Длина шнура, на котором можно просушить на солнышке свое свежепостиранное белье, — это повод к гордости и к соревнованию. Однажды у нас отключился телефон, потому что хрупкая и интеллигентная старушка, живущая по соседству, ухитрилась употребить наш телефонный кабель для развешивания своих кружевных панталончиков и вышитых скатертей. А в другой раз я своими глазами видела шнур бельевой веревки, привязанный к свободной руке барельефа Мадонны. Другой рукой Мадонна, как и положено, придерживала младенца.
Больше всего переживал по этому поводу Сильвио Берлускони. Когда он принимал в нашей Генуе «Большую Восьмерку», он отдельно обратился к генуэзцам с призывом не позорить страну и бельишко с веревочек убрать. В ответ гордые и свободолюбивые жители одной из самых могущественных некогда морских республик вывесили на все доступные веревки все свои самые разноцветные трусы. Напротив Палаццо Дожей, в котором встречалась «Большая Восьмерка», в небольшой комнатке с террасой жил тогда профессор Генуэзского университета. Точно к началу саммита главных глобалистов он аккуратно развесил всё, что у него нашлось самого красочного, ровно перед окнами зала заседаний. Разумеется, к нему немедленно послали гвардейцев кардинала, пардон, полицейских с категоричным требованием снять с террасы белье, чтоб не мозолило глаза высоким гостям. Профессор, натурально, ни в какую. Мое, говорит, белье, моя терраса, где такой закон, чтобы мне запретить собственное белье сушить на собственной террасе? После долгих препирательств белье, конечно, сняли, но его пример другим наука — на следующий день разноцветное белье появилось уже и на тех фасадах, где его отродясь никто не вывешивал на просушку.
Возможности использования фасадов для политического самовыражения практически не ограничены. Например, во время американского вторжения в Ирак все несогласные вывесили из своих окон радужные флаги с надписью «мир» — PACE. Лозунг вполне достойный — видимо, поэтому большинство флагов так до сих пор и висит. Выцвели сильно, конечно, со временем, и непонятно уже, что на них написано, но всё равно висят.
Еще мы приучились по команде Гринписа выключать раз в год свет, по команде ЮНИСЕФ — ставить на окна горящие свечки в знак траура или солидарности, по команде ЮНЕСКО… Впрочем, по команде ЮНЕСКО приходится только реставрировать за свой счет внезапно открывшуюся во время ремонта квартиры фреску, так что ЮНЕСКО не в счет.
Так или иначе, мы свою сигнальную систему вполне разработали. Надо только дождаться подходящего события, и уж мы всем покажем, что такое vox populi[22].
Свое согласие или несогласие в демократических странах можно выражать сколько угодно — всё равно из этого никоим образом ничего не следует. То есть ровным счетом ни-че-го. Накопленный демократический опыт подсказывает, что, разгоняя разные марши протестующих и вообще несогласных, можно только цену набить этим самым несогласным, а так — несогласные ходят-ходят по городу, флаги вешают, свет выключают, но на их vox populi никто не обращает решительно никакого внимания. По крайней мере из тех, кому собственно волеизъявление народа или его отдельных граждан было предназначено.
Существенная, наверное, экономия получится в государственном бюджете, если марши не останавливать, демонстрации не разгонять и чужие трусы с веревок не снимать. Глядишь, дождь пойдет, вот владелец свои трусы с веревочки и снимет. Чего за ним бегать-то? А того пуще за его трусами…
Эмансипация. О правах и обязанностях итальянок
Лучший период года для меня — это начало осени. В середине сентября итальянские дети идут в школу — а лекции в университете начнутся только в октябре, и до начала семестра можно со вкусом заниматься самой интересной работой: принимать экзамены у талантливых двоечников и консультировать самых старательных отличников.
Такое неспешное возвращение в рабочий ритм мне по душе — слишком уж летняя жизнь расслабляет. Так, за время каникул сделалось мне лень бегать вперед-назад в Университет, точнее, вверх-вниз: сто пятьдесят ступенек от нашего дома до улицы Бальби, и в три раза больше уже внутри Университета.
Основное его здание строилось почти сто лет и предназначалось для Колледжа Иезуитов. Но не успели иезуиты освоиться здесь, как их Орден был распущен, и вместо Колледжа Иезуитов был основан Университет — Università degli Studi di Genova. Мой, уже наметанный на генуэзские дворцы взгляд теперь вылавливает типичные черты палаццо синьориле: величественный каскад лестниц, ниспадающий между мраморных львов, леса стройных колонн, резные цветы на дубовых арках и портиках. А на самом верху — прекрасный сад с прагматичным названием Orto Botanico («Ботанический огород»). Если бы всё это — не по пути на работу, а просто так по этим лестницам ходить, и, присматриваясь, разглядывать, — то можно было бы получить большое удовольствие.
