– Ты ответишь на мои вопросы? – спросил Беддоуз.
– Да.
– Я имею право задавать прямые вопросы?
– Да.
Беддоуз глубоко вдохнул, посмотрел в окно. Мимо проходил мужчина в пальто с поднятым воротником. Он читал газету и качал головой.
– Ладно, так что ты в нем нашла?
– Что я могу тебе на это ответить? Он – мягкий, добрый, делает добро людям. Ты в этом убедился сам.
– Что еще?
– И он меня любит, – тихо добавила она.
За все время их знакомства Беддоуз не слышал от нее этого слова.
– Он меня любит, – бесцветным голосом повторила Кристина.
– Я это видел. Бесстыдно.
– Бесстыдно.
– Теперь позволь задать еще один вопрос. Ты хотела бы встать из-за этого стола и уйти со мной?
Кристина отодвинула чашку с блюдцем, задумчиво перевернула чашку.
– Да.
– Но не встанешь.
– Нет.
– Почему нет?
– Давай поговорим о чем-нибудь еще, – предложила Кристина. – Куда ты полетишь в следующий раз? В Кению? Бонн? Токио?
– Почему нет?
– Потому что я устала от таких, как ты, – отчеканила Кристина. – Я устала от корреспондентов, пилотов, перспективных чиновников. Устала от всех этих талантливых молодых людей, которые постоянно куда-то улетают, чтобы сообщить целому миру о революции, заключить перемирие или умереть на войне. Я устала от аэропортов, устала провожать людей. Устала от того, что мне не разрешено плакать до взлета самолета, от необходимости всегда и всюду приходить вовремя. Устала отвечать на телефонные звонки. Устала от избалованной, всезнающей международной тусовки. Устала обедать с людьми, которых когда-то любила, а теперь должна вежливо болтать с их приятелями. Устала от того, что меня передают из рук в руки. Устала любить людей больше, чем они любят меня. Я ответила на твой вопрос?
– Более или менее. – Беддоуз удивлялся, что сидящие за другими столиками не обращали на них ни малейшего внимания.
– Когда ты улетел в Египет, я приняла решение, – ровным голосом продолжила Кристина. – Постояла у сетки ограждения, глядя, как заправляют громадные самолеты, вытерла слезы и решила: в следующий раз улечу я, а кто-то другой будет стоять с разбитым сердцем.
– И ты его нашла.
– Я его нашла, – подтвердила Кристина. – Но я не собираюсь разбивать ему сердце.
Беддоуз взял ее руки в свои. Она не отреагировала.
– Крис…
Она смотрела в окно. Миленькая, юная, спокойная.
Ему вдруг вспомнилась их первая встреча, вспомнились другие красивые девушки, которых он знал, вспомнилось, как она выглядела рядом с ним в постели номера маленького отеля всего три месяца назад, под лучами утреннего осеннего солнца, льющимися в окно, из которого открывался прекрасный вид на отроги Альп и далекое море. Держа в руках такие знакомые девичьи пальчики, он думал о том, что все переменится, если ему удастся заставить ее повернуть голову.
– Крис…
Но она не повернула головы.
– Напиши мне в Сиэтл, – сказала она, глядя в окно, на котором оседали капельки влаги и в котором отражались люстры кафе и уличные фонари.
Беддоуз отпустил ее руки. Кристина положила их на стол. На ногтях чуть поблескивал бледный лак. Беддоуз встал.
– Я лучше пойду. – Слова давались ему с трудом, все звуки эхом отдавались в висках. «Господи, – думал он, – я старею, скоро я буду плакать в ресторанах». – Я не хочу ждать чек. Скажи своему приятелю, что я не смогу пообедать с вами и прошу прощения за то, что оставил ему чек.
– Это ерунда, – бесстрастно ответила Кристина. – Он с удовольствием заплатит.
Беддоуз наклонился и поцеловал ее. Сначала в одну щеку, потом в другую.
– На прощание. – Ему казалось, что он улыбается. – Как принято во Франции.
Он взял пальто и быстро вышел. Миновал парижское представительство «Транс уорлд эрлайнс», повернул за угол на знаменитый бульвар, следуя тем же маршрутом, что и ветераны полчаса назад. Ничего не видя перед собой, он шагал к Триумфальной арке, где у Вечного огня уже поблескивали от ночной влаги лавровые веточки возложенного к могиле венка.
Беддоуз знал, что в такой вечер не стоит оставаться в одиночестве, знал, что должен куда-то войти, снять телефонную трубку, пригласить кого-то пообедать с ним. Он миновал два или три бара с телефонами, даже остановился перед одним, но не вошел. Потому что во всем городе не было человека, которого он хотел бы видеть в этот вечер.
Тогда нас было трое
Мэнни Брукса разбудили два выстрела, прогремевшие за окном. Он открыл глаза и уставился в потолок. По освещенности, даже с учетом задернутых штор, он понял, что солнце давно встало. Повернул голову. На другой кровати спал Берт. Спал спокойно, укрывшись одеялом, держа под контролем свои сны. Мэнни вылез из кровати, босиком, в пижаме, пошлепал к окну, раздвинул шторы.
Над полями клубился уже начавший рассеиваться утренний туман, вдали и внизу под ярким октябрьским солнцем поблескивало море. Еще дальше, следуя изгибу берега, высились зеленые отроги Пиренеев. Из-за стога сена, находившегося на расстоянии в добрую сотню ярдов от отеля, появился охотник с собакой. Охотник шел медленно, перезаряжая ружье. Наблюдая за ним, Мэнни вспомнил, с каким удовольствием вчера вечером съел за обедом только что убитую, отъевшуюся за лето куропатку.
