Матвей Бронштейн“Поэтому я расторгаю договор…”
(5 апреля 1937 г.)
Копия письма, посланного Г. И. Мишкевичу[56]
Григорий Иосифович,
несколько дней тому назад Вы расторгли договор с внештатным редактором Л. К. Чуковской. Все редактируемые ею книги, по Вашему распоряжению, отняты у нее и переданы другим редакторам.
Так как среди этих книг есть и начатая мною книга о Галилее, то я считаю своим долгом и своим правом высказать Вам мои соображения по этому поводу. Вы, явно, не понимаете того, что редакторская работа над книгой состоит не только в отдельных мелких указаниях, чтении корректур и в подписании книги к печати: настоящий редактор участвует и в создании основных идей книги, вместе с автором он находит правильную литературную постройку книги, находит язык книги, иногда вместе с автором создает и самый сюжет. Так работает всякий хороший редактор; так работают редакционные кадры, которые воспитал С. Я. Маршак. До сих пор Вы, в Вашей роли бездушного чиновника-бюрократа, ограничивались лишь тем, что бездарным и неумелым руководством всячески мешали этим редакционным кадрам работать, теперь Вы сделали следующий шаг: Вы присвоили себе право обезличивать редакторский труд. В нашей стране давно признано, что даже паровоз нельзя, росчерком чиновничьего пера, передавать от машиниста к машинисту, а Вы хотите живых людей – писателей, – оборвав их работу на полуслове, передавать от одного редактора к другому. Не знаю, как остальные авторы, но что касается меня, то я категорически протестую против Вашего бессмысленного распоряжения.
Копия письма Матвея Бронштейна в издательство, 5 апреля 1937 г. Из архива Л. К. Чуковской.
Я не собираюсь указывать Вам на то, что, поручая другим лицам подписывать к печати произведения, в которые вложен редакторский труд Л. К. Чуковской (а среди отобранных у нее книг[57] есть книги на три четверти и даже нацело законченные), Вы тем самым совершаете акт наглого литературного воровства; не мое дело указывать Вам это, так как, я уверен, в нашей стране найдутся достаточно авторитетные органы, которые сумеют помешать зарвавшемуся бюрократу заниматься литературным бандитизмом и научат Вас уважать чужой труд. Со своей стороны я вынужден реагировать на Ваш цинический поступок следующим образом: так как редактор Л. К. Чуковская руководила моей работой в области детской литературы с самого начала этой работы и так как без ее редакторских указаний я никогда не смог бы написать написанных мною детских книг, то я не считаю для себя возможным согласиться на передачу другому редактору подготовляемой мною книги о Галилее. Поэтому я расторгаю договор, заключенный мною с Вами на эту книгу, и прошу Вас в кратчайший срок сообщить мне, какую сумму я должен возвратить Вам для того, чтобы ликвидировать полученный мною аванс. Одновременно сообщаю, что я не намерен заниматься в будущем какой бы то ни было литературной работой для Ленинградского отделения Детиздата, пока в этом учреждении не установится, наконец, та атмосфера честности и порядочности, которая обязательна для всякого государственного учреждения советской страны.
Лидия ЧуковскаяИз книги “Прочерк”
…Ответа на Митино письмо не последовало. (Кстати, Митя хоть и сказал мне, что официально потребовал расторгнуть договор на новую книгу, но прочитать письмо не дал. Машинописная копия обнаружена мною через десятилетия в архиве. Я не допустила бы таких резкостей. Я была много пугливее, чем он. “Стреляная” – и в переносном, и в буквальном смысле.)
…Звонок по телефону. Секретарша приглашает нас обоих к новому директору, Криволапову.
Мы отправились, гадая по дороге, почему обоих – если меня уже из штата уволили, да и внештатной работы лишили? да и вообще о чем пойдет речь? О “Галилее”?
Знакомый кабинет. Стол, за которым еще недавно сидел Лев Борисович Желдин – спокойный, доброжелательный, строгий, умный. Прежде чем сделаться директором издательства, ведал он одним из цехов типографии, а сделавшись директором Детиздата, твердо усвоил требования художника В. Лебедева и писателя С. Маршака: не типографии пристало диктовать искусству и литературе “исполнимо” – “неисполнимо”, а, напротив, искусство и литература вправе требовать от типо- и литографии технического исполнения художественных задач – в срок. (Техника! Понимай свое служебное место!) По возрасту был Желдин не старше нас, по образованию ниже, но обладал таким редким чувством собственного достоинства и редчайшим умением уважать достоинство и труд подчиненных, что и мы, подчиненные, относились к нему с уважением. (За выговор, который он объявил мне по настоянию Чевычелова, мы на него зла не держали. Член партии, дисциплина! Не мог он не объявить! Партия! А Чевычелов мало что член партии! Политредактор!)
…Теперь за столом, на стуле Желдина – вертлявый, грызущий ногти, пугливо и надменно озирающийся, сутуловатый и суетливый Криволапов. Оказавшись на месте Желдина, он явно ощущал себя не на месте. А рядом – Мишкевич. Ну тот… тот дорвался, раздулся, как клоп, и торжествовал.
У Мишкевича, при обычном, нормальном мужском сложении и росте, не лицо, а какое-то крохотное недоличико. Ничтожность была выражена во всем облике этого человека не как отсутствие чего-либо, а как некое особое, присущее ему свойство – вроде шестого пальца или бородавки. Этакое дополнительное качество: ничтожность. Глядя на него в тот день, я вспомнила давнее происшествие: однажды при мне он сказал машинисточке, которую поджидал у дверей Дома книги:
– Увяжемся и согласуемся, – и взял ее под руку.
Чиновничий дух проникал этого человека насквозь. Именно чиновничество было мобилизовано в тридцать седьмом Большим Домом себе на подмогу. Мишкевич умел увязываться и согласовываться не только с девицами.
Тогда же вспомнилось мне, как однажды Мишкевич, уже сделавшись главным редактором, вызвал меня через секретаршу в свой руководящий кабинет и заявил: в однотомнике Маяковского мною допущены крупные идеологические ошибки. Первая: слово “то есть” следует в детской книге писать полностью: “то есть”, а я допускаю в примечаниях “т. е.” через точки; вторая ошибка – посерьезнее: в библиографических ссылках встречается множество фамилий, а могу ли я поручиться, что среди тех литературоведов, на чьи работы я ссылаюсь, нет и не будет врагов народа? Я пожала плечами: “Об этом, Григорий Иосифович, надо спрашивать в Большом Доме, а не у меня. Я по этой части не спец”. “Но вы, как редактор, обязаны знать, на кого ссылаетесь! Вы ответственны за имена!” – взвизгнул Мишкевич.
