Мы, конечно, сильно испорчены нашим литературно-историческим бэкграундом. «Россия — счастие. Россия — свет. А, может быть, России вовсе нет», — не могу даже объяснить, как меня поражает то, что Георгий Иванов писал это на том же Лазурном Берегу, где живу сейчас я. И я думаю, думаю об этом — гораздо чаще, чем нужно, быть может. Рай Лазурного Берега и синего моря Италии обернулся для них адом, — но только ли о невозможности вернуться шла речь?
У меня есть возможность вернуться, но локация моего личного рая кардинально изменилась.
— Что ты будешь делать всё лето на даче? Там же нет моря? — поднимая брови, спрашивают меня итальянские друзья.
— Зато есть липа. Она огромная, а под ней — диван-качели. Я приеду, лягу туда, оттолкнусь ногой — вот так — и буду медленно качаться. Все три месяца.
Конечно, это вранье: я буду ходить по московским бульварам, работать на фестивалях, ездить по дачам своих друзей, повезу детей на Волгу и в Дивногорье, и буду собирать дивногорский чабрец, и снова повезу его в обувных коробках в Италию, потому что единственное утешение моей серой, бесснежной и бесконечной средиземноморской зимы — это чай с чабрецом.
Моя ностальгия — это, конечно, nostalgia. Та же по сути, но совсем другая по тональности. Сентиментальный вальс Чайковского вместо Патетической сонаты Бетховена. Но это не значит, увы, что ее нет.
Я начинаю понимать, что тем, кого приложило тяжелой волной истории об самый красивый берег в мире, было сложно оценить его красоту. Разве важно, какой была скала, переломившая тебе хребет?..
Я сошла на этот берег в штиль, я полюбила эти скалы, но, глядя на эту режущую глаза лазурь, я тоскую по своему нежно-голубому, как васильки во ржи, небу.
Недавно я гостила у приятельницы, переехавшей жить из Лигурии в Венецию. Мы сидели в ее чудесном садике на острове Бурано, ели привезенное мной из Генуи песто и ругательски ругали всё местное, венецианское: и плоскую лагуну, и зеленую воду, и муть, и затхлость, и главное — блеклое, плоское небо. Точнее, это они ругали, а я им сочувствовала.
— Вот теперь-то вы понимаете, как я тоскую по своей милой Родине? — наивно спросила я.
— Ты это серьезно сейчас? Ты живешь в самом лучшем месте на Земле — и еще чем-то недовольна?
Моя приятельница и ее не совсем местные друзья всерьез обиделись. И поправить это было уже никак нельзя.
Жизнь эмигранта — сладкий абрикос: сначала сочная мякоть, потом твердая косточка, а потом ее сердцевинка. Она может оказаться терпкой, как миндаль, — а может отдавать горечью.
Мысль о том, что это не совсем честно по отношению к чудесной стране, которая тебя с такой любовью привечает, отравляет сознание еще больше.
Русская рулетка и американские горки. О пересечении культур, гастрономической ностальгии и comfort food
У большинства эмигрантов, с которыми я знакома, ностальгия выражается прежде всего в еде. Одна французская актриса, чья семья попала в Париж сразу после революции, не знает ни слова по-русски, но зато готовит на каждое Рождество традиционный русский ужин по рецептам прабабушки. Попасть на это «русское Рождество» почитают за честь самые известные персонажи французского театра — и при случае с удовольствием рассказывают, как они ели у Фредерик пиро́шки.
Я ничем не отличаюсь от всех. Для своих русских друзей я готовлю пасту — а себе отрезаю черного хлеба.
Гастрономическая ностальгия пришла ко мне тогда, когда я научилась готовить итальянские блюда. Впрочем, и русскую еду я научилась готовить только сейчас, — потому что отчаянно по ней скучала. Бабушка рассказывала мне по телефону, как месить тесто для пирогов, у своих подружек я подглядела секреты их изумительных борщей, а Сандро приучил меня к селедке, которую раньше я даже в рот не брала.
— Comfort food? Как бы не так! Это просто лучшая закуска к водке, — комментирует Сандро мои новые вкусы. — Как ты могла раньше любить селедку, если ты не пила водку? Я тоже маленький терпеть не мог артишоки, пока не попробовал их с вином.
Это правда: артишоки хороши только с вином, иначе они оставляют во рту неприятный металлический привкус.
Состязаться с итальянцами в любви к своей собственной еде немыслимо. Но, к счастью, в этом нет никакой необходимости. Во-первых, потому что мы все давно любим итальянскую кухню, а во-вторых, потому что они готовы воспринимать чужие кулинарные традиции, подстраивая их под себя. Самый известный тому пример — паста карбонара, «переосмысление» типичных американских яиц с беконом, сделанное итальянцами для союзнических войск во время Второй мировой войны (культурный посыл был прекрасен: ну что же вы так скучно едите ваши яйца с беконом, давайте мы сделаем их для вас хорошо!).