Охотник, старик в морском бушлате и высоких резиновых рыбацких сапогах, шел не спеша, следуя за собакой. «В старости, – думал двадцатидвухлетний Мэнни, – мне хотелось бы выглядеть как этот старик в октябрьское утро. И пребывать в таком же хорошем настроении».
Он еще шире раздвинул шторы, взглянул на часы. Начало одиннадцатого. Они припозднились вчера вечером, все трое, задержавшись в казино в Биаррице. Летом на Лазурном берегу лейтенант-десантник, приехавший туда в отпуск, показал им беспроигрышную систему игры в рулетку, так что в своей поездке по югу Франции они не пропускали ни одного казино. Система требовала значительного начального капитала, и за вечер они никогда не выигрывали на троих больше восьми тысяч франков, причем иной раз приходилось сидеть за столом до трех часов утра, но зато после уроков лейтенанта они всегда оставались в плюсе. Поэтому и деньги могли тратить не считая, особенно в тех городках, где были казино. Система игнорировала номера, учитывала только красное и черное и включала очень сложную схему двойных ставок. В последнюю ночь они унесли с собой четыре с половиной тысячи, но просидели за рулеткой до двух часов. И пусть Мэнни проснулся поздно, чистое небо, старик, охотящийся на птиц, тысячефранковые банкноты на комоде только способствовали улучшению его и без того прекрасного настроения.
Стоя у окна, ощущая босыми ногами тепло солнечных лучей, вдыхая насыщенный солью воздух, слушая далекий рокот прибоя, вспоминая куропатку, рулетку и прочие прелести минувшего лета, Мэнни осознал, что этим утром ему не хочется ложиться на обратный курс, к дому, пусть это и значилось в намеченных планах. Глядя на охотника, следующего за собакой по бурому полю, Мэнни знал, что пройдут годы, и он будет оглядываться на это лето и думать: «Господи, как здорово я проводил время в молодости!» Способность получать двойное наслаждение как от самого момента, так и от взгляда на него с высоты лет, которые еще предстояло прожить, побудило Берта сказать ему то ли в шутку, то ли серьезно: «Завидую я тебе, Мэнни. У тебя редкий дар – дар моментальной ностальгии. Так что ты из всего извлекаешь двойную прибыль».
Дар этот имел свои недостатки: прощания с местами, которые нравились Мэнни, давались ему с большим трудом, требовали дополнительных затрат нервной энергии, потому что старик, который жил в нем, всякий раз нашептывал: «Больше такого не повторится».
Вот и решению положить конец долгому лету, растянувшемуся до октября, похоже, предстояло стать для Мэнни куда более болезненным, чем все прочие, связанные с отъездом или расставанием. Он чувствовал, что шли последние денечки последнего настоящего отпуска в его жизни. Поездка в Европу стала подарком родителей по случаю окончания колледжа, и он не сомневался, что, вернувшись, увидит на причале их милые, добрые и требовательные лица, знал, что в них прочитает: ожидание того, что он пойдет работать, вопросы о том, а чем он собирается заняться, желание помочь советом и делом, надежду, что он готов взять на себя груз ответственности взрослого человека. С этого мгновения все отпуска станут торопливыми, скомканными, глотками летнего воздуха между работой и работой. «Последние дни твоей юности, – вещал внутренний старик. – Корабль пришвартуется через семь дней».
Мэнни повернулся к спящему другу. Под одеялом Берт вытянулся во весь рост, длинный, тощий. Обгоревший нос торчал перпендикуляром. И тут все переменится, думал Мэнни. После того как корабль пришвартуется, они уже не будут так близки. Как в Сицилии, когда они прыгали со скал в море, как в Пестуме, когда карабкались по залитым солнцем развалинам, как в Риме, когда гонялись за двумя англичанками по ночным клубам. Как в дождливый день во Флоренции, когда они вместе в первый раз поговорили с Мартой. Как в этой долгой поездке в маленьком спортивном автомобильчике, в который они едва втискивались втроем, вдоль Лигурийского побережья к границе, когда они останавливались где хотели и когда хотели, чтобы искупаться или выпить вина в маленьких павильончиках под многоцветными флагами, развевающимися под ярким средиземноморским солнцем. Как в тот день в баре казино в Жуан-ле-Пэне, когда лейтенант объяснял им тонкости беспроигрышной системы. Как в веселые, счастливые предрассветные часы, когда они возвращались в отель, обсуждая очередной выигрыш, а Марта дремала между ними. Как в ослепительно яркий день в Барселоне, когда они сидели в верхних рядах залитой солнцем трибуны, возбужденные и радостные и, прикрывая глаза ладонями, смотрели на матадора, который совершал круг почета по арене, держа в высоко поднятых руках уши быка, а благодарные зрители бросали ему цветы и бурдюки с вином. Как в Саламанке и Мадриде, и на дороге, проложенной по соломенного цвета, жаркой, пустынной земле, простирающейся до самой Франции, когда они пили испанское бренди, крепкое и сладковатое, и пытались вспомнить мелодии, под которые в пещерах танцевали цыгане. Как здесь и сейчас, в маленькой, с выбеленными стенами комнатушке баскского отеля, когда Берт спал, а Мэнни стоял у окна, наблюдая за скрывающимся из виду стариком с ружьем и собакой, а в комнате над ними спала Марта, как всегда, свернувшись калачиком, словно ребенок. И спать она будет, обычное дело, до тех пор, пока они вместе не поднимутся к ней (они всегда поднимались к ней вдвоем, словно не доверяли друг другу это важное дело) и не скажут, что они запланировали на текущий день.