Только, к сожалению, на лекции я почти всегда бегу, — работа мамы это тоже работа, никуда не денешься: одному найти тетрадку по английскому, а другой вынь и положь туфельки как у принцессы…
А ведь в первые месяцы в Италии я всё время думала: как они тут живут в такой красоте и не поражаются? Потому что я поражалась в буквальном смысле. Застывала на одной ноге — и смотрела, как между крыш и куполов неожиданно открывается кусочек моря и полощется на ветру генуэзский флаг на средневековой башне. А когда внутренний голос мне командовал «отомри!», я удивленно крутила головой и не могла понять: что ж это все вокруг не замерли вместе со мной? Неужели не видят, где живут? А теперь сама бегу по лестницам Доменико Пароди и думаю только о том, правду ли сказали в рекламе моего нового дезодоранта, или наврали, как всегда.
Вот после целого месяца такой беготни вверх-вниз мне и пришла в голову мысль пригласить студенток из магистратуры к себе домой — и там, на свободе, рассуждать о русской драматургии в совершенно свежей рубашке.
Девочки принесли сластей к чаю (у меня очень правильные студентки — они уже все были в России на стажировках), трогательно вытягивали шеи, боролись с желанием всё услышанное законспектировать и старательно пили чай. Но, когда я уже вывалила на них все сведения о современных русских драматургах и выдала на руки тексты для перевода, — из девочек вдруг посыпались вопросы на самую неожиданную тему: о материнстве.
Все вопросы, в сущности, сводились к одному: стоит ли заводить ребенка? И, самое главное, что надо делать, чтобы, родив ребенка, из гомо сапиенс (они сказали — «essere umano», «человеческое существо») не превратиться в… как бы это повежливее?.. Я обычно говорю — в «мамочку», а Толстой радостно обозвал в эпилоге свою поэтическую Наташу «самкой».
(Муж, мой, кстати, очень полюбил слово «баба» — как только разобрался в том, что это такое, и внес его в свой активный словарь вместе со словами «дача», «спутник» и «матрешка»; я всё собираюсь ввести в наш семейный словарь «зануда», но сейчас Сандро думает, что у этого слова такая же смысловая нагрузка, как у обращений «зайчик» или «масечка», — и даже не знаю теперь, говорить ему правду или нет…)
…Я тоже боялась, и все мы боялись, как эти девочки, — но предмет наших ночных кошмаров совсем не один и тот же.
Сначала мне и в голову не приходило оценивать степень эмансипации итальянок, — но очень скоро пришлось задуматься о собственной.
Началось всё с выходных.
В свой первый год в Италии я всё время пыталась вытащить семью на дальнюю прогулку — и каждый раз всё заканчивалось тем, что мы оставались без обеда. Сандро пытался мне что-то объяснить — про католическую страну, про святой день воскресенье, про нежелание рестораторов и негоциантов ссориться с католической церковью, про воскресный обед, который мама начинает готовить прямо с утра, чтобы всю семью собрать за праздничной трапезой… Я поначалу не понимала, серьезно он такие вещи говорит или шутит. Не исключено, что шутит, конечно, — только как выйдешь на улицу Бальби в воскресенье (на которой баров, кафе и ресторанов не меньше двух десятков) — так там пустыня Сахара. Всё закрыто железными ставнями, из прохожих попадаются только нарядные негры, и ветер по улицам какие-то клоки метет.
Справедливости ради надо сказать, что за то время, что я здесь живу, кое-что изменилось, и в качестве исключения теперь можно найти какую-то еду по воскресеньям. Но поздним вечером рабочего дня — по-прежнему нет. Неужели действительно можно так устроить жизнь, чтобы женщины работали только по утрам? Или женские карьеры веселее и эффективнее движутся, когда общество устраивает им гонки с препятствиями?
Или вот еще. Когда у нас в Генуе идет снег (или Муниципалитету кажется, что может пойти снег), то все школы и детские сады закрываются. В прошлую зиму эту операцию проделывали как минимум пять раз. Магазины открыты, кафе — тоже, в офисах кипит работа, все государственные службы работают, а детские сады — закрыты. И, когда я начинаю вопить «почему?», мамочки мне спокойно объясняют: во-первых, чтобы никто не поскользнулся и не вчинил иск муниципалитету, а во-вторых, чтобы разгрузить движение на городских улицах за счет тех родителей, которые вынужденно останутся дома с чадами. При этом мы сидим с этими самыми чадами и мамочками в кафе и пьем горячий шоколад. Все — в полном восторге, и лицо подергивается нервным тиком только у меня. Ну что ты так переживаешь, говорят, ты позвони на работу и скажи, что сегодня не можешь… или с собой ребенка возьми…
Казалось бы: мы же все в одной лодке, проблема у нас — одна и та же. Неужели мне одной кажется, что местные власти не проявляют никакого уважения ко мне и к моей работе? Хорошо, допустим, мои переводы или лекции для филологов-русистов имеют сравнительно низкую социальную значимость; но если я бы была хирургом, и у меня была бы плановая операция, — почему я бы всё равно не могла рассчитывать на такую простую услугу, как детский сад? Или мой ребенок должен был бы ошиваться вместе со мной в операционной? Хотя, наверное, те немногочисленные мамы, которые действительно относятся серьезно к своей работе, уже пережили с утра двухчасовой кошмар поиско