Главное русское блюдо, представленное в итальянской кухне, тоже «переосмыслено». Это — салат оливье без мяса (или курицы/колбасы), а также без яиц и соленых огурцов (смех в зале). На самом лучшем и самом популярном итальянском сайте рецептов можно найти совет украшать этот салат ломтиком маринованного огурца и четвертинкой яйца, — но это только потому, что создательница этого сайта не только гениальный повар, но и дотошный исследователь. У нее же на сайте говорится, что знаменитый русский салат был изобретен в Москве поваром Оливье. И тем не менее, наш главный салат здесь называется «русский», и — да, этим вполне можно гордиться.
Те итальянцы, что изучают русскую культуру, рано или поздно приходят к открытию, что ничего из «русского» — как русские горки (которые мы называем американскими) или русская рулетка (которая может быть как американской, так и русской) — на самом деле русским не является, и тут уж начинают допрашивать с пристрастием наших соотечественников, живущих в Италии: а как вам наш «русский салат»? Достаточно ли он русский, и русский ли он вообще? На что терзаемые ностальгией представители русской культуры, прищурившись, припоминают запах елки, принесенной с мороза, вкус мандаринов и салата оливье, «какая гадость эта ваша заливная рыба», потом с отвращением смотрят на «русский салат» в теплой и бесснежной Италии — и безапелляционно заявляют: нет. Ваш «русский салат» — совсем не русский.
Но главное, в чем я могу вас уверить, — это в том, что если итальянцы любят свой «русский салат», то они с огромнейшим удовольствием едят потом наш, настоящий, и обязательно спрашивают рецепт. А если раньше терпеть не могли l’insalata russa — то всё равно будут есть оливье в его канонической версии и нахваливать. В общем, оливье — это наше всё.
Самой неожиданной для меня точкой пересечения русской и итальянской гастрономических культур оказалось тесто для пиццы. Я много экспериментировала с ним и никак не могла набить руку — мне было сложно (я же не очень-то повар), и тесто получалось совсем не таким, каким оно должно быть. А потом я попробовала тесто по рецепту бабушкиных пирогов (а бабушка у меня была главным инженером большой организации, готовила два раза в год и только пироги, поэтому рецепт был, видимо, облегченным) — именно ее способ и попал в десяточку. Все мои друзья-итальянцы теперь спрашивают, кто же мне рассказал Самую Главную Тайну пиццы.
То, что можно и нужно было бы активно продвигать на международном кулинарном поле — это русские супы: абсолютно гениальные, невероятно разнообразные. Но для широкого распространения русских похлебок в Италии есть серьезное препятствие: первое блюдо здесь — паста, а не суп, и чтобы ввести суп, пришлось бы отказаться от пасты. А такому не бывать на земле итальянской.
Зато все наши блины и блинчики, красная икра — и водка, разумеется, — пользуются неизменной популярностью. Кстати, когда мы думаем про балалайку как про символ России — мы сильно себя обманываем: далеко не все знают, что это, а вот родную нашу водку не просто узнаю́т, но и применяют вполне активно.
Водка в итальянской кухне — прежде всего кулинарный продукт. Поскольку при приготовлении очень многих блюд используется алкоголь (например, на финальной стадии варки варенья, или на первой стадии приготовления мяса, или для sfumare — самой магической операции в ризотто), то многие известные повара рекомендуют использовать именно водку — она дает наименьшую «вкусовую погрешность».
Но если вы научите итальянцев правильно пить водку с закуской — с ржаным хлебом (который нынче здесь в большой моде), с квашеной капустой (которая пришла сюда из Германии), с селедкой (которая в соседнем море плавает), ну и, конечно, с икрой, про которую все знают, — то счастье будет для всех, никто не уйдет обиженным.
А самое последнее и самое экзотичное новое заимствование из русской кухни в Италии — гречка. Только итальянцы не варят из нее кашу (нет ни блюда такого, ни слова), а пекут печенья. Я полагаю, теперь надо ожидать, что «переосмысленная» итальянцами гречка в виде печенья сделается такой же популярной, как паста карбонара.
Больяско, где мне открылась вся красота мира
И было нам счастье — то есть немного свободного времени, немного солнца, немного хлеба, сыра и груш, были с нами дети, получившие, наконец, возможность трогать, ковырять и пробовать на зуб всё что им попадется, и вокруг нас не было никого — только море и теплые, шершавые скалы.
Бухта, пальмы, сиреневые цветы, желтые, красные, оранжевые дома, море, горы, небо, солнце. Пейзаж, в общем-то, самый заурядный для Лигурии.
Езды — полчаса от Генуи (то есть ближе, чем из центра Москвы в Новые Черемушки); местечко рыбацкое, ничем не примечательное, называется Больяско.
Я, правда, всегда говорю: Больяско-где-мне-открылась-вся-красота-мира. Генуэзцы надо мной смеются. Сами они, когда у них выдается свободная минута, отправляются на променад в Нерви, знаменитый своими садами и живописной изогнутой прогулочной дорожкой вдоль моря. Рейсовые пароходики и круизные корабли везут пассажиров к главной для Лигурийской Ривьеры точке паломничества — городку Портофино. Туристы-знатоки, охочие до местного колорита, обычно ездят в Чинкве Терре — Пять Земель — пять малюсеньких, очень красивых городков, втиснутых между скалами и морем вплотную друг к другу.