Она с омерзением отбрасывает букет, и мертвые цветы, шурша оберткой, со вздохом падают на снег. Ви желает как можно быстрее покинуть место своего фиаско, тянет меня за рукав, но я выведена из строя и вряд ли вынесу взгляд тети Анжелы, атмосферу чистоты и стерильности квартиры номер тринадцать. Мне хочется в родную стихию, пусть даже в ней убого и грязно.
— Ви, мне нужно кое-кого поздравить! — извиняюсь я, осторожно высвобождая запястье из ее захвата.
— В такой момент? Ну и вали! — В черных глазах мечется злость и боль. — Вали отсюда! Солнышко…
Сердце обливается кровью, но я, помахав на прощание, оставляю Вику одну.
Пьяные поют нестройные песни, толпы людей устремляются к площади, под ногами взрываются петарды, снежинки визжат и скрипят под подошвами. Бегу дворами от трамвайной остановки и, преодолев три скользких ступеньки, под аккомпанемент ржавых петель вхожу в тускло освещенную секцию общежития. Прислушиваюсь к звукам, доносящимся из комнат соседей, принюхиваюсь к запахам застолья. Я мечтаю, чтобы в комнате Вали была пьянка — тогда бы я села по-турецки в дальнем углу дивана и тихо умерла, но за маминой дверью тихо. Стучусь, шаркают шаги, мама открывает дверь. За ее спиной полумрак и разноцветные сполохи — по телику идет «Ирония судьбы».
— Танюх! Привет! Ты одна? — От ее удивления и внезапной радости становится неловко.
Молча киваю, делаю шаг вперед, и мир вновь размывается от слез.
— Заходи скорее! — торопит мать, провожает к скромному столу, предлагает стул, тарелку и вилку. — Оливье. Ешь давай! Вон, гляди: сейчас Лукашин петь будет…
Вдвоем мы сидим в тишине, естественной и приятной. От всех бед я спряталась у мамы. Бьют часы. Начинается новая жизнь.
Глава 47
Трамвай, гремя заиндевелыми внутренностями, плывет сквозь утреннюю темноту. Салон пуст, и угрюмый водитель не объявляет названий остановок. Глаза слипаются — всю ночь я наблюдала за неискренним весельем и ужимками артистов, потом их сменили зарубежные клипы времен моего детства. Я так и не решилась притулиться на диване рядом с уснувшей мамой и, как только пошел первый транспорт, быстро сбежала домой. Дышу на стекло — островок постпраздничного притихшего мира проясняется и вновь затягивается белыми узорами. Все пройдет, время вылечит и меня. Воспоминания настойчиво просятся наружу, заполняя и разрывая грудную клетку.
Выбор, что я сделала летом, задыхаясь от любви и зноя, был присвоенным, чужим, нечестным.
Ви вернулась. Все встало на места.
Сегодня ей исполняется восемнадцать — возраст, когда открываются все двери, сбываются мечты, ослабевают запреты, и можно больше ни от кого не зависеть, жить и радоваться. Накануне такого волшебного дня я оставила ее, раздавленную и обиженную, совершенно одну.
Сонный, превратившийся в вату мозг, ищет нелепые оправдания, тупой невидящий взгляд застыл на надписи «Запасный выход», губы еле слышно шепчут:
— Прости за вчерашнее, Ви, но я должна была поздравить маму, какая бы она ни была. Прости, Ви! Сочувствую: Че обошелся с тобой жестоко… Что? Кто это? Действительно, кто это… Я тоже больше не знаю. С днем рождения, Ви! Я рада, что ты вернулась!
Невесело усмехаюсь — снова ложь в моем исполнении, Ви не поверит ни единому слову. Но у меня нет сил притворяться.
Едва не проспав остановку, в последний момент вскакиваю и на ходу выпрыгиваю из трамвая. Дома, справившись со скрипучей дверью и бросив ключи на полочку, я прохожу в сумрачную холодную комнату и, не снимая джинсов и свитера, падаю вниз лицом в подушки.
Цветы завяли — стараюсь на них не смотреть. Скомкала пахнущую уютом толстовку и прячу в глубину шкафа. Теперь ничто не напоминает о прошлом, лишь рисунок на стене — несбывшиеся мечты, неведомые миры, перспективы и дали — немым укором нависает надо мной.
Да, мне пришлось поступить жестоко, но так будет лучше всем: мне и Ви, близнецам, их нервной бледной маме и… и, конечно же, их старшему брату.
Первое солнце нового года закатилось, так и не застав меня в сознании, и вновь сгустились синие сумерки. Дневной сон не пошел на пользу — раскалывается голова, чудовищная боль в груди стремится к новым, еще непознанным пределам. Только теперь проясняются масштабы бедствия: я потеряла Че. Рухнул мой мир.
Над головой слышны голоса и монотонная незнакомая музыка, шаги и смех. Ви болтает с кем-то по телефону. А я нахожу и быстро отключаю свой. Иду в прихожую, залезаю в красивый, но никчемный пуховик и, забив на шарф и шапку, выхожу в подъезд. В полутьме держась за перила, по бетонным ступеням спускаюсь во двор, на мороз.
К вечеру люди пришли в себя и вновь погрузились в веселье — в дымном небе над городом взрываются запоздалые фейерверки, пьяные вперемешку с детворой катаются с горок, поют, поздравляют прохожих, трусливо не желая признавать, что праздник прошел. Я брожу по улицам, где все напоминает о…
По этим старым дворам мы осенними вечерами гуляли под одним зонтом, на этой лавочке разговаривали, вглядываясь в черную летнюю ночь, в этом магазине, под удивленные взгляды продавцов, катались на тележке среди стеллажей и громко смеялись, вон к той остановке спешили по утрам, взявшись за руки и потешаясь над заспанными лицами друг друга.
