Последнее я услышала от британца, и сначала даже проверять боялась (вдруг неправда? было бы очень жалко…), — но нет, оказалось, всё так и было.
В XII веке на Средиземном море сложилась странная ситуация: корсары безжалостно грабили все суда, кроме генуэзских (ушлые генуэзцы сумели и с пиратами договориться). По легенде, рассказанной мне англичанином, английский король просил Дожа Генуэзской республики свести его с пиратами, помочь договориться. Но генуэзцы решили, что им свои контакты сдавать невыгодно, и предложили англичанам просто ходить под своим флагом — «за определенный годовой взнос», разумеется. Другими словами — зачем платить пиратам, ходите под нашим флагом и платите нам. Английский король поскрипел, конечно, зубами, но согласился. Заодно и Англия обрела свой флаг. Генуэзский.
И в Крыму генуэзцы так прочно обосновались когда-то именно благодаря своему умению договариваться. Это была их последняя победа в вечном противостоянии с другой могущественной морской республикой — с Венецией. Пока их вечные соперники венецианцы планировали военные действия, генуэзцы… просто договорились с крымскими татарами о долгосрочной аренде побережья. Татары вообще не очень понимали, зачем нужно море: вода в нем соленая, кони такую воду пить не могут… Но если уж кому охота оплатить на пару сотен лет вперед аренду ключевых точек черноморского побережья — пусть их платят, что мы, дураки что ли отказываться…
Так что можно сказать, что вся история Генуи — это прекрасная иллюстрация того, как умение вовремя вложить капитал — отнюдь не мотовство, а как раз сбережение и приумножение капитала.
В разных мелочах это проявляется и сегодня. Я, например, обожаю генуэзскую традицию к аперитивам в барах бесплатно выставлять закуски, в больших количествах причем. Как ни удивительно, с точки зрения коммерции это очень выгодно. В других регионах Италии выпьют люди по стаканчику, кинут в рот пригоршню сиротливых орешков — и побегут ужинать. А в Генуе, да под закусочку, да с фокаччей, да с маслинами, да с бутербродиками, да с соусами, да с овощами и фруктами, — как сядут за аперитивы в семь вечера, так до одиннадцати и не встают. Вот и угадайте, какой бар больше заработает, — тот, что выставил клиентам миниатюрную чашечку с арахисом, или тот, который не востребованную утром фокаччу красиво нарезал и подал вечерним клиентам?
Впрочем, и бежать генуэзцам некуда, да и неохота. Деньги они свои еще пятьсот лет назад заработали, за покупками им тоже не надо — их свитерки или маечки, купленные двадцать лет назад, до сих пор имеют достойный вид; почему бы и не посидеть в свое удовольствие с друзьями, не выпить вина теплым вечером, тем более что если сегодня они заплатят за друзей, то завтра друзья заплатят за них.
Инвестиции моего мужа тоже оказались вполне долговременными (он обычно говорит, что еще и удачными, — но тут уж не мне судить). Живу я себе среди необщительных скупердяев уже который год, и даже экономить научилась. По-генуэзски. Базилик — тот даже на дачу себе привезла. Теперь у меня и мама будет учиться толочь в ступке сперва дополнительные ингредиенты — и поглядывать, на сколько миллиметров подрастут листочки.
И снова — Тоскана. Вдали от туристических троп
… С первого раза что-либо распробовать сложно.
До сих пор помню, как я некультурно выплюнула первую в жизни оливку — так возмутительно не соответствовал ее вкус ожиданиям, которые рождала эта восхитительная округлость и сочная синева. Мне было пять лет, но я это отлично помню.
Тоскана настолько хрестоматийна, что сразу знаешь, чего от нее ожидать. Здесь всё по Бунину: и Данте, и русские провинциальные баре. И Возрождение, и Медичи, и Макиавелли, и Леонардо, и апогей международного туризма. Непрерывное броуновское движение, отдающееся звоном в ушах и зудом в конечностях.
А в этот раз просто чудо случилось, иначе не объяснишь. То ли гул сам собой стих, то ли мы к нему наконец-то притерпелись, то ли мы догадались наконец даже близко не подъезжать к Флоренции. Всё с самого начала разворачивалось как скатерть-самобранка для какого-нибудь не верящего в чудеса младшего научного сотрудника: начало осени, прозрачное небо, солнце, краски, листья, ветер, путешествие… Простые вещи, предстающие в своем истинном обличии.
Как в хорошем полузабытом фильме: смотришь — и не узнаёшь. Сначала сквозь лигурийские горы, из тоннеля в тоннель, выныривая, только чтобы жадно вобрать в себя, как воздух, ослепительную солнечную картинку — и снова нырнуть в глубь следующей горы… Потом горы отступили влево, бесстрашно показывая свое вывороченное нутро в окрестностях Каррары, и долго еще после Каррары вдоль трассы виднелись ровные ряды одинаковых кубиков каррарского мрамора, сложенные вокруг игрушечных подъемных кранов и коробочек складских помещений. Промелькнула и пропала из виду деревушка Винчи, родина Леонардо; поразительно, даже съезда с автострады в этом месте нет — только аккуратная синяя табличка. И вот: Тоскана, страна сказок. Холмы, пинии, замки, виноградники, оливковые рощи. Оливы даже в солнечном свете блистают совершенно серебряными листьями; интересно, какие же они тогда в лунном свете — может быть, золотые?