Теперь Криволапов без особой учтивости кивнул нам со своего директорского места и небрежно предложил присесть. Мы сели в тяжелые квадратные жесткие кресла. Заговорил Мишкевич. Обращался он не ко мне, а к одному только Мите. Я сидела молча.
– Мы сейчас пересматривали наш портфель, – сказал он, облекая свою ничтожность важностью, – перечли и верстку вашей, товарищ Бронштейн, книги о Попове и Маркони. Товарищ Маршак и товарищ Чуковская недостаточно над ней поработали. Книгу необходимо переделать.
– В каком смысле – переделать? – спросил Митя. – Книга окончена, принята редакцией, набрана, сверстана, и я жду выхода.
– В коренном смысле. В том смысле, что, как известно, Маркони обокрал Попова. Таким образом, приоритет открытия принадлежит безусловно нашей стране. Вы же, товарищ Бронштейн, пишете, якобы Попов и Маркони совершили свое открытие вне зависимости друг от друга, одновременно: в России и в Италии.
Митя истратил несколько минут на терпеливое объяснение: радио открыто было в самом деле одновременно и в самом деле двумя учеными в двух разных странах.
Криволапов, сославшись на только что вышедшую брошюру, заявил, что, как установлено новейшими исследованиями, Маркони, с помощью католических монахов, тайно проникших в Россию, обокрал Попова.
Митя рассмеялся и посмотрел на меня. Оба мы недавно держали эту брошюру в руках, и даже я, при всей скудости своих познаний, понимала, что это – нарочитое вранье, фальшивка, не стоящая ни гроша.
– Невежественное сочинение, – сказал Митя, – чушь… Никто в действительности Попова не обкрадывал.
Затем он истратил еще несколько минут, привел обильные примеры из истории науки – примеры многочисленных совпадений, когда в разных частях света ученые, ничего друг о друге ведать не ведая, знать не зная, совершали одни и те же открытия в одно и то же время.
В сущности, он прочел им целую лекцию, стоя на невидимой кафедре и всего лишь из учтивости не подчеркивая дремучее невежество своих собеседников. Резкостью с его стороны прозвучало, пожалуй, одно-единственное слово: “чушь”. Да и то нет. Словечко “чушь” было у него в таком же ходу, как у Ландау и у других “молодых”. В их устах оно звучало не бранью, а чисто научным определением.
– Эта брошюра – чушь, – закончил свою лекцию Митя. – С нею считаться не следует.
В разговор снова вступил Мишкевич.
– Дело не в брошюре и не в Попове и Маркони, – сказал он, – а в вас, в вашем, товарищ Бронштейн, патриотизме. Если даже Маркони совершил свое открытие самостоятельно – вы, товарищ Бронштейн, как советский патриот, обязаны настаивать на приоритете Попова.
Митя не вскочил, не закричал и не повысил голос. На лице у него появилось выражение, вовсе ему не свойственное, никогда мною не виданное: надменность. Мне случалось видеть Митю застенчивым, негодующим, насмешливым, веселым, спокойно-сосредоточенным, иногда усталым и хмурым, иногда, в минуты спора, ожесточенным и разгоряченным – но высокомерным никогда.
– Ваши представления о патриотизме, я вижу, чисто фашистские, – сказал он с высокомерной брезгливостью. – Я их не разделяю. Участвовать в фашистских подделках мне не подобает. Занимайтесь фальшивками без меня.
Он встал – я тоже. Не простившись, мы вышли из кабинета.
Лидия ЧуковскаяИз предисловия к книге “Записки об Анне Ахматовой”[58]
…Февраль 1938. Деревянное окошко на Шпалерной, куда я, согнувшись в три погибели, сказала: “Бронштейн, Матвей Петрович” – и протянула деньги, – ответило мне сверху густым голосом: “Выбыл!” – и человек, чье лицо помещалось на недоступной для посетителя высоте, локтем и животом отодвинул мою руку с деньгами.
“Выбыл!” Я сразу пошла занимать очередь в прокуратуру на Литейный. Каких-нибудь двое-трое суток на лестнице, и вот я уже в кабинете у прокурора. На мой вопрос он ответил, что узнать решение я могу в военной прокуратуре в Москве. В ту же ночь, “Стрелою”, я выехала в Москву. На следующее утро один из моих ленинградских друзей известил меня по телефону, что Люшу и няню Иду сегодня переводят на Кирочную, к Корнею Ивановичу… Я поняла это сообщение так: на квартиру у Пяти Углов, нашу, Митину, где мы с Люшей и няней Идой остались жить после Митиного ареста, – за мной приходили. Я не ошиблась: пришли, оказывается, в час ночи, когда мимо меня, стоявшей в коридоре у вагонного окна, только-только успел проплыть ленинградский перрон.
Титульный лист первого издания “Записок об Анне Ахматовой” (1976).
Из личного архива Г. Е. Горелика.
В военной прокуратуре в Москве, на Пушкинской, я услышала приговор, по тем временам совершенно стандартный: “Бронштейн, Матвей Петрович? Десять лет без права переписки с полной конфискацией имущества”.
В ту пору нам уже было известно, что подобный приговор мужу означает арест и лагерь для жены. Вот почему утренний дружеский телефонный звонок с сообщением о Люше и настоятельным советом не возвращаться в Ленинград – не удивил меня. Убедились мы также к тому времени на многочисленных примерах и в том, что если жены сразу после приговора мужьям уезжают – их не преследуют. Но вот о чем мы тогда не догадывались: “десять лет без права переписки” – это был псевдоним расстрела. Я не поняла, выслушав в военной прокуратуре приговор, что Матвея Петровича уже нет на свете. Мне казалось, я обязана оставаться живой, избегать ареста, не только ради Люши, но и ради Мити, потому что если я окажусь в тюрьме, то кто же станет организатором спасательных работ?
‹…›
Поселилась я сначала у Митиных родителей в Киеве. Потом в Ворзеле под Киевом. Потом в Ялте. Никто меня не искал. Получив от Корнея Ивановича известие, что Пётр Иваныч (условное наименование НКВД) остепенился, вошел в ум и более не зарится на чужих жен, – я вернулась в Ленинград, домой. Квартира была разграблена: Митина библиотека в полторы тысячи томов перевезена в подвалы Петропавловской крепости, крупная мебель и зимние вещи вывезены в неизвестном направлении, а мелкие вещички вроде простынь, детских игрушек, ботиков и часов распроданы кому-то по дешевке в пользу конфискующих. В Митиной комнате поселен некто Катышев, Вася, человек “оттуда”, получивший в наследство от репрессированного врага народа не только комнату, но и этажерку, и письменный стол, и часы. Некоторое время я не брала Люшеньку домой, опасаясь, что меня все-таки арестуют, но недели шли за неделями, а меня не трогали. И, перестав еженощно ждать звонка, я перевезла Люшу и няню Иду к себе и снова занялась хлопотами о Мите.
