– А какое место в этой идиллии ты отводишь себе? – спросила Марта.
– Одного из друзей, которых будут приглашать в поместье, чтобы ты радовалась жизни, – ответил за приятеля Мэнни.
Разговор ему не нравился. Пусть Берт и шутил, но Мэнни чувствовал, что он одобрил бы решение Марты остаться за границей и выйти замуж за богатого старика. Только на днях, когда они говорили о жизненном пути, который им предстояло выбрать, Берт сказал: «Самое главное – распознать в себе особый дар и использовать его. А лучший способ использовать его – уберечь себя от удушающей скуки работы. Вот твой дар, – улыбнулся он Марте, – красота. Тут все просто. Ты используешь его для обольщения мужчин, и весь мир будет у твоих ног. Мой дар уступает твоему, так что в долговременной перспективе шансов у меня меньше. Я обаятельный… – улыбнулся он во весь рот, – и мне на все наплевать. Однако если мне хватит ума и я не попадусь на удочку, попадаться на которую не следует, то достигну многого. Что же касается Мэнни… – Он печально покачал головой. – Его дар – добропорядочность. Бедняга. Куда ему с этим сунуться?»
И теперь, сидя на краю полотенца, отщипывая от грозди виноградины, Берт снова качал головой:
– Нет, я не буду одним из приглашенных друзей. Поднимай выше. Я вижу себя управляющим поместья, забавным американцем, лишенным честолюбия, которому нравится жить во Франции на берегах живописной реки. Я буду носить старый твидовый пиджак, пропахший лошадьми и молодым бочковым вином, меня будут любить все и каждый, я буду отпускать едкие шутки по поводу пропасти, в которую скатывается мир, а в отсутствие хозяина долгими вечерами играть с хозяйкой в триктрак у камина, чтобы потом подняться наверх с последним бокалом коньяка в руке и развлечь ее на американский манер на родовом ложе…
– Ах, какая милая картинка! – прокомментировала Марта.
– У каждой эпохи свои идеалы. Я говорю про нашу, затесавшуюся между войнами.
Мэнни эти слова покоробили, а когда он взглянул на Марту, ему стало просто нехорошо. Потому что Марта смеялась. После отъезда из Флоренции они часто смеялись, говорили о многом, но ему очень не нравилось, что тема, затронутая Бертом, вызвала у Марты смех.
Он встал:
– Хочу немного вздремнуть. Разбудите меня, когда соберетесь уезжать.
Он взял с собой свитер, чтобы использовать его вместо подушки, отошел в направлении берега по стене-дамбе шагов на тридцать и, вытягиваясь на прогретых солнцем камнях, услышал, как в унисон засмеялись Марта и Берт. Смех этот, причину которого знали только они, далеко разносился в тиши залитой солнцем бухты.
Закрыв глаза, чтобы не мешали солнечные лучи, слыша далекий смех друзей, Мэнни вдруг почувствовал боль. Боль эта не оставалась на месте, а перемещалась по телу. Когда Мэнни казалось, что он определил эпицентр: «Вот оно, я все понял, жутко болит горло», – боль не пропадала, она давала о себе знать снова и снова. А потом, ощущая всем телом тепло солнечных лучей, Мэнни осознал, что не боль это, а печаль.
Печаль подсознательная, густо замешенная на чувстве утраты, ощущении неизбежности отъезда, ностальгии по прошедшему лету, которое уже не могло повториться, смятении от еще какого-то чувства, более сильного и глубокого, чем испытанные им ранее. Накрытый волной печали, потрясенный до глубины души, Мэнни также знал: если в этот самый момент Марта, подчиняясь его телепатическому зову, перестанет смеяться с Бертом, встанет, пройдет тридцать шагов к тому месту, где сейчас лежал он, сядет рядом и возьмет его за руку, все разом наладится.
Но она не двинулась с места, наоборот, еще громче рассмеялась словам Берта, которых он не расслышал.
Внезапно Мэнни понял, что он собирается сделать. Как только он поднимется на борт корабля, как только все правила потеряют силу, он напишет Марте письмо и попросит ее стать его женой. Не открывая глаз, он принялся сочинять это письмо.
«Полагаю, это станет для тебя сюрпризом, поскольку за все лето я не произнес ни слова, но я и сам долго не понимал, что со мной происходит, а кроме того, ты, Берт и я еще во Флоренции уговорились строить наши отношения исключительно на дружеской основе, и я был рад, что это соглашение выполнялось. Но теперь я на корабле и считаю, что вправе сказать о своих чувствах к тебе. Я тебя люблю и хочу жениться на тебе. Не знаю, как ты ко мне относишься, но, возможно, заключенное нами соглашение сдерживало тебя так же, как и меня. Во всяком случае, я на это надеюсь. По возвращении сразу начну работать, устроюсь, а потом ты можешь приехать, чтобы я познакомил тебя с родителями и…»
Слова вдруг перестали складываться в строчки. Мэнни представил свою мать, которая за чаем беседует с Мартой: «Так вы говорите, ваша мама живет в Филадельфии? А ваш отец… э-э… Попробуйте эти пирожные. Так вы говорите, что познакомились с Мэнни во Флоренции, а потом он, вы и Берт провели остаток лета вместе, объехав всю Европу… Лимон, сливки?»
Мэнни помотал головой. Когда придет время, с матерью он вопрос решит. Как-нибудь. И вернулся к воображаемому письму.
«Ты однажды сказала, что не знаешь, чем займешься в будущем, что ждешь знамения, которое укажет тебе путь. Может, ты будешь смеяться надо мной из-за того, что я предлагаю тебе такое простое решение, но, может, ты решишь, что, выйдя за меня замуж…»
Мэнни поморщился. «Господи, даже если она безумно в меня влюблена, – подумал он, – такая фраза может все испортить».
