Солнечные берега реки Леты — страница 36 из 56

Барон учтиво провел Роберту в салон – просторный зал с развешанными по стенам картинами. Брак, Синьяк, Руо, с восхищением узнавала она. Меж предметов бесценной обстановки с изяществом двигались пары довольно пожилых, одетых в смокинги мужчин и стройных женщин, на обнаженных шеях которых поблескивали бриллианты. Негромкий, но оживленный гул голосов создавал ту волнующую, предпраздничную атмосферу, что в избранном парижском обществе достигает пика минут за пять до начала ужина.

Хозяин дома представил Роберту множеству людей, чьих имен она никогда не смогла бы повторить. Дамы дарили ее благосклонными улыбками, мужчины целовали руку. Складывалось впечатление, что для тех и других было самым обычным делом приветствовать американскую девчонку, явившуюся на званый ужин в зеленых чулках и спортивных туфлях. Двое или трое старцев весьма одобрительно отозвались об акварелях, естественно, на английском, а одна дама сказала:

– Чрезвычайно ободряет то, что американцы опять начинают писать подобным образом.

Фраза эта показалась Роберте несколько двусмысленной, но в конце концов она решила воспринять ее как похвалу.

Затем как-то вдруг Роберта оказалась в углу, рука ее сжимала бокал почти бесцветной жидкости. Барон отошел куда-то – видимо, встретить нового гостя, и она осталась в одиночестве: группы беседовавших людей распадались и тут же возникали вновь. Взгляд Роберты был устремлен прямо перед собой, она считала, что если не смотреть вниз, то удастся забыть о своем туалете. А не даст ли спиртное возможности почувствовать себя в платье от Диора? Сделав храбрый глоток из бокала, Роберта ощутила совершенно незнакомый вкус и инстинктивно осознала, что впервые попробовала мартини. Напиток не понравился ей, но она все же допила его – во всяком случае, это было хоть каким-то занятием. Проходивший мимо с подносом официант предложил ей второй. Теперь мартини уже не вызвал никаких неприятных ощущений. Спортивные туфли удивительным образом на глазах превращались в элегантные творения Манчини, а блестящие гости хотя и стояли к Роберте спиной, но говорили, безусловно, лишь о ней и в самом восторженном тоне.


Потребовать у официанта третий бокал Роберта не успела: всем предложили пройти в столовую. На длинном, покрытом кружевной скатертью столе со множеством бутылок горели свечи. «Об этом я должна обязательно написать маме, – подумала она, заметив на тарелке у самого края стола карточку со своим именем. – Я и французское общество. Как Марсель Пруст».

Соседом Роберты оказался пожилой лысый мужчина, который один раз ей улыбнулся, а потом и головы не повернул в ее сторону. Напротив сидел такой же плешивый господин, на протяжении всего ужина увлеченно беседовавший с дородной блондинкой. Барон занял место по центру стола, он бросил на Роберту дружелюбный, ободряющий взгляд и занялся другими гостями. Выпитые бокалы мартини лишили для Роберты оживленную французскую речь почти всякого смысла, и через некоторое время она почувствовала себя как на необитаемом острове.

Из оцепенения ее вывел шепот склонившегося к уху официанта. Не разобрав ни слова, Роберта решила, что он пытается дать ей номер своего телефона.

– Comment?[39] – слишком громко, рассчитывая смутить его, спросила она.

– «Монтраше», mil neuf cent cinquante-cinq[40], – повторил официант.

Вино оказалось удивительно вкусным, и, поедая холодного омара, Роберта выпила целых два бокала. У нее проснулся зверский аппетит. Неудивительно, ведь таких блюд она в жизни не пробовала. Однако удовольствие от изысканных яств портила нараставшая где-то внутри волна враждебности к сидевшим за столом гостям: на Роберту обращали внимания не больше, чем если бы она в одиночестве жевала сосиску где-нибудь в бистро на бульваре.

За омаром последовал суп, затем принесли фазана, на смену «Монтраше» официанты разливали теперь «Шато-Лафит» двадцать восьмого года. Роберта с некоторым пренебрежением смотрела на гостей барона: за столом не было видно ни одного человека моложе сорока. «Что я делаю в этом доме для престарелых?» – подумала она, наблюдая за тем, как официант осторожно накладывал в ее тарелку вторую порцию фазана со смородиновым желе. Превосходная еда только разжигала исподволь зародившуюся злость. Эти галльские мещане, эти биржевые дельцы с их увешанными драгоценностями женами не заслуживают высокой чести находиться в обществе художника. Ее посадили с краю стола, чтобы накормить благотворительным ужином, и все – ни взгляда, ни слова. Неизвестно почему, но Роберта была уверена: все присутствовавшие здесь мужчины были самодовольными биржевыми дельцами. Пережевывая кусочек фазаньей грудки, она с отвращением осознавала, насколько нелепо выглядит в своих зеленых чулках, с торчащими волосами. Неимоверным усилием воли Роберта заставила себя вслушаться в застольные разговоры. Обостренное презрением к соседям по столу языковое чутье помогло разобрать отдельные фразы. Кто-то говорил о том, что дождливое лето убило все надежды на недавно открывшийся охотничий сезон. Кто-то считал необходимым пойти в Алжире на самые крайние меры. Кого-то разочаровала пьеса, названия которой Роберта не расслышала, но она поняла, что второй акт сочли настоящим провалом. Дама в длинном белом платье рассказывала о своих американских друзьях, по чьим словам, президент Кеннеди окружил себя исключительно коммунистами.

