– С отцом и мамой в шале «Монтана».
– Отлично. Шале «Монтана». Они тоже говорят по-немецки?
– Да.
– Превосходно. Я позвоню им и скажу, что их дуралей сломал ногу, а горный патруль уже везет его в местную больницу. Как тебя зовут?
– Роберт.
– Просто Роберт?
– Роберт Розенталь. Прошу вас, не говорите им, что мне совсем плохо. Они и так уже, наверное, места себе не находят.
Мужчина связал бечевкой лыжи Роберта, бросил их на плечо.
– Не переживай, Роберт Розенталь. Я не стану волновать их больше, чем необходимо.
С этими словами мужчина скользнул вниз по склону, легко лавируя между деревьями, одной рукой сжимая палки, другой придерживая покоящиеся на плече лыжи.
Его стремительное исчезновение озадачило Роберта, и только когда темная фигура уже едва виднелась среди деревьев, он вдруг спохватился, что так и не поблагодарил того, кто спас ему жизнь.
– Спасибо! – прокричал он в быстро густевшую тьму. – Огромное вам спасибо!
Мужчина не остановился, и Роберт так и не узнал, услышал ли тот его. Через час стало совсем темно, но обещанный патруль так и не появился. У Роберта были часы со светящимся циферблатом, и через полтора часа ожидания, в десять минут восьмого, он понял: никто не придет. Оставалось рассчитывать только на собственные силы: если он хотел выжить, необходимо было каким-то образом доползти до городка.
Роберт уже окоченел от холода, начинал сказываться болевой шок. Зубы выбивали частую дробь, как если бы являлись частью некоего вышедшего из-под контроля механизма. Потеряли чувствительность пальцы, от правой ноги поднимались вверх волны раздирающей боли. Накинув на голову капюшон парки, Роберт очень скоро ощутил щекой схватившуюся на морозе от его дыхания ткань. Он слышал какой-то странный звук, и прошло несколько минут, прежде чем стало ясно: это скулит он сам, скулит и ничего не может с собой поделать.
С неимоверным трудом Роберт сполз с пня и двинулся вниз по склону. В какой-то момент рука, на которую он опирался, провалилась в яму. Вскрикнув от острой боли, Роберт ткнулся лицом в снег. Ему хотелось застыть, не двигаться, отказаться от всяких попыток добраться к людям. Позже, уже в зрелом возрасте, он пришел к выводу, что силу продолжить путь ему давала мысль о родителях, где-то далеко внизу сходивших с ума от беспокойства.
Подтягиваясь руками, хватаясь за нижние ветки деревьев, корни и редкие камни, Роберт полз все дальше. Часы где-то свалились, и когда он достиг обозначавших трассу флажков, то понятия не имел, сколько времени ушло на то, чтобы преодолеть сто – сто пятьдесят метров: пять минут или пять часов. Внизу, в невообразимой дали, горели огни городка. Борьба со снегом согрела Роберта, лицо его покрыли крупные капли пота, кровь тысячью иголочек жгла онемевшие пальцы.
Двигаться по укатанному снегу было намного легче, временами удавалось без остановки проползти десять – пятнадцать метров, кусая от боли губы всякий раз, когда ступня поврежденной ноги ударялась о льдышку. В одном месте Роберт не удержался и соскользнул в крошечный ручеек. Когда минут через пять он вновь выбрался на трассу, перчатки и куртка на животе были насквозь пропитаны ледяной водой. Огни городка не приближались.
В конце концов Роберт понял, что сил двигаться дальше у него уже нет. Дважды его вырвало, причем в обоих местах снег обильно окрасился кровью. Он попробовал сесть: если ночью пойдет снег, то, может быть, утром кто-нибудь заметит хотя бы торчащую из сугроба голову. Пытаясь выпрямиться, Роберт заметил мелькнувшую на фоне далеких огней тень. Тень приближалась, и из последних сил он заставил себя издать какой-то звук. Увидевший его человек позже сказал, что расслышал всего два слова:
– Извините меня…
На огромных санях крестьянин перевозил сено. Осторожно притормаживая и срезая, где возможно, путь, он привез Роберта вниз, в больницу.
К тому времени, когда туда добрались поставленные врачами в известность отец и мать, хирург уже сделал Роберту укол морфия и занялся ногой: необходимо было аккуратно совместить концы сломанной кости. Более или менее связный рассказ о происшедшем родители услышали только утром.
– И я увидел мчавшегося по склону мужчину. – Роберт старался говорить спокойно, не подавая виду, каких усилий стоило ему каждое слово. – Он услышал мои крики, подъехал, снял с меня лыжи и посадил на пень. Потом расспросил, как меня зовут, где и с кем я живу, пообещал спуститься вниз, послать ко мне на помощь инструктора и позвонить вам. Прошло полтора часа, стало совсем темно, и я решил больше не ждать, пополз вниз. С крестьянином и его санями мне, конечно, повезло…
– Очень повезло, – коротко заметила мать, маленькая полная женщина с расстроенными нервами.
Более или менее сносно она чувствовала себя только в городах, терпеть не могла гор, холода и идиотской, связанной с бессмысленным риском забавы носиться на тонких ненадежных дощечках вниз по склонам. Приехала она сюда лишь потому, что Роберт с сестрой, как и их отец, были без ума от лыж. От переживаний и усталости лицо ее стало белым. Разреши врачи Роберту двигаться, мать первым же утренним поездом отправилась бы с сыном в благословенный Париж.