Наш друг Валерио («в конце письма поставить: Vale» — так его мой муж и зовет: Вале) живет в двух-этажном средневековом доме, вокруг — десяток таких же домишек, непрезентабельных снаружи, но удобных и поместительных внутри, теснящихся вокруг замка Поппьяно. Группка домов и единственная улочка длиной в тридцать метров тоже называется Поппьяно. На соседнем холме — еще один замок, Монтеспертоли, от Монтеспертоли направо — еще один замок… и так далее. Я так и вижу какого-нибудь средневекового рыцаря, не спеша переезжающего с холма на холм на своей благородной кляче. Погостит в одном замке с неделю, откормится, отоспится, расскажет о походах и сражениях, оседлает снова свою благородную клячу — и дальше, к следующему замку; благо, недалеко ехать.
Сандро шутит, что греки две тысячи лет назад сделали практически всё возможное для современной цивилизации, а потом застыли — вот так (демонстрируется поза знаменитого дискобола) — еще на две тысячи лет. Тоскана застыла, взрастив на своих холмах Ринашименто[27], и у камелька в огромной кухне-столовой с видом на сад, озеро и очередной замок вдали — успокаиваешься и перестаешь думать о тщете всего сущего. Какая уж тут тщета, когда местный пейзаж тебя практически приобщает к бессмертию. Ни суеты, ни спешки, ни времени нет, — а значит, и смерти тоже.
Есть только солнце, краски, холмы, пинии, кипарисы — и ты со стаканом кьянти и куском пресного хлеба в руке, уподобленный точке в пространстве, на равных правах с улиткой, ползущей по ножке стола.
100 дней счастья. В сухом остатке
Наш дом похож на небольшой кораблик. Всё в нем миниатюрно и компактно. Окна, самых разных форм и размеров, смотрят на четыре стороны света. Летом его продувает всеми ветрами, а зимой, прозрачной итальянской зимой, мы прячемся за этими окнами от резких ударов трамонтаны и задергиваем шторы, чтобы пронзительная синева неба за нашими окнами не резала нам глаза. Иногда нас заливает сплошными потоками воды — и тогда уж иллюзия корабля оказывается полной. А мы всё себе плывем, плывем куда-то…
И так долго мы путешествовали, что даже и не заметили, как кратковременные высадки к дикарям, на берег превратились в долгие стоянки, а верткая, нагловатая, ухватистая портовая жизнь стала казаться конечной целью. Или это просто счастье закончилось и началась жизнь? Но счастье и раньше, когда подходили к концу запасы вяленого мяса и галет, надо было вылавливать как рыбку на прокорм — скользкую, серебристую, норовящую проскользнуть сквозь пальцы. И сколько же, интересно, можно было наловить ее за год? А за два?
Мы когда-то с Сандро подсчитали, что при самом удачном раскладе — при участии в лучших фестивалях, при работе с лучшими режиссерами мира, — всё равно удается увидеть за сезон не больше двух-трех хороших спектаклей. Я имею в виду — действительно хороших, настоящих, таких, чтобы внутри что-то зазвенело. Или вот, к примеру, из курса студентов — сколько останутся в профессии? А сколько хороших книг удается прочитать за год? Куда ни посмотришь, КПД получается какой-то… не очень. И своего личного, маленького, эгоистического счастья тоже много не наберешь. Так, болтается что-то на донышке копилки, звенит, если встряхнуть…
А в моих записках давно уже пора поставить точку. Прекрасное далёко при ближайшем рассмотрении оказывается преступно будничным и проблематичным. Попробовать, что ли, продолжать высматривать его издалека, с расстояния, не причаливая и не сходя на берег, сквозь голубоватую дымку…
А рыбок сколько попадется, столько и будет. И потом, ведь одной только серебристой рыбкой сыт не будешь. Так что пусть скользит мимо: показалась, хвостом по воде плеснула и ушла в глубокое море.
4524
Счет остановился.
Эта книга должна была называться «100 дней счастья».
Счастья вышло ровным счетом 12 лет, 4 месяца и 22 дня.
Четыре тысячи пятьсот двадцать четыре дня.
Гораздо больше, чем сто.
Но и кончилось оно — самым невозвратным из всех способов.
Зато теперь я могу рассказывать о счастье, не боясь больше его спугнуть.
О том, как в шестнадцать лет бесконечно мечтала о нем и не верила, что оно возможно.
О том, как ненавидела Чехова, придумавшего историю с молоточком — помните? — «За дверью каждого счастливого человека должен стоять кто-нибудь с молоточком, постоянно стучать и напоминать, что есть несчастные и что после непродолжительного счастья наступает несчастье».
О том, как в мои шестнадцать у меня были только книги, лампа на письменном столе, крепкий чай и бабушка. Теперь, когда бабушки больше нет, я понимаю, что это тоже было счастье. Но тогда я этого не знала. На дворе стояли девяностые, по улицам ходили бандиты, помада из коммерческого ларька казалась несбыточной мечтой, но мечтать хотелось вовсе не о ней, а о том, что однажды можно куда-то поехать, что вокруг будут люди, которые тебя понимают, и, может быть, даже любят, — большие, красивые, счастливые люди…