И только через несколько часов я осознала, что город, по которому мы гуляем, меня буквально околдовывает своим спокойным величием.
— Странный город, — подумала я вслух, — похож на покинутую имперскую столицу.
— Так он и был имперской столицей, — удивился моему невежеству Сандро.
И прочитал нам лекцию об итальянском Рисорджименто.
Было мне ужасно стыдно. Жить в Генуе, откуда Гарибальди отправился на Сицилию со своей знаменитой Тысячей, раскрашивать красные гарибальдийские рубашки в Петькиных домашних заданиях, — а в Турине не сложить два плюс два… Как я могла не запомнить, что первой столицей объединенной Италии был именно Турин! А я без единой мысли ходила по незнакомому городу — как плохой актер в новых декорациях…
В оправдание себе могу лишь сказать, что вся нежность моих нынешних отношений с Турином (куда я теперь приезжаю достаточно часто) никак не мешает почтительному благоговению. А мое невежество, кажется, Турин мне простил — ибо ни в одном другом городе Италии я не чувствую себя так хорошо, как в нем. Если не считать Генуи, конечно.
Мальчики в Италии и мальчики вообще. Два главных правила обращения с мужчинами
Наши итальянские друзья стали обзаводиться детьми.
— Раньше они выставляли грудь в декольте для мужчин, а сейчас выставляют грудь для детей, — говорит мне на ухо Сандро, наблюдая, как его давние подруги кормят младенцев грудью прямо за столиком в кафе.
Мы сидим всё на тех же маленьких площадях, со всех сторон окруженных разноцветными домами, всё в тех же местах, где все встречаются со всеми. На нас всё так же нежно дышит бриз, легко пролетая по узким генуэзским переулкам.
Девушки меньше всего обеспокоены своим декольте, они заняты другой проблемой: еще в детстве им казалось, что их братьев баловали, а сами они росли как трава в поле. Теперь у них еще и мужья, избалованные мамами, — ох! А главное, эти мужья всё время их со своими мамами сравнивают.
— Ага, — говорит Сандро, наклоняясь к моему уху, — зато ты посмотри, что они делают сами, когда рожают мальчиков.
Смотрю.
Наш Петька — единственный мальчик из класса, кто сам носит свой портфель. У остальных мамы немедленно отбирают рюкзак и тащат вместе со своими сумками. Мальчики идут рядом налегке.
Я поднимаю брови, но молчу.
— Ох, — жалуется мама Петиного одноклассника, — даже не знаю, что делать. У бабушки болит спина, теперь она не сможет забирать внука из школы.
— Что такое с вашей бабушкой? Не может ходить?
— Да нет, слава богу, ходит, всё нормально. Просто ей больно поднимать тяжелое. А из школы сама знаешь, как дети выходят: рюкзак, сменка. Бабушка не может такое носить.
— Тю, — говорю я, — разве же это проблема? Пусть Джорджо сам носит свой рюкзак. Он мальчик крепкий.
Взгляд мамы крепкого мальчика Джорджо на некоторое время расфокусируется — как у рыбки Дори, когда у нее обнуляется память.
— Просто ужас. Безвыходная ситуация. Хоть с работы уходи.
Раньше в таких ситуациях я думала, что я просто плохо выразила свою мысль по-итальянски. Не донесла. Объясняла снова. Но повторялось всё то же самое: расфокусированный взгляд и возврат к тому, с чего начали. Очевидно, решения, которые я предлагала, не были решениями.
К счастью, в мои задачи входит воспитание только своих детей, но никак не чужих и тем более не их родителей. Если они считают, что для того, чтобы их чадо само не носило свой рюкзак, им надо уйти с работы, — я же не буду им мешать, правильно?
Я вполне довольна тем, что наша хрупкая бабушка Энрика даже не пытается отбирать у Петьки портфель; она улыбается ему, он вкладывает свою ладошку в ее красивую, твердую руку и следит, чтобы ее никто не толкнул.
— У тебя такие же красивые руки, как у моей мамы, — твердит мне Сандро.
Вранье, конечно, — но приятно. Я не против сравнения с его мамой. Если наша нонна вырастила мне на радость такого умного и хорошего Сандро, то пусть она приложит свою легкую руку и к Петькиному воспитанию.
Петька приучил меня к мысли, что мальчишки на самом деле никогда окончательно не взрослеют, а если и взрослеют, то нам самим становится с ними скучновато. Что бы мы делали без мальчишек, способных расхохотаться над случайным ляпсусом в твоей гневной и справедливой речи об их хулиганстве и раздолбайстве?..
Постепенно привыкая к жизни с мальчиками, я сформулировала два главных правила.
Правило первое: «Я молодец?».
В любой ситуации, даже если вы стоите на одной ноге, пытаясь застегнуть замок сумочки подбородком, правой рукой подносите к уху зазвонивший телефон, левой рукой держите взбесившийся от ветра зонтик, а коленкой поддерживаете сумку с продуктами, на вопрос «Я молодец?» надо обязательно ответить: «Да, милый, ты замечательный молодец, я всё-всё видела, как ты ловко прыгнул через лужу и даже почти совсем не обрызгал полицейского (простите-пожалуйста-это-он-не-специально), ты прыгаешь совершенно замечательно!»