Из дневника Лидии Чуковской[59]
19 мая 1939
Л. Д. [Лёва Ландау, Дау, только что выпущенный из тюрьмы (примечание Л. К. Чуковской 1966 года)]
Те же черные кудри, те же прекрасные очи пятилетней девочки, те же некрасивые зубы, подросточья худоба.
Я была счастлива видеть его и его кожаное пальто из наше-Митиной прежней жизни. Проходя через переднюю в кухню за чайником, я погладила это пальто по рукаву.
Он заговорил своими прежними терминами.
“Людей” не встретил.
Огромный процент ханжей.
“Черви” встречаются.
“Баранов” подавляющее большинство.
Он сидел у меня долго. Расспрашивал… ‹…›
Из дневника Лидии Чуковской, 19 мая 1939 г.
Из архива Л. К. Чуковской.
Он снял с моей души камень. А я и не знала, что камень был такой тяжелый. Мне казалось, я об этом и не думаю… Перед уходом спросил:
– Вам меня не больно видеть?
– Нет. Нет. Честное слово, нет.
– А если вам будут нужны деньги – вы мне напишете?
– Напишу. Честное слово.
[Примечание Л. К. Чуковской 1966 года
Физик Лев Давыдович Ландау – один из самых близких и любимых Митиных друзей. Существуют у них и общие работы, подписанные обоими именами.
Приезжая в Москву, Митя обычно останавливался у Дау. Родители Льва Давыдовича жили в Ленинграде; приезжая к ним или к своей сестре, Софии Давыдовне, в Ленинград, Дау обычно бывал у нас каждый день. Иногда целый день. Есть такое выражение: “целыми днями напролет…” Но они в самом деле целыми днями напролет, расхаживая из угла в угол по Митиной комнате и неохотно отрываясь для обеда и ужина, обсуждали физические проблемы. Я заходила, садилась на край тахты; из вежливости они на секунду умолкали; Лёва произносил что-нибудь насмешливо-доброе: “Я, Лидочка, вас особенно ценю за то, что вы единственная в мире называете меня Лёвой. Даже родная мать уже зовет меня Дау”. Но я видела, что им совершенно не до меня, уходила – и из Митиной комнаты снова доносились два перебивающих друг друга мальчишеских голоса и слова непонятного мне языка. Митя говорил медленно, с несколько педантическими интонациями, словно лекцию читал; Дау из угла кидался в него репликами.
Один молодой физик, Митин ученик (хотя Мите в 1936 году исполнилось всего тридцать лет, у него уже давно были ученики), сказал мне:
– Ландау успел больше сделать в физике, чем Бронштейн, но от Бронштейна мы ждем большего…
Месяца через три после Митиного ареста – значит, в конце 1937 или в самом начале 1938 года – я узнала, что в Москве арестован Ландау.
Кроме острой боли за него, я испытала дополнительную боль: а вдруг они по общему делу – Митя и Лёва, – вдруг у Мити вынудили дать какие-нибудь показания против Лёвы?
Камень этот был снят с моей души Лёвиным появлением и Лёвиным рассказом: его “дело” не было связано с Митиным. Для каждого из них был выдуман особый фантастический роман – порознь. Истинная связь между ними, дружеская, научная, никого не интересовала, как всякая реальность. (Недаром у Мити при обыске и аресте не взяли записную книжку с адресами и телефонами всех знакомых. Книжка демонстрировала подлинные отношения, настоящие связи – они не занимали никого.)
Жизнь Ландау была спасена тем обстоятельством, что арестован он был позднее Бронштейна. Таким образом он досидел – избитый, со сломанным ребром[60] – до того дня, когда Сталин прогнал Ежова. К власти пришел Берия, но он, как известно, не сразу занялся террором. Вот в этот промежуток к Молотову приехал Капица и сказал, что в подвалах НКВД содержится замечательный физик. Так великий физик Ландау был спасен от расстрела.
Л. Д. Ландау – один из первых встреченных мною людей, который никогда, ни на одну секунду не был обольщен сталинским режимом[61].
Он понимал силу этого режима, он покорялся ей, но покорялся с открытыми глазами и глубоко презирал искренне обольщенных. В разговорах на эти темы он пользовался особой, выработанной им терминологией: “бараны” – искренне верующие, “черви” – те, кто понимает ужас и ложь действительности, но не понимает, что делать с ней, и, наконец, “люди” – те, кто понимает, что надо делать.
Себя он причислял к “червям”. “Людей” не встретил нигде – ни в тюрьме, ни на воле. (Я имею в виду эпоху до 1939 года.)]
9 августа 1939
На прощание она [Анна Ахматова] сказала:
– Я прочитала книжку вашего мужа [“Солнечное вещество”]. Какая благородная книга. Я таких вещей не читаю, а тут прочла, не отрываясь. Прекрасная книга…
11 декабря 1955
[Анна Ахматова] …осведомилась, занимаюсь ли я реабилитацией Матвея Петровича. Я сказала: да, занимаюсь, хотя и безо всякой охоты. В попытке оправдать себя нуждается не он, а его убийцы. В глазах моих, в глазах всех порядочных людей он ни в чем и не был повинен. Они расстреляли его просто так, для ровного счета по какой-нибудь из своих рубрик. Я не стала бы добывать бумажку, но увы! без нее невозможно воскресить его книги. Сама я в приемную не пойду – она та же! – я не в силах – и поручила хлопоты знакомой юристке. А ей пообещали сообщить номер Митиного дела через полтора месяца. Когда будет известен номер, прокуратура найдет дело и приступит к пересмотру.
– Через полтора месяца пообещали сообщить номер! – повторила Анна Андреевна. – Вы понимаете, что это значит? Сколько же там этих номеров? этих карточек? этих дел? Миллионы. Десятки миллионов. Если положить их одно на другое, они покроют расстояние от Земли до Луны.