Рядом со мной был тот, кто без слов понимал, кто знал меня и не раз спасал от себя самой и ужасов реальности, тот, кто разделил со мной страхи, беды и радости, и саму жизнь. Он ушел гордо, с высоко поднятой головой, снова выдержал удар и не подал вида.
Че был прав. Я бросила его не из-за вины перед подругой или открывшихся перед ним возможностей. Я бросила его, чтобы очистить свою совесть. Мне стала не нужна его любовь, я искала повод избавиться от нее, чтобы снова стать правильной и хорошей.
Бессмысленные блуждания завершились у дверей родного подъезда. Сижу на промерзших досках лавочки. Слезы, запоздалые и бесполезные, текут по щекам.
Я не должна была с ним так поступать. Я раскаиваюсь в том, что сделала. Мы могли бы плечом к плечу дать бой обстоятельствам, но я не захотела этого сделать.
Нужно было не застывать в любви янтарем, а с благодарностью принимать ее и отдавать взамен, верить и доверять, вместо того чтобы искать в себе изъяны. Оторваться от земли и лететь, а не убегать и прятаться.
Выходит, я никогда по-настоящему не любила его?
Окна третьего этажа, холодно-темные, смотрят на меня свысока, мороз крепчает, онемели уши и пальцы рук, на смену отчаянию приходит смертельная безучастность. Хочется спать, и я покорно закрываю глаза.
— Эй, мальчик! — знакомый голос возвращает меня с того света. — Что с тобой? Как тебя зовут?
Вздрогнув, поднимаю голову — Ви задорно хохочет, ее взгляд расфокусирован, изо рта вылетают облачка пара с запахом спиртного и сигарет.
— Таня? Ну и уебище же ты лесное, Таня! — Звонкий хохот перерастает в истерический: она воссоздала сцену нашего знакомства и детали, которые я предпочла забыть. Ей смешно. Злость подступает к горлу. — Ох, конечно же, я имела в виду «солнышко лесное», не знаю, что тебе там послышалось…
Считаю про себя до десяти, кисло улыбаюсь:
— Хватит прикалываться, Ви! С днем рождения… Ты где так напилась?
— Имею право! Ты же весь день меня игноришь. Кстати, меня сегодня бывший поздравлял! Просил прощения. — Она икает и хватается за мое плечо. — Не Че, другой. Пойдем, подруга, это надо отметить! Мама до утра свалила к родственникам, а у меня есть еще!
В доказательство Ви трясет сумкой.
— Ну скажи: ты ведь все эти годы была уверена, что тебе тогда послышалось? — В уютной, хорошо освещенной гостиной Ви с грохотом ставит на стеклянный столик бутылку шампанского, выворачивает сумку, и из нее вместе с мусором и фантиками выпадают зажигалка, пачка сигарет и две плитки любимого Ви белого шоколада. — Ну конечно же, ну конечно же я назвала тебя Солнышком, ведь я же хорошая, да?
Она неловко валится в одно из двух кресел, прищурившись, наблюдает за мной.
— Ты несешь пьяный бред. Угомонись! — через несколько глубоких вдохов отзываюсь я.
— Ну да, пьяницы же все хорошие, ты их любишь… Родословная обязывает! — хихикает она.
— Завались уже, Ви! — Оскроблений на сегодня достаточно, я взрываюсь, и аккуратно выщипанные брови Ви взлетают вверх.
— О, опять огрызаешься? — В секундном ступоре я жду, что она обиженно надует губы, но этого не происходит.
Никогда не видела Ви такой пьяной — размазанный макияж темными тенями залег вокруг глаз, на лице красные пятна, светлые волосы всклокочены на макушке. Та Вика, которую я помню, никогда бы не показалась на людях неухоженной и неопрятной. Как же она страдает из-за выходки Че! А виновата во всем я.
— Я не собака, чтобы огрызаться, — возражаю тихо, отступаю на шаг, занимаю самый краешек кресла.
— А Че? — В черных глазах Ви боль и насмешка, от пьяной замутненности не осталось и следа. Комната вдруг становится тесной. — Помнится, тебя очень заинтересовал вопрос, «любила ли я Че, или он был моей верной собачкой?»
— Э-э-э… я тогда очень разозлилась на тебя, Ви. Дома был дурдом: умер Валя, стояла страшная жара, все сходили с ума… — Оправдываясь, я подаюсь назад и прислоняюсь к мягкой кожаной спинке. — Теперь я знаю, что ты его любишь. Ты очень благородно поступила!
Ви хватает запотевшую бутылку, поддевает ногтем и срывает с горлышка золотистую фольгу. Скручивает проволоку, накрывает ладонью и сосредоточенно вертит пробку. Раздается хлопок, и сразу после — встревоженное змеиное шипение.
— Ага, Че — парень хоть куда, но у него много бзиков, а самый дурацкий из них — стихи. Сам он их не пишет, выискивает всякое в сети. Приходилось притворяться, что я тоже восхищаюсь этой лабудой… — Ви щедро отхлебывает шампанское, протягивает мне бутылку, и я одеревеневшими пальцами сжимаю холодное стекло.
— Зачем ты вообще говоришь о нем после того, как… — пытаюсь увести разговор в другое русло, но Ви перебивает: