«Да обрящется рука твоя всем врагом твоим, десница твоя да обрящет вся ненавидящия тебя», — читал он монотонно, придерживая в руке свечу и книгу.
— Послушай! — вдруг спросил Загорелов. — Какая такая вещь запечатывает меня в конверт, по твоему выражению? Глаза Загорелова были сухи и блестящи, его вид казался встревоженным. Очевидно, он был крайне утомлен.
— Поезжайте к становому! — огрызнулся на него Жмуркии брезгливо и с неудовольствием. — Сколько раз вы заставите просить себя?
— Сейчас еду, — сказал Загорелов, точно встряхнувшись, — и ты увидишь, как ты у меня запляшешь, ты увидишь!
Он пошел мимо Жмуркина вон из теплицы. Тот читал:
«Плод их от земли погубиши и семя их от сынов человеческих».
XXIX
Уже совсем светало, когда Загорелов вернулся к себе в усадьбу. Он прошел в спальню, стащил с себя сапоги и лег в постель, почувствовав внезапно крайнее утомление.
«Как проснусь, тотчас же к становому, — подумал он, закрывая голову одеялом. В его голове словно что-то возилось. — Я тебе покажу! Я тебе покажу, голубчик! — сердито думал он о Жмуркине. — А какую это вещь он мне подбросил? — вдруг задал он себе вопрос. — Все-таки ее не мешало бы устранить. Если это только возможно, конечно», сейчас же добавил он мысленно, точно желая убедить себя, что в этой вещи все же нет ничего опасного для него. Его голову мучительно засверлило. Он сбросил одеяло и встал на ноги. «Не уснешь», — подумал он с тоскою.
Он прошел в кабинет и заходил там, перекладывая и переставляя в нем с места на место каждый предмет. Он искал ту вещицу, — ту, самую главную, которая должна «запаковать» его на каторгу как выражался он мысленно.
«Это не кистень, — думал он в то же время с беспокойством, — кистень он у меня выкрал, его нигде нет, и он где-нибудь его зарыл. Это — совершившийся факт. Но тогда какая же это самая главная вещь?» — снова задавал он себе все тот же вопрос.
Он остановился посреди кабинета в задумчивости и опять пошел к письменному столу, решившись перерыть в нем все до последней бумажонки.
«На каторгу ты меня все-таки не законопатишь, — думал он о Жмуркине. — Врешь, голубчик, сам туда улетишь!»
Перерыв все на письменном столе, он пошел обратно в спальню, чтоб оглядеть свой гардероб. Но когда он вошел туда, в его глаза ослепительно ударило солнце. Он внезапно остановился на полдороге к гардеробу.
«Какой вздор! — подумал он, словно очнувшись. — Невиновного уличить нельзя. Ничего не буду искать. Баста! Сейчас же ложусь спать, а как проснусь — к становому. В ту же минуту к становому! Ты у меня попляшешь!» — снова злобно подумал он о Жмуркине. Он лег на постель и с головою укутался одеялом. Его мозг точно стыл, и теплота одеяла приятно отогревала голову. «Ты у меня попляшешь, ты у меня попляшешь!» — твердил он, засыпая.
Впрочем, то состояние, в которое он погрузился, мало походило на сон. Его мысль беспокойно и безостановочно работала все в том же направлении. О Лидии Алексеевне он как будто бы стал забывать. Мучительное и беспокойное чувство, казалось, начинало вытеснять из него всех и все.
Его разбудил звон посуды в столовой. Там пили уже чай. Он взглянул на часы и понял, что спал не более двух часов. Однако, все же он почувствовал себя свежее.
Он пошел умываться, с удовольствием подставив голову под шумную струю бившей фонтаном воды. И умывался и одевался он так же тщательно, как всегда, но он уже не находил в этом никакого вкуса К чаю он вышел весь вычищенный и вылощенный по-прежнему, однако, грустный, задумчивый и сосредоточенный. И, попивая свой стакан, он внезапно сказал Перевертьеву:
— Как часто на каторгу идут совершенно невинные люди!
— А что? — спросил тот его.
— Припомните дело старухи Васильевой, — говорил Загорелов с серьезным и озабоченным выражением лица. — Убил ее квартирант-слесарь, а пошел на каторгу родной племянник. И в этом нет ничего удивительного. Нет ничего легче, как уличить вместо себя другого; стоит только подбросить ему несколько вещей, и тот окажется весь запутанным в паутину. Не правда ли?
— Ну, положим, — отвечал Перевертьев, — никакая вещь не уличит вас, если вы сумеете доказать свое отсутствие на месте, где совершено преступление.
— Так-то так, — согласился и Загорелов, — но все-таки запутать совершенно невинного чрезвычайно легко. Стоит только сильно этого пожелать!
— Положим и это отчасти верно, — подтвердил ту же мысль и Перевертьев.
После чая Загорелов тотчас же приказал подать себе лошадей: и отправился в село Протасово, где находилась квартира станового пристава. Кучеру, впрочем, конечной цели своей поездки он не сказал.
— В Протасово, — коротко приказал он ему, — да поживее!
По-видимому, он был совершенно спокоен. Всю дорогу он думал, как он начнет свой рассказ в квартире станового, что будет говорить во время дальнейшего следствия, как будет держать себя на суде.