Я сказала, что пересматривать каждое дело в отдельности представляется мне идиотской затеей. Ведь никаких индивидуальных, частных дел в 37–38 годах не было или почти не было, тогда истреблялись целые слои, целые круги населения: по национальному, по номенклатурному, по анкетному признаку – то директора всех заводов, то первые и вторые секретари обкомов и райкомов, то пригородные финны, то лица польского происхождения, то все, кто дрался в Испании, то чистильщики сапог, то глухонемые, то все, у кого за границей родственники или кто сам побывал за границей. Ну, конечно, в стройную программу врывался некоторый хаос – та же бездна поглощала и тех, кто не угодил местному начальству или своему соседу по коммунальной квартире. Время для сведения личных счетов было удобнейшее. Арестованным, всем без разбора, фабрика, изготовлявшая “врагов народа”, предъявляла вымышленные и притом одинаковые обвинения: диверсия, шпионаж, террор, вредительство, антисоветская пропаганда. Какой же смысл теперь пересматривать каждое дело в отдельности? В лагеря надо срочно послать спасательные экспедиции: врачей, лекарства, еду, теплую одежду – и поездами, самолетами, пароходами вывезти оттуда тех, кто еще жив. И общим манифестом реабилитировать всех зараз, живых и мертвых, или, точнее, разоблачить самое заведение, фабрикующее “врагов народа”. Если станут ясны масштабы и методы фабричного производства, то и изучать каждое дело в отдельности не будет нужды. А то все всерьез: номера дел! Поиски папок! Чушь.
Анна Андреевна слушала мою сбивчивую и длинную речь терпеливо и спокойно, даже не указывая, как обычно, глазами на потолок. Потом заговорила сама с нарочитым бесстрастием.
– Ваши рассуждения справедливы, – сказала она, – но лишены трезвости. Вам угодно воображать, что остальные люди не менее вас рады возвращениям и реабилитациям и ждут не дождутся, когда воротятся все. Вы ошибаетесь. Сообразить легко, что если пострадавших миллионы, то и тех, кто повинен в их гибели, тоже не меньше. Теперь они дрожат за свои имена, должности, квартиры, дачи. Весь расчет был: оттуда возврата нет. А вы говорите: самолеты, поезда! Что вы! Оказаться лицом к лицу с содеянным?! Никогда в жизни.
Она умолкла. Она смотрела на меня снисходительно и даже не без насмешливости. Как на маленькую.
10 февраля 1957
…Меня вызвали в ЗАГС и выдали справку о Митиной “смерти”. Это, по-видимому, один из первых этапов реабилитации. И странное дело: хотя Митю убили девятнадцать лет тому назад, эта жалкая, лживая, казенная бумажонка потрясла меня заново. Магия написанного слова, что ли? Поворачивающего пласты памяти? Видно, и вправду:
Между помнить и вспомнить, други,
Расстояние, как от Луги
До страны атласных баут.
Титульный лист издания “Записок об Анне Ахматовой” 1997 года.
Из личного архива Г. Е. Горелика.
Помнила каждую секунду все девятнадцать лет. И вдруг: вспомнила. Стою во дворе ЗАГСа, читаю бумажонку – и это уже не ЗАГСовский двор, а очередь перед окошечком тюрьмы на Шпалерной. Не память, а явь. Не девятнадцать лет назад, а сейчас. Человек за окошечком, с одутловатым белым лицом ночного палача, отвечает мне “выбыл!” (вместо “расстрелян”, согласно инструкции, чтобы бабьего визга поменьше).
Раньше я “помнила”, а ЗАГС заставил меня “вспомнить”.
‹…›
Когда я помянула ЗАГС и полученную справку, Анна Андреевна попросила меня рассказать все во всех подробностях. Знакомая мне, сосредоточенная и пытливая скорбь легла на ее лицо. Скорбное выражение – это у нее вглядывание, вслушиванье и – жалость. Слушает – скорбит – видит – жалеет. “Бровям печали не поднять”.
– Я помню, как вы тогда пришли, – сказала она. – А мы пили чай. Двадцать лет назад.
Я рассказала ей то, что даже в дневнике, самой себе, мне было сразу рассказать больно. (Теперь легче.)
…В почтовом ящике маленькая голубая повестка. Штамп – ЗАГС. “Просят явиться для получения документа”. Меня это поразило. Какого документа? Я никогда и ни по какому поводу не была в ЗАГСе. И тут я не сразу догадалась, что ЗАГС собирается выдать мне справку о Митином конце и что этот обряд входит в ритуал реабилитации. Ведь она посмертная; стало быть, сначала надо засвидетельствовать смерть. Все правильно.
Двор неподалеку от нашего. Первый этаж. Сразу, чуть переступаешь порог, охватывает тепло и “уют”: словно не в учреждение пришел, а к кому-то домой, на квартиру. Ну, скажем, к самому управдому. Круглый стол, покрытый бархатной скатертью с кисточками. Вокруг стола в изобилии новые и вполне благопристойные стулья. (Это, наверное, для родственников жениха и невесты.) И чуть поодаль от стола, во весь рост, от пола до потолка, портрет Сталина. “Шаровары и кушак царя”. Нет, тут по-другому, не из Пастернака, а из Мандельштама: “Тараканьи смеются усища, / И сияют его голенища”.
(Анна Андреевна чуть-чуть поежилась под шалью.) В другом конце комнаты, у окна, канцелярский письменный стол. Девушка в джемпере. У нее за спиной – картина с грубо намалеванными цветами, а над картиной – черная радиотарелка, которая, не умолкая, говорит.
– Механизированное приветствие новобрачным? – с любопытством спросила Анна Андреевна.
– Нет, просто радио в этой комнате не выключается никогда и произносит все, что положено по общей программе. Его никто не слышит, как, вероятно, американцы, жующие резинку, не чувствуют ее вкуса. Но мне-то в голову стучало каждое слово: это была беседа о производстве стекла. Дуют, продувают, прокаливают, опускают в воду, щипцами вынимают из воды.
Вот под это описание производственных процессов мне и выдали документ о Митиной гибели.
Я предъявила девушке свою повестку, но она сначала занялась военным, который вошел сразу следом за мной. Он в Москве проездом… хотел бы расписаться со своей невестой… Запечатлеть, так сказать, этот момент в столице нашей Родины… И зашел предварительно справиться, допустимо ли, согласно закону, расписываться не по основному своему месту жительства.
Радио ответило ему что-то насчет какой-то стеклянной изогнутой трубки, а девушка разъяснила, что в советской стране гражданам предоставлено право регистрировать свой брак в любом месте, по собственному усмотрению.
Потом она обернулась ко мне. Взяла у меня повестку и вынула из ящика толстую канцелярскую книгу и бланк с черной каймой: “Свидетельство о смерти”.