– Скажи, Роберт, – спросил отец, – а не могло ли тебе померещиться от боли, будто видишь перед собой мужчину? Ваш разговор ты не выдумал?
– Мне ничего не мерещилось, папа. – Голова после укола морфия была тяжелой, но слова отца приводили в недоумение. – Почему ты решил, что я выдумываю?
– Потому что до десяти вечера нам никто не звонил, и только в одиннадцатом часу врач из больницы сообщил, что ты уже здесь. Инструкторы тоже ни о чем не знали.
– И все-таки он мне не померещился. – Роберта обижало, что отец не верит ему. – Войди этот мужчина сюда, я узнал бы его сразу. Высокий, в черной куртке, с голубыми глазами и короткими, почти бесцветными ресницами. Сначала мне показалось, что ресниц у него нет вообще…
– Сколько же, по-твоему, ему было лет? Как мне? – Отцу Роберта не исполнилось еще пятидесяти.
– Нет, не похоже.
– Может, как дяде Жюлю?
– Это, пожалуй, ближе.
Роберту хотелось, чтобы отец и мать оставили его в покое. Самое страшное позади, нога в гипсе, а через три месяца, по словам врача, он опять начнет бегать. Случившееся необходимо просто выбросить из головы.
– Значит, – заключила мать, – это был голубоглазый мужчина лет двадцати пяти.
Сняв трубку телефонного аппарата, она попросила телефонистку соединить ее со школой горнолыжного спорта.
Отец вытащил сигарету, подошел к окну, закурил. На улице шел снег. Он повалил сразу после полуночи; подъемники не работали, так как сильный ветер высоко в горах увеличивал опасность схода лавин.
– А с человеком, который меня подобрал, вы уже говорили?
– Да. Он назвал тебя отчаянным храбрецом, а еще заметил, что больше пятидесяти метров ты бы дальше не прополз. Я дал ему двести франков. Швейцарских.
– Тс-с! – призвала их к тишине мать. – Вас снова беспокоит миссис Розенталь, – проговорила она в трубку. – Да, благодарю. Врачи сказали, особенно беспокоиться не о чем. Мы только что говорили с сыном, и одна маленькая деталь в его рассказе показалась нам немного странной. По словам мальчика, рядом с ним остановился какой-то мужчина, снял с него лыжи и пообещал прислать от вас помощь. Скажите, ставил ли вас кто-нибудь в известность о несчастном случае? Вчера, где-то около шести. – Лицо матери напряглось. – Понятно. Нет, его имени мы не знаем. Сын сказал, ему около двадцати пяти лет, голубые глаза и редкие светлые ресницы. Одну минуту, я уточню. Роберт, какие у тебя были лыжи? Они хотят посмотреть на своих стеллажах.
– «Аттенхоффер», сто семьдесят сантиметров. На концах красной краской мои инициалы.
– «Аттенхоффер», – повторила в трубку мать. – На концах две красные буквы «Р». Спасибо, я подожду.
Затушив сигарету в пепельнице, к больничной койке Роберта подошел отец. Даже ровный загар не мог скрыть следов усталости на его лице.
– Роберт, – с печальной улыбкой сказал он, – пора тебе научиться быть более осторожным. По мужской линии ты у меня единственный наследник, второй, боюсь, уже не появится.
– Хорошо, папа, я буду очень осторожным.
Мать протестующе замахала на них рукой и плотно прижала трубку к уху.
– Спасибо. Не сочтите за труд, позвоните мне, если что-нибудь узнаете. – Она положила трубку. – Твоих лыж у них нет.
– Невероятно, – негромко произнес отец. – Чтобы взрослый мужчина бросил в снегу ребенка, похитив его лыжи!
– Попался бы он мне в руки, – с ненавистью бросила мать. – Всего на десять минут! Роберт, мальчик, постарайся вспомнить: он выглядел… он казался нормальным?
– В полном порядке, насколько я мог судить. Обыкновенным.
– Может, ты еще что-нибудь заметил? Напряги память, Роберт. Что-нибудь, что поможет разыскать его. Не ради нас, ты же понимаешь. Если в городке есть человек, который мог так поступить, необходимо, чтобы люди узнали о нем, пока с другими не произошло чего похуже…
– Мам! – В глазах Роберта появились слезы. – Я рассказал вам все, что было. Я не врал.
– Как звучал его голос, Роберт? Высоко? Низко? Говорил ли он как парижанин, как кто-нибудь из твоих учителей или…
– Ох… – коротко выдохнул он.
– Да? Что ты хотел сказать?
– Я разговаривал с ним на немецком. – Видимо, укол морфия заглушил не только боль, если Роберт вспомнил об этом лишь сейчас.
– Что значит на немецком?
– Я обратился к нему по-французски, но он не понял. Мы говорили на немецком.
Родители переглянулись, и мать участливо спросила:
– Он был настоящим немцем? Не швейцарским? Ведь ты понял бы разницу, правда?
– Конечно.
Когда приходили гости, отец любил пародировать французский выговор наезжавших из Берна друзей, мгновенно переходя на их же немецкий. Роберт никогда не жаловался на слух, а привитая дедом с бабкой любовь к литературе позволяла ему в школе целыми страницами декламировать Гете, Шиллера и Гейне.