Вернувшись в родную контору, генерал Топилин вызвал к себе Шабанова. И в непарламентских выражениях высказал все, что думает о ситуации, а заодно и о его любимчиках-спецназовцах. Когда выдохся, уже тоном ниже произнес:
– Это будет самый громкий наш провал за последний десяток лет.
Шабанов кивнул – тут не поспоришь. И положил перед начальником обзор СМИ за последние сутки.
Топилин пролистнул избранные перлы средств массовой информации, описывающие невероятные страдания мирного населения, бегущего от мести правительства Сирии. Рвущие на себе паранджи женщины, причитания, разбомбленный автобус. Глаза, глаза, глаза – обязательно детские, беспомощные. Как мантра повторяется везде и всюду – «мирное население», «мирное население». Страдания мирного населения. Военные преступления против мирного населения. Геноцид мирного населения. Гуманитарная катастрофа среди мирного населения.
– Очень трогательно, – кивнул Топилин. – Мирное население – эти слова уже сами по себе выдавливают слезу.
– Самое интересное, что для Халифата вообще нет такого понятия, как мирное население, – отметил Шабанов. – Что солдаты врага, что их жены и дети, все одно – неверные, которых надлежит покорить или уничтожить. Пускай Аллах на небесах разбирается, кто там был мирный или немирный.
– Но картинка эта для своего зрителя. Западный обыватель очень трепетно относится к мирному населению.
– Это да, – кивнул Шабанов. – Обыватель сам себя считает мирным населением. И очень хочет, чтобы к нему относились с пиететом, чтобы он мог ощущать себя в безопасности. Пусть мрут грубые военные. Пусть тонут военные корабли и бьются военные самолеты. Но только чтобы не трогали его, обывателя. Он же мирный…
– И считает, что лужайка перед его домом будет зеленеть вечно.
– Степан Климентьевич, смешнее всего, что Халифат с его наплевательским отношением к базовым принципам войны, к делению на мирных и не мирных, на комбатантов и некомбатантов, идет ровно в русле европейской традиции. Европейцам всегда было искренне плевать на это самое мирное население. Потому что они по сути своей нацисты. Гитлер просто вслух выразил то, что живет в душе большинства колбасников, лягушатников, викингов. Чужие для них никогда не были людьми. Именно просвещенная Европа прославилась самыми изощренными видами геноцида.
– Души десятков миллионов индейцев вопиют об этом, – хмыкнул Топилин.
– А чем хуже Индия с миллионами расстрелянных, скончавшихся под пытками от рук белых сахибов? Что творилось в Африке – это вообще неописуемо. Взять «каучуковый геноцид». В просвещенном девятнадцатом веке король Бельгии наложил лапу на Конго, чтобы, как говорилось в решении Берлинской конференции по Африке, «обеспечить развитие континента, материальной и моральной жизни туземцев и борьбу с рабовладением». Он и обеспечил всеобщую занятость населения – на каучуковых плантациях. Изобрел эффективные меры стимулирования производительности труда – жен и детей работников брали в заложники, при невыполнении отцом семейства неподъемных норм выработки его родным отрубали руки или убивали. Деревнями вырезали. От надсмотрщиков и их боевиков для списания патронов требовали предъявлять лишь отрезанные руки. Результат – десять миллионов убитых и замученных – то самое пресловутое мирное население. Выдранные с кровью деньги шли на развитие Бельгии – эта грязная паразитка невиданно расцвела, и теперь Брюссель является столицей Евросоюза и НАТО. Все это ничего не напоминает?
– Ничего не меняется, – кивнул Топилин. – Так же оцивилизовывают и Ближний Восток.
– Потому что «каучуковый геноцид» – это правило, а не исключение для Запада. Их так и тянет подсократить мирное население. Особенно если оно другой расы, вероисповедания или просто места жительства. То есть всех тех, кто не участвует в выборах. Хиросима – массовое убийство мирного населения. Дрезден – американцы бомбили целенаправленно жилые районы, не затрагивая заводы, которые планировалось забрать в качестве трофеев. Нюрнберг – англосаксы откровенно заявляли, что снесут этот город до основания, потому что именно там исторически находится сердце Священной Римской империи германской нации. Запад умеет вырывать сердца у народов. Кстати, Россия не уничтожила ни одного народа, как и положено настоящей империи. За это нас так ласково и ненавидят на Западе.
– Европейские ценности, – хмыкнул Топилин.
– Истинные европейские ценности – это те золотые сережки, которые они всегда выдирали из ушей убитых ими детей. И эти твари нас еще поучают чему-то. Вот не терплю я их, паскудников. И не уважаю…
– А за что я тебя люблю, Родион Матвеевич – с тобой так и тянет согласиться, – хмыкнул Топилин. Своими философскими рассуждениями его заместитель всегда умел сбить градус нервного напряжения конкретного момента и намекнуть, что впереди вечность и нечего унывать, когда на этой бесконечной дороге попадаются ухабы.
– А еще есть такая примета – когда цивилизованный мир начинает визжать о защите мирного населения, значит, хотят его подсократить, притом существенно, – сказал Шабанов. – Так что, думаю, в ближайшее время в Аль-Махрабе будет чудовищная бойня.
– На тысячи человек.
– На меньшее и размениваться не станут. Используют оружие массового поражения, чтобы бить наверняка. И полностью развязать себе руки для дальнейшей агрессии.
Зазвонил телефон внутренней связи. Топилин взял трубку. Выслушал собеседника. Произнес отрывисто:
– Понял.
С треском положил трубку на место.
– Что там? – вопросительно посмотрел на начальника Шабанов.
– С группой «Бриз» связь потеряна, – Топилин сжал пальцы в увесистый кулак…
Глава 29
Положение у нас было заведомо проигрышное. В узком ущелье вся группа как на ладони. Моджахеды заняли господствующие высоты, предварительно со знанием дела замаскировавшись.
Перед Беком, который шел первым, пули выбили фонтанчики из земли. И ведь залечь некуда!
– Стойте! Иначе умрете! – послышался голос. – Бросить оружие!
Ого, у них мегафоны появились. Звучало шумно и убедительно.
Мы застыли. Начни мы сейчас движение, чтобы достигнуть тех валунов, за которыми можно укрыться, и моджахеды минимум двух-трех человек положат из пулемета. А потом методично добьют остальных.
Для полноты картины послышался моторный рев. Из-за скалы выехал грузовик «Татра», в кузове которого гордо возвышался высокий, под два метра, худой негр, увешанный золотыми цепями. На нем были только камуфляжные брюки и разгрузочный жилет на голое тело – наверное, чтобы все могли любоваться его рельефными мышцами, которые, однако, меня не впечатлили. Это был Черный Хаким, гроза Нигерии и Сирии, собственной персоной. В руке он небрежно держал позолоченный «АКМ».
Против своей воли я выдал нервный смешок – сцена как из очередной серии «Безумного Макса».
В кузове «Татры» имелся крупнокалиберный пулемет, из которого мелкий чернокожий зверек целился в нас, мечтая нажать на спусковой крючок.
– Оружие на землю, – приказал я. – И не глупим…
Сам медленно склонился и положил автомат. Мои бойцы без особого удовольствия осторожно положили стволы и подняли руки.
К нам подскочили спустившиеся с горных склонов басмачи. Подъехал грузовик, и Черный Хаким легко спрыгнул на землю. Бандиты глядели на нас с незамутненной детской радостью.
Нас обыскали, слава те господи, не слишком тщательно. Изъяли все стреляющее, взрывающееся, колюще-режущее и увесистое, а также остальные вещи – в общем, освободили от груза собственности. Связали. Из-за горы появился второй грузовик – «МАЗ», без пулемета, зато с тентом.
– Карета подана, – чуть слышно процедил Князь.
Нас пинками препроводили в кузов – забраться туда было нелегко, так как в запястья глубоко врезались капроновые веревки. Заодно в кузов запрыгнули три басмача, взявшие нас на прицел. Предохранители их «калашей» были предусмотрительно сдвинуты в положение автоматической стрельбы.
– Не выстрели случайно, – устроившись на узкой жесткой лавке в кузове, сказал я испуганному смуглому моджахеду, напряженно пялившемуся на меня.
– Молчи, пес! – ответил он мне с чувством.
Я пожал плечами:
– Молчу. Только если что – тебе ответ держать.
Он задумался, потом направил в сторону ствол автомата, но глаз не отвел.
«МАЗ» заурчал мощным мотором и двинулся вперед, немилосердно подскакивая на колдобинах и жестоко трамбуя деревянными сиденьями наши филейные части тел. Зато путь, на который мы должны были потратить почти час, пролетел за несколько минут. Ехать, конечно, приятнее, чем идти, но ну его к лешему такую маршрутку.
Машины въехали в небольшой поселок, который мы еще недавно наблюдали в бинокль. С визгом тормозов, поднятием пыли, то есть шикарно, затормозили перед оградой мечети. На территории был когда-то цветущий сад, клумбы, деревья, сейчас там царил образцовый свинарник, так милый сердцу захватившей эту местность дикой орды.
При приближении я смог по достоинству оценить, насколько велика и величественна была построенная в стамбульской архитектурной традиции мечеть – гораздо больше, чем нужно для такого поселка. Скорее всего, много веков назад здесь был процветающий город, засохший со временем как древнее дерево и превратившийся в заурядный поселок, который окончательно уничтожили современные варвары.
От машины новой порцией пинков и ругательств нас препроводили в мечеть.
Черный Хаким объявил, что это неправильная мечеть, оскверненная неправильным исламом, и со временем, конечно, ее надо будет взорвать. Но пока из-за ее толстых стен, способных выдержать удар орудийного снаряда, она сгодится под штаб отряда.
Внутри мечеть казалась еще больше, чем снаружи. В затейливые витражи купола лился свет, придавая фигурам и предметам неземную легкость, играя на разноцветных узорах и цитатах из Корана на стенах, завораживая и даря радость жизни. В диссонанс с этой чудесной игрой света все привнесенное извне было грубо и мерзко – ящики с оружием, лежаки, столы. В огромной кастрюле на электрической плитке, питавшейся от работавшего во дворе дизель-генератора, кипело мясное варево, и басмачи жадно облизывались на него. Древние стены пропитала дикая смесь запахов – одновременно пахло жареным мясом, анашой, кофе и нечистотами.