Начала что-то выписывать из книги на бланк круглым крупным почерком.
Пока она писала, я слушала про стекло и одновременно ее разговор с татарином-дворником. По-видимому, он пришел заявить о скоропостижной смерти какой-то их общей знакомой, жилицы этого дома.
– Такие полненькие, такие из себя солидненькие, самостоятельные, – говорила девушка, выводя аккуратные буквы, – и вдруг… Я их днями на нашем дворе видела.
Потом мне, тыча пером в какую-то графу в раскрытой книге:
– Распишитесь в получении, гражданка.
Справку я решилась прочитать только во дворе, выйдя на мороз и оставшись одна.
Дата смерти: 18 февраля 38 года
Причина: прочеркнуто
Место: прочеркнуто
(Следствие кончилось как раз в феврале, я это помню.)
Помолчали.
– Портрет там очень у места, – сказала Анна Андреевна. – Где же и выдавать свидетельства об убиенных, как не перед лицом убийцы?.. Говорят, списки расстрелянных он держал у себя в кабинете, в каком-то особом сундучке… Но Боже мой! Как это можно! Рассказав народу то, что было рассказано, оставлять в официальных местах его портреты! Не постигаю.
11 июня 1957
‹…› Не только до слова, но и до сознания моего по сей день не доходит, почему я расплакалась в прокуратуре, прочитав в кабинете у майора справку о посмертной реабилитации? Стыд, срам, позор. Прочитала стандартную фразу “за отсутствием состава преступления” и разревелась. Как все. В приемной, выходя от майора, плакали все поголовно, все женщины до единой, как будто каждой он сообщил какую-то оглушительно печальную новость. Быть может, это потому, что они, как и я, двадцать лет жаждали увидеть могилу или услышать слово правды, а эта справка – точно плита на могиле, где начертано имя убитого и признание убийцы? И можно, наконец, упасть на эту траву – на эту плиту – и плакать? В кабинете, когда настала моя очередь, еще колебалась в графине вода. Майор предложил мне сесть, вручил справку, я тут же прочитала ее и тут же заплакала. Майор, мужественно преодолевая собственную скорбь, выразил мне свое соболезнование, налил из графина воды и протянул мне стакан. Я пила, продолжая плакать. Приговор отменен “за отсутствием состава преступления”. Разве я и раньше не знала, что Митя не совершал никаких преступлений, что, напротив, останься он жив, он сделался бы одной из слав нашего отечества, что они застрелили человека могучих духовных сил, замечательного ума и таланта? И зареветь перед этим учтивым майором, винтиком палаческого механизма (“Жандармы – цвет учтивости”, – писал когда-то Герцен), выражающим свое соболезнование женам посмертно реабилитированных еженедельно каждый вторник и каждый четверг, с двенадцати до четырех! Позор. И я еще смела недавно осуждать женщин, которые плакали в Союзе писателей, слушая письмо Хрущёва! Все-таки плакали они не перед прокурором.
[Примечание Л. К. Чуковской 1990-х годов
Справка, выданная мне 15 мая 57 года военной прокуратурой, составлена была так, что, в сущности, ровно ничего не открывала. Как мне известно теперь, после ознакомления с “делом Бронштейна Матвея Петровича № П-22962” – приговорен он был к расстрелу 18 февраля 38 года в Ленинграде Выездной сессией Военной коллегии Верховного суда под председательством Ивана Осиповича Матулевича (Матулевич – первый заместитель главы Военной коллегии СССР Ульриха В. В.). Приговор приведен в исполнение через пятнадцать минут в подвале Большого Дома. Никакой отдельной могилы у Матвея Петровича, разумеется, нет, но, как известно теперь, в те месяцы ежовщины, о которых речь, тысячи трупов расстрелянных палачи свозили на пустырь неподалеку от Левашова.
В справке 57 года ни о пытках, ни о следователях, ни о молниеносном суде, ни о могиле – ни звука. Конкретности из нее вытравлены – и все-таки тогда она потрясла меня и моих “невольных подруг”. И вот мы читаем в официальном документе: “за отсутствием состава преступления”. Значит, невиновность публично признана!.. А в 1990 году мне даже и вполне легально показали “дело Бронштейна”.
Впрочем, и в так называемом “деле № П-22962”, к которому меня допустили, запечатлен далеко не весь путь заключенного со дня ареста до минуты расстрела. Какие насилия совершали над ним в промежутках между допросами и на самих допросах? Однако некоторые протоколы, фамилии следователей, заступнические письма ученых и литераторов и расписка на бланке – неразборчивая фамилия того, кто выстрелил ему в затылок, – уцелели.
“Дело оперативной разработки”, то есть доносы на Матвея Петровича, поступившие в НКВД еще до его ареста, мне не показали. Зато имена и фамилии “полулюдей”, истязавших Бронштейна, к этому времени были мне уже известны благодаря историку-архивисту Д. Г. Юрасову. Это – Н. И. Готлиб, Н. Н. Лупандин и Г. Г. Карпов. Н. Н. Лупандин, палач с четырехклассным образованием, по-видимому, специалист по истреблению ленинградской интеллигенции, сыграл зловещую роль, в частности, в делах Бориса Корнилова, Бенедикта Лившица, Н. Заболоцкого. Дальнейшая судьба следователей примечательна: Н. И. Готлиб в 1939 году расстрелян, Н. Н. Лупандин впоследствии – пенсионер союзного значения. (Точь-в-точь как и бывший руководитель советского государства Никита Сергеевич Хрущёв!) Г. Г. Карпов стал – тут перо мое слегка запинается! – председателем Совета по делам Русской православной церкви при Совете министров СССР… Фамилию того профессионала, который привел приговор, вынесенный Бронштейну, в исполнение, – мне разглядеть не разрешили.]