«На каторгу, конечно, ему не удастся меня законопатить, — думал он о Жмуркине, — но все же как это неприятно фигурировать на суде в качестве обвиняемого в убийстве! Что же может быть хуже!»
— Проклятая тварь! — проговорил он злобно.
Он ясно представил себя на скамье подсудимых. Зал переполнен публикой; он бледен, но совершенно спокоен. Вот он встает и говорит; все жадно прислушиваются.
— Я, действительно, был в связи с покойной Лидией Алексеевной Быстряковой, но я ее не убивал, — говорит он.
В зале перешептываются.
«Какая гнусность! — подумал он с отвращением. — Наши отношения с Лидой придется выложить на стол, как вещественное доказательство!»
Он передернул плечами, точно ему стало холодно, и снова задумался, привалясь в угол экипажа. Стараясь представить суд, он внезапно сопоставил те показания, какие даст на суде Жмуркин, с своим собственным, и ощущение ужаса охватило его всего. Ему стало ясно, совершенно ясно, что в показаниях Жмуркина — стройная и правдивая картина, а его, Загорелова, обвинения, направленные против последнего, действительно, похожи на какой-то нелепый бред, на вымысел на сваливание с больной головы на здоровую.
«Убита замужняя женщина, — думал он напряженно, — моя любовница. На ней на пять тысяч драгоценностей, и все они целы; вывод ясен: убита не ради грабежа. Теперь, — продолжал он свои размышления, — мой кистень, мой чапан, перенесение тела в теплицу, ключ от которой сохранялся всегда у меня, да кроме того, показания вот этого Жмуркина, — все это такие улики, от которых мне не откреститься ничем! Ведь это ясно же!»
— Я закопопачен, — прошептал он с тоскою, вдруг почувствовав себя бесконечно беспомощным.
«Могу ли я доказать, по крайней мере, свое отсутствие на месте преступления?» — тотчас же задал он себе вопрос, с головою уходя в свои размышления. И тотчас же он ответил себе, что доказать даже это он будет не в силах. Положительно не в силах. Во весь тот ужасный вечер он весьма часто и надолго отлучался ради всевозможных хозяйственных распоряжений, а потом и ради проверки отчета по мельнице на что его вызвал все тот же Жмуркин. «Я у него в лапах, — подумал он, — проклятая тварь!»
— Куда прикажете? — между тем, спросил его кучер, слегка повертывая к нему лишь одну бороду.
Экипаж уже въезжал в тихую улицу села Протасова.
— Назад, домой! — решительно проговорил Загорелов.
— Чего-с? — переспросил кучер в удивлении.
— Домой! — крикнул Загорелов сердито.
«Нужно все это хорошенько обсудить, — думал он, — а тогда уж к становому. К становому я всегда поспею, но ужели же мне предстоит идти на каторгу? За что?»
— Да быть же этого не может! — вскрикнул он, почувствовав, что из-под него ускользает почва.
— Чего-с? — снова переспросил кучер.
Но Загорелов молчал в глубокой задумчивости. По приезде домой, он целых три часа блуждал все в тех же размышлениях, оцепивших его мозг, как паутина. И он никак не мог выбраться из этого водоворота.
«А кроме всего этого, еще какая-то вещь и самая главная, — то и дело приходило ему в голову. — Что же мне, наконец, делать?»
Он не выдержал и отправился туда, в старую теплицу, к Жмуркину. Видимо, его точно всего сокрушало, будто он попал под жернов.
Когда он боязливо и робко проник туда, Жмуркин спал на полу у тахты, распластавшись на спине, как труп. Его рот был полураскрыт, и Загорелову вдруг показалось, что он умер. Это его нисколько не обрадовало, а, наоборот, погрузило в сильнейшее беспокойство. Внезапно он понял, что его решительность, которою он всегда так гордился, начинает покидать его, выдыхаясь как спирт из незакупоренной бутылки, и что без этого человека, без Жмуркина, он ничего не предпримет и ничего не сделает; он не сумеет даже прибрать трупа. Не сумеет, — он это хорошо понял. И в то же время ему стало ясно, что только один этот человек сможет спасти его, разорвав всю эту отвратительную паутину, если только он, конечно, захочет.
Загорелов тихонько опустился перед ним на колени, желая услышать его дыхание, чтобы убедиться, жив ли он. Однако, он не поспел этого сделать. Жмуркин приподнялся и сел на полу. Его лицо точно потемнело и застыло в бесконечном равнодушии.
— Чего вам? — спросил он Загорелова с неохотой, медленно передвигаясь, чтобы сесть на полу.
Тот ушел от него и сел на стул.
— Я был у станового, — проговорил он, наконец, хмуро, — но не застал его дома.
Жмуркин полуобернул к нему равнодушное лицо с морщинами у рта.
— Вечером вам придется опять к нему съездить, — сказал он. — Посудите сами: тело вторые сутки без погребения. Разве же это возможно! Я и так, как вы вчера ушли, старался, старался… Поглядите-ка, что сделал! — он кивнул головой к тахте.
Загорелов оглянулся и увидел за тахтой ванну, набитую льдом; она стояла в изголовья распростертого на тахте тела. И это тело было завернуто теперь с головою в свежую простыню. Загорелов увидел на простыне и метку «М. 3.», но это обстоятельство не повергло его в волнение. Он как бы на минуту заразился от Жмуркина его равнодушием.