«Я ничего не знаю о тебе и других мужчинах. Находясь с нами, ты ни к кому не проявляла интереса, рассказывая о прошлом, никого не выделяла и, насколько я могу судить, никогда не выказывала предпочтения Берту или мне…»
Мэнни открыл глаза, повернул голову, чтобы посмотреть на Берта и Марту. Они сидели очень близко, голова к голове, лицом к лицу и вели какой-то очень серьезный разговор.
Он вспомнил, что говорил Берт про свой дар: «Я обаятельный, и мне на все наплевать». Что ж, не без удовлетворения подумал Мэнни, даже если она оставит без внимания эгоизм Берта, дар этот не сможет ее привлечь. И не надо забывать о пухленькой блондинке из Сен-Тропеза. Если бы Берт питал к Марте серьезные чувства, если бы Марта, как говорил Берт еще во Флоренции, попыталась сделать выбор, их троица развалилась бы, как карточный домик. Берт, решил Мэнни, сможет стать другом семьи, веселым и холостым. Наилучший вариант.
Мэнни задремал, перед его мысленным взором одно за другим проносились приятные видения. Марта выходит из самолета в Айдлуайлде[15] (после такого письма корабль стал очень уж медленным транспортным средством) и бросается в его объятия. Марта и он просыпаются поздним утром в их квартире и решают поспать еще часок, а уж потом пойти куда-нибудь завтракать. Марта, держа его под руку, приходит на вечеринку, и по комнате проносится одобрительный шепот: такая она красивая. Марта…
Кто-то кричал. Вдалеке кто-то кричал.
Мэнни открыл глаза, моргнул, не понимая, где он, не понимая, что происходит. «Почему кто-то кричит в моем сне?» – подумал он.
Крик повторился, Мэнни встал, окинул взглядом бухту. На воде, примерно в трехстах ярдах от стены-дамбы, он увидел маленькую лодку. Ту самую плоскодонку, что недавно плыла под самодельным парусом. Лодка перевернулась, днище едва выступало над водой, за него держались два человека. Вновь прозвучал бессловесный, отчаянный крик, в воздухе мелькнула рука.
Мэнни повернулся к Берту и Марте. Они спали, положив головы на полотенце. Тела образовывали раскидистую букву V.
– Берт! – крикнул Мэнни. – Марта! Поднимайтесь!
Берт шевельнулся, сел, протирая глаза. Из бухты донесся очередной полный отчаяния крик.
– Там, – указал Мэнни.
Берт повернулся, увидел перевернутую лодку и две головы – мужскую и женскую.
– Святый Боже! – выдохнул Берт. – И что они там делают? – Он толкнул Марту. – Просыпайся. У нас кораблекрушение.
Лодка не двигалась, лишь чуть поворачивалась, когда фигурки начинали перемещаться. На глазах Мэнни мужчина оттолкнулся от лодки и поплыл к берегу. Плыл он медленно, каждые тридцать секунд останавливался, кричал и махал рукой. После каждой остановки уходил под воду и выныривал в фонтане брызг.
– Ой-ой-ой, – покачал головой Берт. – Он ее бросает!
Берт уже стоял, Марта рядом с ним, оба смотрели на бухту. От берега мужчину отделяли добрых триста ярдов. Его крик, взмах рук и уходы под воду дважды в минуту вызывали серьезные опасения, что он не сумеет преодолеть это расстояние. Женщина, оставшаяся у лодки, тоже изредка вскрикивала, зло и пронзительно, и ее крики неслись вслед мужчине над поблескивающей гладью воды.
Наконец Мэнни смог разобрать, что кричит мужчина: «Au secours! Je noye, je noye!»[16] Мэнни почувствовал, как в нем поднимается раздражение. Тихий, спокойный день, млеющая под солнцем бухта и этот сильный голос, эти громкие крики: «Я тону!» Прямо какая-то мелодрама, в которой актер явно переигрывал. Он подошел к Берту и Марте.
– Похоже, все у него получится, – сказал Берт. – Гребок отличный.
– Потом ему придется оправдываться, – добавила Марта. – Надо же – бросил подружку.
Мужчина снова ушел под воду. Вроде бы задержался там дольше обычного, и Мэнни почувствовал, что во рту у него пересохло. Он не отводил взгляда от того места, где исчез мужчина. Но вот пловец вынырнул, буквально выпрыгнул из воды, сверкнув голыми руками и плечами, молочно-белыми на фоне синей воды. Под водой он снял рубашку, и скоро она появилась на поверхности, надувшись пузырем. Мужчина закричал вновь. Теперь уже не оставалось сомнений, что обращается он именно к ним, стоящим на дамбе. Мужчина вновь поплыл, тяжело взмахивая руками.
Мэнни осмотрел пляж и территорию яхт-клуба, заставленную вытащенными из воды, поднятыми на блоки «куликами». Ни одной лодки, которой он мог бы воспользоваться, ни даже длинной веревки. Прислушался к ударам молотка, которые они слышали, когда пришли. Только тут он понял, что удары эти давно прекратились, еще когда они воздавали должное курице и вину. С другой стороны бухты, перед бело-красными домиками, он тоже не увидел ни пловцов, ни рыбаков, ни даже играющих на берегу детей. Во всем этом мире камня, песка и моря в солнечный день, уже клонящийся к вечеру, остались только они трое, женщина, уцепившаяся за перевернутую лодку, издающая пронзительные злые крики, и полуголый мужчина, который боролся с водой, медленно удаляясь от своей подруги.