27 мая 1962
‹…› В 37–38 годах при обысках, в некоторых случаях, не читали – и не уносили с собою для прочтения – ни писем, ни фотографий, ни других документов. Никакого интереса к реальным связям. Приговор вынесен еще до следствия, зачем же следователю утруждать себя чтением? Для каждого из “врагов народа” заранее была уготована рубрика, по которой он подлежал лагерю или расстрелу: диверсант, шпион, террорист, вредитель, – задача следователя была в том, чтобы вбить арестованного в эту рубрику, а не в том, чтобы вчитаться в его бумаги. При Митином аресте в Киеве у него не взяли записную книжку со всеми телефонами и адресами ближайших друзей – вот и интерес к именам! – а при обыске у нас на квартире пол был сплошь устлан клочьями разорванных писем и фотографий. Искали оружие и отравляющие вещества, которых у нас, разумеется, быть не могло. Вскрывали полы и сильно боялись пылесоса, не зная, что это: не адская ли машина? Один из бандитов стал, впрочем, разглядывать альбомы с репродукциями итальянских картин; заметив изобилие Мадонн, он сказал: “А-а, я понимаю, ваш муж был мистик”. Мите уготовили участь террориста – потому занимались поисками оружия, – но склонность к терроризму не исключала, видимо, преступного пристрастия к мистицизму. Помню, как ударило меня тогда слово был – Митя, живой, отдыхал тогда у своих родителей в Киеве, не подозревая, что его уже нет, что он – уже был, всего лишь… 37–38 годы (“ежовщина”) воспитывали в людях пожизненный ужас и притом некое равнодушие к собственному поведению, потому что судьба человека не очень-то зависела от его слов, мыслей, поступков. Человек круглосуточно пребывал в ужасе перед судьбой и в то же время не боялся рассказывать анекдоты и в разговорах называть чужие имена: расскажешь – посадят и не расскажешь – посадят… Написал письмо Ежову в защиту друга – и ничего, тебя не тронули; написал множество доносов, посадил множество людей, а глядишь – и тебя самого загребли… Трудность постижения тогдашней действительности, никогда до того не существовавшей в истории, сбивала с толку и не учила разумно вести себя: чувство причин и следствий было утрачено начисто. В другие годы – и до, и после “ежовщины” – документы, слова и поступки играли большую роль; уже в 40-м – гораздо большую; равнодушие убийц к бумагам арестованных характерно именно для “ежовщины”. Глядя назад, на пережитые мною конец двадцатых, тридцать пятый, тридцать седьмой и восьмой, послевоенные сороковые, пятидесятые, – я, “с башни шестьдесят второго”, вижу, что каждый год довоенного и послевоенного времени изобильно окрашен кровью, но кровопускание каждый год совершалось по-разному. Иногда независимо от поступков или слов человека, иногда и в полной зависимости от его поведения. Однако Анна Андреевна была права, обучая окружающих не обманываться насчет сути происходящего и, логична ли действительность или нет, – никогда не распускать языки.
Страницы из сталинских расстрельных списков
1937–1938 гг.
Сохранилось около четырехсот “сталинских расстрельных списков” 1937–1938 годов, в которых более сорока тысяч имен. В одном из этих списков – имя Матвея Бронштейна[62]. Списки не содержат никаких иных сведений о “лицах, подлежащих суду Военной коллегии Верховного суда Союза ССР”, кроме фамилии, имени и отчества обреченного. На обложке каждого списка – подписи Сталина и его ближайших подручных (в данном случае – Ворошилова, Молотова, Кагановича). Попавшие в список уже расписаны по “категориям наказания”: 1-я – расстрел, 2-я – десять лет заключения, 3-я – пять – восемь лет заключения.
3 февраля 1938 года, за один день, Сталин подписал двадцать пять таких списков. Он понятия не имел, кто эти люди, ожидавшие своей участи в тюрьмах по всей стране – от Москвы до самых до окраин. И своей визой “И. Ст.” отправил в тот день на смерть 1728 человек и 77 – на десять лет в ГУЛАГ. 3-я категория не понадобилась.
Обложка “сталинского расстрельного списка”, содержащего имя Матвея Бронштейна.
Первая страница “сталинского расстрельного списка”, содержащего имя Матвея Бронштейна. В данном списке на смерть (“1-я категория”) обречен восемьдесят один человек, остальные семеро – на десять лет заключения. Внизу – виза В. Е. Цесарского, начальника 8-го отдела Главного управления ГБ НКВД СССР (арестованного “в свою очередь” 09.12.38 и расстрелянного 21.01.40). Из архива “Мемориала”.
Что думал при этом Вождь, неизвестно, но нетрудно догадаться, как, зная о его визе, “судила” обреченных Военная коллегия Верховного суда.
1. АВГУСТИНОВИЧ Георгий Васильевич
[1893 г. р., уроженец д. Старокозлово Себежского у. Витебской губ., русский, член ВКП(б) в 1920–1930 гг., агент по снабжению завода им. Марти, проживал: г. Ленинград, Кировский пр., д. 9, корп. 2, кв. 8. Арестован 6 ноября 1937 г. Выездной сессией Военной коллегии Верховного суда СССР в г. Ленинград. 20 февраля 1938 г. приговорен по ст. ст. 58-8-11 УК РСФСР к высшей мере наказания. Расстрелян в г. Ленинград 20 февраля 1938 г.]
2. АНДРОНОВ Константин Яковлевич
[1892 г. р., уроженец и житель г. Ленинград, русский, исключен из кандидатов в члены ВКП(б) в 1936 г., агент по снабжению завода “Красная вагранка”, проживал: Тамбовская ул., д. 13, кв. 2. Арестован 5 ноября 1937 г. Выездной сессией Военной коллегии Верховного суда СССР в г. Ленинград. 20 февраля 1938 г. приговорен по ст. ст. 58-8-11 УК HCACH к высшей мере наказания. Расстрелян в г. Ленинград 20 февраля 1938 г.]
3. АРХАРОВ Александр Игнатьевич
[1891 г. р.]
4. БАБАНОВСКИЙ Анатолий Иванович
[1900 г. р., уроженец г. Варшава, русский, из дворян, член ВКП(б) в 1920–1924 гг., окончил Военно-морское инженерное училище, нач. 11-й лаборатории НИИ морской связи Управления морских сил РККА, военинженер 1-го ранга, проживал: г. Ленинград, Лиговская ул., д. 37, кв. 4. Арестован 15 октября 1937 г. Выездной сессией Военной коллегии Верховного суда СССР в г. Ленинград. 22 февраля 1938 г. приговорен по ст. ст. 58-1б-8-11 УК РСФСР к высшей мере наказания. Расстрелян в г. Ленинград 22 февраля 1938 г.]
5. БЕСПАМЯТНОВ Виктор Васильевич
[1903 г. р., уроженец г. Иркутск, русский, член ВКП(б) в 1919–1937 гг., самоучка, литератор, ответственный секретарь Лен. отделения Союза советских писателей, проживал: г. Ленинград, ул. Каляева, д. 16, кв. 4. Арестован 26 сентября 1937 г. Выездной сессией Военной коллегии Верховного суда СССР в г. Ленинград. 17 февраля 1938 г. приговорен по ст. ст. 58-7-8-11 УК РСФСР к высшей мере наказания. Расстрелян в г. Ленинград 17 февраля 1938 г.]