– Какая чушь! – громко заявила Роберта, но в ее сторону не повернулся никто.

Она доела фазана, выпила еще бокал вина и задумалась. В голову закралось страшное подозрение: может, она просто не существует? Интересно, какие слова доказали бы присутствовавшим то, что девятнадцатилетняя художница все-таки еще жива? Похоже, здесь требуется нечто потрясающее. Мысленно Роберта попробовала произнести несколько вступительных фраз: «Только что кто-то упомянул президента Кеннеди. Волею судеб я нахожусь в достаточно близких отношениях с его семьей. Думаю, немногие из сидящих за столом знают о планах президента к августу вывести из Франции все американские войска». Такая новость заставила бы их поднять на пару секунд головы от тарелок.

Хотя, вероятно, уместнее будет произнести что-нибудь более личное, скажем: «Должна извиниться за сегодняшнее опоздание, мне звонили из нью-йоркского Музея современного искусства по поводу приобретения нескольких моих картин, но я им отказала. Хочу дождаться персональной выставки, она состоится в самое ближайшее время».

«Снобы, – решила Роберта, бросая гневные взгляды по сторонам. – Но готова поспорить, что это проняло бы жующих гостей».

Разумеется, она продолжала хранить молчание, запертая в ловушку своей вызывающей юности, более чем скромного одеяния и абсолютно беспомощной робости. Пруст, с горьким сарказмом подумала Роберта. Высшее общество!

Однако дух ее продолжал бунтовать. Глядя поверх хрустального бокала на гостей, рассуждавших об охоте, театральных премьерах и коммунистах в окружении президента, Роберта находила их поведение чересчур легкомысленным и фальшивым. Наибольшее отвращение вызывало у нее тщательно выбритое, холеное лицо благоухавшего дорогой туалетной водой хозяина дома. «Знаю, знаю, чего ты хочешь, – едва слышно пробормотала она в бокал, – вот только ни черта ты не получишь».

Стоявшая перед ней тарелка вновь оказалась наполненной. Роберта с удовольствием занялась едой.

Она ощущала нараставшее в груди чувство ненависти к барону. Сюда этот выскочка пригласил ее для того, чтобы позабавить своих друзей, а акварели повесил рядом с Матиссом и Сутином просто в насмешку. Через пять минут после того, как Роберта уйдет, он прикажет дворецкому в белоснежных перчатках перевесить рисунки в подвал, на чердак, в ванную для прислуги – туда, где они и должны быть.

Внезапно перед глазами Роберты проплыл образ преданного Ги, стоящего под холодным моросящим дождем у дверей ее дома. При мысли о том, насколько лучше он расфранченных бездушных пустозвонов, сидящих с ней за одним столом, захотелось плакать. Как чиста его любовь, как глубоко его уважение, каким счастливым могла бы она его сделать легким, так сказать, движением мизинца! Роберта чувствовала, что совершает преступление, продает свою бессмертную душу, оставаясь здесь, перед тарелкой нежнейшего пюре из каштанов и бокалом бордо.

Она поднялась. Стул от ее резкого движения непременно упал бы, если бы его услужливо не подхватил стоявший у стены мужчина в белых перчатках. За столом воцарилась полная тишина, взгляды гостей были прикованы к Роберте.

– Очень прошу извинить меня, – обратилась она к барону, – но я срочно должна позвонить.

– Конечно же, дорогая моя. – Он встал, подав другим знак не следовать его примеру. – Анри проведет вас к телефону.

С деревянным лицом к Роберте приблизился официант. Роберта выпрямилась, гордо подняла голову и последовала за ним. На полированном паркете ее мокрые туфли издавали негромкий чавкающий звук. Оказавшись за дверьми, Роберта сказала себе, что никогда больше не войдет в этот дом, не увидит этих людей. Выбор сделан. Окончательный выбор.

– Voilá, Mademoiselle, – проговорил официант, подводя ее к стоявшему в углу гостиной инкрустированному столику с телефоном. – Désirez-vous que je compose le numéro pour vous?[41]

– Нет, – холодно ответила она по-французски. – Я сделаю это сама.

Дождавшись, когда официант выйдет из комнаты, Роберта набрала домашний номер Ги. Она считала раздававшиеся в трубке гудки и смотрела на противоположную стену, где висели ее акварели. Выглядели они бледными и лишенными хотя бы намека на какое-то своеобразие. Вспомнилось воодушевление, с которым она ступила в эту гостиную вместе с бароном. «Меня качает, как обычный маятник, – подумала Роберта. – Классический случай маниакально-депрессивного психоза. Будь я родом из состоятельной семьи, меня наверняка отправили бы к психиатру. Художница! Снять к черту синие джинсы и посвятить себя чисто женским заботам, научиться делать мужчину счастливым. И ни глотка спиртного впредь!»