Правило второе: «О, бедный мой хороший!».
В любой ситуации, даже если у вас температура 39 и вы рулите в час пик по Садовому кольцу, и правая ступня реагирует на включение и выключение стоп-сигналов впереди стоящей машины уже без участия вашей головы, а эта мелкая бестия, пожирая перед ужином невесть где подобранную шоколадную конфету, прикусила себе язык, и ноет: «А-а-а! Как мне больно и плохо и что это за жизнь такая!» — единственный правильный ответ — это: «О, бедный мой хороший!».
Внимание! Неправильные ответы ведут к дисквалификации на долгий срок: вам это будут припоминать, дуться, обижаться, попрекать отсутствием любви и интереса, и, вполне вероятно, даже отправятся искать себе другую маму.
Urbi et orbi[19]. Веселый ветер трамонтана и демонстрация под красными флагами
Правы, ах, как правы были великие романисты, предваряя всякую сцену развернутым описанием природы. Хоть и язвил великий Бунин, говоря, что длинные описания нужны русскому читателю, чтобы спокойно заснуть — раз уж он книжку берет в руки в постели как снотворное, но куда же от них денешься, если без этих самых описаний природы некоторые события начисто теряют свой смысл… вечор, ты помнишь, вьюга злилась… и кто из нас тогда не сидел печальный?
Итальянцы климатозависимы более других. Обыкновенный серенький денек повергает их в депрессию, а три дождливых дня подряд — в национальный траур.
Солнце, понятно, не воспринимается как редкое и долгожданное счастье — это некая данность, на которую все честные итальянцы имеют право от рождения, и они очень обижаются, если их лишают положенного хотя бы ненадолго.
А вот ветер — это вполне себе персонаж, точнее, несколько персонажей, поскольку в здешних краях ветра́ дуют разные, и все обладают своим характером и именем. Мой любимый ветер называется трамонтана — это обжигающе холодный, быстрый и резкий ветер с гор, разгоняющий тучи и приносящий холода.
На демонстрацию против новой реформы системы образования собралось вчера так много народа, я думаю, не без помощи ветра по имени трамонтана. После недели, проведенной под сплошными потоками воды, за бесконечными разговорами о финансовом кризисе и конце прекрасной эпохи, было более чем естественно выйти на улицу и подставить лицо ветру и солнцу.
Где-то внизу море тяжело толкало каменные парапеты набережной и выбивало витрины в прибрежных кафе и магазинчиках, а мы, налегая грудью на тугой и упругий воздух, гордо шагали под рвущимися по ветру красными флагами: такие вот флаги у профсоюза учителей — красные с желтой надписью. Колонну возглавляли школы, потом шли студенты, всё это орало, пело и плясало, широко шагая по центру города из одного конца в другой. Петька, конечно, хотел дудеть в дудку и залезать на столбы только вместе со своими одноклассниками, поэтому я «студенческую часть» почти не видела. Может, оно и к лучшему. В нашей же части, кроме красных флагов, были учительницы с мегафонами, скандировавшие речевки «Сегодня это коснулось нас, а завтра они доберутся до вас» и «Итальянцы, иностранцы, не стойте и не смотрите, в нашу колонну немедленно входите», был маленький школьный оркестр — опять же дудки и барабаны, а через некоторое время к нам прибились румынские уличные музыканты, очень удачно вспомнившие «Катюшу» — песня на мелодию «Катюши», только с совершенно другим текстом, давно стала одной из программных песен итальянской коммунистической партии, и под эту «Катюшу» мой сын радостно отплясывал вместе с итальянскими мальчишками.
Весь этот тарарам был посвящен вполне благородной цели — протесту против реформы, суть которой можно свести к очень простым вещам: урезать вдвое бюджет всей образовательной системы, уволить треть школьных учителей, и приписать нолик к платежке за обучение в университете. Даже полицейские, шедшие перед колонной демонстрантов, выражали своими спинами сочувствие и одобрение такому хорошему делу. Приятно шагать против ветра, под развевающимся знаменем, с чувством благородной миссии…
Жалко только, что совершенно зря. Ведь совершенно очевидно, что если правительство всерьез решило содрать три шкуры с простых смертных, чтобы залатать свои финансовые дыры, то сдерут спокойно и не поморщатся — это же очевидно.
Сандро говорит, что мы, русские, — фаталисты. Он, даже когда на даче электричество отключается, рвется пойти куда-нибудь, попротестовать. Но вот и я, наконец, пошла протестовать, и даже Петьку повела, раз уж так сложилась ситуация. Но какая-то у меня заноза осталась неприятная, даже не заноза, а послевкусие, как от перестоявшего вина: почему-то мне показалось, что все участники сегодняшнего действия слишком сами собой любовались. То есть, я так и не поняла: каков был основной месседж городу и миру? Что мы — против? Или — посмотрите, какие мы хорошие? И честные, и красивые, и веселые?
Надо было не полениться и в Рим поехать — там во время демонстрации дождь шел.