6. БЛЮДНИКОВ Анатолий Аркадьевич
[1902 г. р., уроженец г. Витебск, еврей, из мещан, беспартийный, окончил школу 2-й ступени, нач. промтоварной базы Военторга ЛВО, проживал: г. Ленинград, ул. Рубинштейна, д. 36, кв. 15. Арестован 14 декабря 1937 г. Выездной сессией Военной коллегии Верховного суда СССР в г. Ленинград. 23 февраля 1938 г. приговорен по ст. ст. 58-7-8-11 УК РСФСР к высшей мере наказания. Расстрелян в г. Ленинград 23 февраля 1938 г.]
7. БОРОВОЙ Михаил Юлианович
[?]
8. БОРЯКОВ Борис Яковлевич
[1895 г. р., уроженец м. Докшицы Борисовского у. Минской губ., еврей, из мещан, член ВКП(б) в 1919–1937 гг., окончил начальное училище, ремесленную школу, учился в Институте хозяйственников при Промакадемии, директор 1-го Граммофонного завода, проживал: г. Ленинград, наб. р. Мойки, д. 38, кв. 6. Арестован 4 декабря 1937 г. Выездной сессией Военной коллегии Верховного суда СССР в г. Ленинград. 18 февраля 1938 г. приговорен по ст. ст. 58-7-8-11 УК РСФСР к высшей мере наказания. Расстрелян в г. Ленинград 18 февраля 1938 г.]
9. БОЮШКОВ Порфирий Георгиевич
[1906 г. р., уроженец с. Большое Лутошкино (по др. данным с. Сицкое) Чкаловского р-на Горьковской обл., русский, член ВКП(б) в 1930–1937 гг., окончил курсы корабельных механиков при Военно-морском инженерном училище им. Дзержинского, командир электромеханического сектора катера МО-212 33-го Ладожского морпогранотряда, воентехник 1-го ранга, проживал: г. Ленинград, Гулярная ул., д. 22, кв. 78 (по др. данным г. Шлиссельбург, Октябрьская наб., д. 3). Арестован 12 октября 1937 г. Выездной сессией Военной коллегии Верховного суда СССР в г. Ленинград. 25 февраля 1938 г. приговорен по ст. ст. 17-58-8, 58-7-11 УК РСФСР к высшей мере наказания. Расстрелян в г. Ленинград 25 февраля 1938 г.]
10. БРАУДА Давид Соломонович
[1894 г. р., уроженец г. Воронеж, еврей, беспартийный, окончил Воронежское реальное училище, Харьковский технологический институт, учился 3 года в Льеже (Бельгия), доцент Лен. инженерно-экономического института, проживал: г. Ленинград, ул. Чайковского, 39, кв. 9. Арестован 18 марта 1937 г. Выездной сессией Военной коллегии Верховного суда СССР в г. Ленинград. 22 февраля 1938 г. приговорен по ст. ст. 58-7-8-11 УК РСФСР к высшей мере наказания. Расстрелян в г. Ленинград 22 февраля 1938 г.]
11. БРОНШТЕЙН Матвей Петрович
[1906 г. р., уроженец г. Винница, еврей, беспартийный, окончил физический факультет ЛГУ, профессор Лен. физико-технического и Педагогического институтов, и. о. профессора ЛГУ, проживал: г. Ленинград, Загородный пр., д. 11, кв. 4. Арестован 6 августа 1937 г. в Киеве и этапирован в Ленинград. Выездной сессией Военной коллегии Верховного суда СССР в г. Ленинград 18 февраля 1938 г. приговорен по ст. ст. 58-8-11 УК РСФСР к высшей мере наказания. Расстрелян в г. Ленинград 18 февраля 1938 г.]
12. БУРЛАКОВ Павел Семёнович
[1896 г. р., уроженец д. Круглое Жиздринского у. Калужской губ., русский, из крестьян, б. кандидат в члены ВКП(б), окончил Военно-техническую академию, начальник УНР-94 Северного военного флота (п. Сеть-Наволок Мурманского окр.), перед арестом начальник – главный инженер строительства Военно-морской академии, военинженер 1-го ранга, проживал: п. Пикколово Дудергофского с/с Красносельского р-на Лен. обл. Арестован 26 июля 1937 г. Выездной сессией Военной коллегии Верховного суда СССР в г. Ленинград. 22 февраля 1938 г. приговорен по ст. ст. 58-1б-8-11 УК РСФСР к высшей мере наказания. Расстрелян в г. Ленинград 22 февраля 1938 г.]
13. ВАНАМОЙЗ Карл Гансович
[1894 г. р., уроженец г. Гдов, эстонец, из мещан, член ВКП(б) в 1927–1937 гг., окончил 3 класса начальной школы и курсы председателей райисполкомов, председатель Кингисеппского райисполкома, проживал: г. Кингисепп Лен. обл., пр. Карла Маркса, д. 15. Арестован 24 июля 1937 г. Выездной сессией Военной коллегии Верховного суда СССР в г. Ленинград. 19 февраля 1938 г. приговорен по ст. ст. 58-7-8-11 УК РСФСР к высшей мере наказания. Расстрелян в г. Ленинград 19 февраля 1938 г.]
14. ВАСИЛЬЕВ Василий Васильевич
[1895 г. р., член ВКП(б) в 1917–1937 гг., окончил гидрографический факультет Военно-морской академии, нач. Гидрографического управления Военно-морских сил РККА с 1932 г., инженер-флагман 3-го ранга, проживал: г. Ленинград. Арестован 13 декабря 1937 г. Выездной сессией Военной коллегии Верховного суда СССР в г. Ленинград. 22 февраля 1938 г. приговорен по ст. ст. 58-7-11 УК РСФСР к высшей мере наказания. Расстрелян в г. Ленинград 22 февраля 1938 г.]
15. ВОЗНЕСЕНСКИЙ Николай Владимирович
[1901 г. р., уроженец г. Иркутск, русский, беспартийный, окончил Институт инженеров путей сообщения (ЛИИПС), инженер-гидротехник, руководитель гидротехнической группы на строительстве порта Кронштадт-2 (нач. производственного отдела УНР-5), проживал: п. Усть-Луга Кингисеппского р-на Лен. обл. (адрес в Ленинграде: В. О., 16-я линия, д. 35, кв. 46). Арестован 13 августа 1937 г. Выездной сессией Военной коллегии Верховного суда СССР в г. Ленинград. 25 февраля 1938 г. приговорен по ст. ст. 58-7-8-11 УК РСФСР к высшей мере наказания. Расстрелян в г. Ленинград 25 февраля 1938 г.]
