос, отодрать уши, обесчестить чью-то мать. Знатные особы предпочитали бить друг друга кнутами, не сходя с лошади. Народ попроще даже не очень-то опасался случайно столкнуться с назначенными царем соглядатаями, которые отлавливали ругателей на месте и передавали стрельцам для штрафования «окладом за бесчестье».
При виде проходившего мимо иностранца московские лавочники, торговые сидельцы и извозчики кричали: «Немец! Шиш на кукуй!» От жителей Немецкой слободы москвичи держались подальше. Первые приезжавшие в столицу иноземные спецы, генералы и полковники упоминались в документах после дворян и детей боярских, а на торжественных мероприятиях места им предоставлялись ниже гостей из купеческого сословия.
Прикрепленные к посольствам приставы требовали от глав дипломатических миссий снимать шляпы раньше высоких должностных лиц при встрече с ними на улице. За малейшее жульничество иностранцев сурово наказывали. Вынужденные в интересах собственной безопасности всякий раз унижаться, они не скупились на похвалу и рядом с задравшим нос боярином своим несколько пришибленным видом вызывали к себе жалость…
Как можно дальше от Москвы предпочитали поселяться особые люди: звали их казаками, что в переводе с татарского означало «вольные, бездомные бродяги». Это уже со временем «казак» стал значить «вольный воин-удалец». Первопрестольную такие особые люди большого желания видеть не испытывали и свою привилегию проживать вольно на государственные повинности не меняли.
Казакам от души завидовали и сотни тысяч крестьян, собранных со всей страны на строительство нового стольного града в устье Невы. Воздвигался город с крайней поспешностью – под неусыпным надзором прикрепленных к стройке армейских офицеров и караульных солдат, не дававших никому отлучиться с работы. За прогул рабочего дня высчитывался трехдневный заработок, а потом еще и плетками наказывали. Посещение церкви считалось обязательным: попы внушали работать с усердием, не гневаться на начальников, почитать их и неукоснительно следовать их распоряжениям.
Досуг мастеровых в свободное от работы время регламентировался до мелочей. Из своей слободы и даже со своего двора им запрещено было отлучаться по вечерам и в праздники, за исключением разве церкви, кабака и бани. Даже заработанными деньгами не могли они свободно распорядиться, ибо о любой покупке полагалось извещать полицейского надзирателя, дабы он знал, у кого что имелось.
Однажды мастеровые из Москвы решили хором запеть песню на только что выстроенной ими улице – за это полиция избила их кошками. Следуя предписаниям, работные люди не имели права подходить близко к сооруженным ими дворцам, садам и паркам. Лишь по редким праздникам собирались они на лугах в окрестностях новой столицы и, упившись, ожесточенно дрались «на кулачки» до крови.
Единственной отрадой были кабак да баня, где парились по много часов. Там же могли и заночевать, а подчас и умереть на полке в парильне, заснув от полного изнеможения сил.
Тут уж, как говорится, не до эротики.
Государство Московское развивалось самобытно, и самобытно настолько, что о расхожих по всему свету платных плотских удовольствиях летописцы скромно умалчивали. Посему четкой картины, когда и как появились на Руси сексуальные утехи за вознаграждение, архивные документы предоставить не могут.
Ясно, что поклонники Диониса собирались обычно в корчмах, где, помимо горячительных напитков, продавались и гулливые женщины, готовые на всяческие забавы для тела и души. Заодно, даже под страхом наказания кнутом, представители сильного пола наутюживались там как портные, налимонивались как баре или просто употребляли как солдаты.
Главным же местом разврата служили не кабаки, а бани. Оголяясь, человек выражал своего рода протест против условностей семейного уклада жизни. То же происходило и в Китае, и на Арабском Востоке, и в Англии, где бани были особым видом борделя, в котором можно, в качестве дополнительной услуги, попросить девчушку для растирания бренного тела. Словом, банные удовольствия – далеко не российское изобретение. В ту пору такие заведения в Западной Европе тоже разрешали многое в своих помещениях, но хотя бы для видимости нужно было производить впечатление моющихся супругов.