16. ВОЛЧИНСКИЙ Иван Антонович
[1903 г. р., уроженец д. Желязна Скерневицкого у. Варшавской губ., русский, из крестьян, член ВКП(б) в 1926–1937 гг., пом. начальника 3-го отделения 3-го отдела штаба ЛВО, капитан, проживал: г. Ленинград, ул. Ракова, д. 14, кв. 20. Арестован 8 октября 1937 г. Выездной сессией Военной коллегии Верховного суда СССР в г. Ленинград. 25 февраля 1938 г. приговорен по ст. ст. 58-1б-8-11 УК РСФСР к высшей мере наказания. Расстрелян в г. Ленинград 25 февраля 1938 г.]
17. ВОРОБЬЁВ Михаил Фёдорович
[1903 г. р., уроженец м. Кейданы Ковенского у. и губернии, украинец, беспартийный, главный инженер УНР ОИВ ЛВО, вольнонаемный, проживал: г. Ленинград. Арестован 19 августа 1937 г. Выездной сессией Военной коллегии Верховного суда СССР в г. Ленинград. 25 февраля 1938 г. приговорен по ст. ст. 58-7-8-11 УК РСФСР к высшей мере наказания. Расстрелян в г. Ленинград 25 февраля 1938 г.]
18. ГАЙЦХОКИ Соломон Самуйлович
[1903 г. р., уроженец г. Невеля, еврей, председатель промсовета Казахской ССР, арестован 19 октября 1937 г., осужден Военной коллегией Верховного суда СССР 19 февраля 1938 г. по ст. ст. 58-7-8-11 УК РСФСР к расстрелу.]
19. ДАХНО-ДАХНОВ Николай Александрович
[1898 г. р., б. механик катера 33-го Ладожского морпогранотряда, рабочий автобазы № 2, проживал: г. Ленинград. Арестован 7 сентября 1937 г. Выездной сессией Военной коллегии Верховного суда СССР в г. Ленинград. 25 февраля 1938 г. приговорен по ст. ст. 58-1б-11 УК РСФСР к высшей мере наказания. Расстрелян в г. Ленинград 25 февраля 1938 г.]
Не успевшие стать академиками[64]
В 1967 году, в юбилейном томе “Октябрь и научный прогресс”, выпущенном к пятидесятилетию советской власти, академик И. Е. Тамм, подводя итоги развития советской теоретической физики, написал:
Некоторые исключительно яркие и многообещающие физики этого поколения [получившие образование в советское время] безвременно погибли: М. П. Бронштейн, С. П. Шубин, А. А. Витт.
Игорь Евгеньевич Тамм, первый советский физик-теоретик, удостоенный Нобелевской премии, знал лично всех троих. Он выступал на защите докторской диссертации Бронштейна, вместе с Виттом работал в Московском университете, Шубин был его любимым учеником.
В октябре 1953 года только что избранный в академики Тамм, отвечая на поздравительную телеграмму вдовы С. П. Шубина, написал:
Заехав на минуту домой, я получил Вашу телеграмму, отправленную два с половиной часа тому назад, и отвечаю на нее первую – я никому еще не отвечал. Из всех полученных мною поздравлений – Ваше самое для меня дорогое. У всякого человека, прожившего такую долгую, разнообразную и нелегкую жизнь, как моя, постепенно создается свой собственный незримый Пантеон. В нем Семён Петрович заполняет совсем особое место. Во-первых, я всегда считал его самым талантливым не только из моих учеников – а я ими избалован, – но из всех наших физиков, по своему возрасту соответствующих моим ученикам. Только в последнее время появился Андрей Сахаров – трудно их сравнивать и потому, что времени много ушло, и потому, что научный склад у них разный, и потому, что Сахаров полностью сосредоточивает все свои духовные силы на физике, а для С. П. физика была только “prima inter pares” [первой среди равных], – и поэтому можно только сказать, что по порядку величины они сравнимы друг с другом. Но помимо всего этого, С. П. был одним из самых близких мне людей по своему душевному складу – хотя мы с ним были очень разные люди, но ни с кем из моих учеников – а я многих из них очень люблю – у меня никогда уже не создавалось такой душевной близости. И поэтому из всех, ушедших примерно одновременно, мне всегда острее всего в памяти двое – мой брат и С. П.[65]
Арестованные в 1937 году физики Александр Адольфович Витт и Семён Петрович Шубин не попали в сталинские расстрельные списки, их юридически “оформили” другим способом, не обременяя Вождя и его Верховный суд. В период Большого террора 1936–1938 годов многие сотни тысяч были отправлены на смерть заочно решениями внесудебных “троек”. Витту “дали” пять лет, Шубину – восемь, но оба погибли в лагерях в том же 1938 году, что и казненный Матвей Бронштейн.
13 дек. 37 г.
Устье-Утиная
Любимая Лелечка,
недавно получил твою милую телеграмму и четвертую посылку. Сейчас у меня два выходных дня подряд. Работаю я пока что все там же. Отапливаю ночью палатку. Она у меня похожа на ледяной дом, везде по стенам висят сосульки, но не думай, что там холодно. Там тепло, иногда даже слишком жарко, так что выходишь на улицу прохладиться. Зима все время была теплая, около 20°, и только теперь похолодало, сейчас около 40°, но здешняя температура не производит такого впечатления холода, как в Москве.
Милая Леля, я часто думаю о вас; ты пишешь, что опухоль у малыша на головке уже спала и остались только две шишки, они, наверно, тоже скоро пройдут; что касается родимого пятна, то это не так уж страшно.
Вчера по радио передавали пластинку “Японские колокольчики”. Милая, говорят, что зимой будет работать авиапочта, ты тогда пиши. Сейчас собираюсь идти напилить дров для нашего барака, а то они кончаются.
До свидания, дорогая моя, крепко целую и обнимаю,
поцелуй малыша. Привет папе и маме.
Последнее письмо Александра Витта жене.
Гибель троих талантливых физиков не заслоняет гибели сорока тысяч, собственноручно отправленных Сталиным на смерть, гибели сотен тысяч от рук сталинских опричников, гибели миллионов, уморенных голодом и холодом в ходе “индустриализации-коллективизации-депортации”. Сколько среди этих миллионов было одаренных детей, еще не узнавших о своем призвании? И как эти погубленные нераскрытые таланты могли бы украсить жизнь России и всего мира?