И вот этим людям, если я их найду, — молоточком?.. По темечку?.. Тюк-тюк?..
…Конечно, это случалось и раньше. Вспышки, запахи, пятна света. Картинки, как на обертках шоколадных лягушек Гарри Поттера — движется, но может просто взять и убежать. Нагретые доски пола, одна из них скрипит под босой ногой, и там, куда я иду, уже улыбается мне прабабушка Наташа… я останавливаюсь, потому что сквозь меня вдруг проходит мысль: я есть! — и всё сливается в одно огромное ликование. А дальше картинка убегает.
Или дача, костер у вяза, за нашими спинами безмолвно стоит сосновый лес, и он ощущается так же ясно, как море в темноте. По небу рассыпаны звёзды. Привычным взглядом нащупываешь Венеру. Не взошла ли? Не пора ли домой? Но нет, еще нет. Ночь долга, ночь нежна, и запах смолы, и ли́ца друзей, освещенные костром. Это тоже счастье, счастье. Сейчас я знаю. Но тогда я еще не знала, еще не умела его различать.
Я разглядела его случайно, однажды в поезде. Вышла покурить в тамбур: стук-перестук, холод, иней, дым. С темного подмерзшего стекла на меня с интересом смотрело мое отражение. Лицо счастливого человека. Моя бабушка говорила в таких случаях: об этом не надо думать, это видно.
Я пошла спать тогда, без сожаления расставаясь со своим счастливым отражением.
Это было совсем другое счастье, осознанное и гордое. Я нашла своих друзей, с которыми я буду дружить всю жизнь. Я нашла свое дело. У меня была моя любовь — она вероломно напала на меня, как фашисты в июне, и я поняла (в сто сорок первый раз), что бабушка была права: любить — гораздо интереснее, чем быть любимой. Тебя меняет — только твоя любовь, только твоя, а не чья-то. Это значило, что можно спокойно любить и ничего не ждать, ничего не требовать. Так просто: вольность и покой.
А на самом деле это было счастьем неведения. Пять минут до изгнания из рая. Человек, которого я любила, уже начал умирать. Я этого не знала. Я ехала в поезде, думала о нем и удивлялась тому, что счастье — это так просто.
Оказалось, что любить мертвого и любить живого — это совсем не одно и то же. Настоящая любовь на самом деле крайне требовательна. Ей нужно главное: чтобы этот человек просто был. А это очень, очень, непосильно много, когда его уже нет.
…Теперь я знаю, как определять счастье. Я смотрю на фотографии — и вижу свое счастье так же ясно, как отражение тогда в поезде.
Машины крестины. Она зареванная, Петька уставший, прислонился к моему боку лобастой башкой, я еле держусь на ногах.
Вот дядя Сережа, еще живой, большой и сильный, весь пригибается, чтобы утешить Машу, складывает губы трубочкой. Смешной.
Вот бабушки, еще живые, сидят на лавочке под расписными сводами. На них крестьянские платочки — это так меняет их лица. Как будто бы они прожили совсем другую жизнь, не свою, — а спокойную и плавную, как течение равнинной реки.
Вот Сандро, еще живой, трогательно придерживает Маню за пяточку, стараясь не помешать обряду, в котором ни черта не понимает…
И я, как Герда, плыву к ним, плыву по большой реке, и если уж река меня туда донесет, то никуда я дальше не побегу босая. Я останусь с ними.
Там не будет счастья, потому что счастье — это когда все живы.
Там будет вольность и покой.
И их улыбки будут отражаться в моей. Я буду точно знать это, не заглядывая ни в какое стекло.
La vita nova. В круге третьем
A gestione famigliare. О том, как Фабрицио перевоспитывает туристов
Я иду по улице Каироли и вижу, как мой друг Фабрицио (бывший моряк, а ныне — владелец маленького бара) стоит в дверях своего заведения, скрестив руки, и мрачно наблюдает за тремя дебелыми немецкими туристками, сидящими за столиком на улице и старающимися привлечь его внимание. Фабрицио недвижим и мрачен, как статуя командора. Туристки пытаются изобразить на своих немецких лицах приветливость и делают зовущие жесты руками, но — увы! — без всякого смысла и результата.
— Что это они? — спрашиваю я, останавливаясь рядом с Фабрицио.
— Э! — говорит Фабрицио с неподражаемой итальянской интонацией. — Капучино хотят.
— Так, — говорю я, — а ты что?
— Пока пасту не доедят, не принесу, — мрачно отвечает он, продолжая сосредоточенно смотреть в пространство.
У Фабрицио совсем не легкая жизнь. Бары и кафе а gestione famigliare — с семейным управлением, то есть без наемных работников, — существуют на грани выживания. Кафе прямо под моим домом, например, уже в четвертый раз меняет своего владельца, и каждый раз увеличивает свой долг при продаже. Новый владелец — молоденький мальчик, решившийся открыть в первый раз свой бизнес, — иногда всерьез говорит мне, что студенческие каникулы для него катастрофа, а каждый новый налог — кара Господня. Он работает с пяти утра и до позднего вечера, и закрывает свое кафе только по общенациональным праздникам. Фабрицио делает то же самое, и я точно знаю, что, даже работая в таком режиме, они едва сводят концы с концами.
— Фабри, — говорю я, — ну какая тебе разница, в конце концов? Пусть их! Пускай пьют и едят, что хотят. Они же тебе приносят деньги.
— Не, — говорит Фабрицио, — я лучше уеду. У меня свояк живет в Барселоне, мы там были, там всё по-другому. Всё лучше. Уеду.
— Фабри, а ты пробовал не перевоспитывать туристов?
— Как? — удивляется Фабрицио. — Они же приехали в Италию, и я должен дать им Италию. И потом, их уже слишком много.
Туристов действительно стало слишком много. Теперь к нам летают лоукостеры из всех стран, в том числе из России, огромные круизные лайнеры — выше самых высоких небоскребов — стоят в Порто Антико, заслоняя горизонт. В субботу по Старой гавани маршируют такие же колонны, как когда-то я видела в Риме. Сейчас они, наверное, везде.
Теперь и супермаркеты работают до самого позднего часа, и ограничение введено на продажу алкоголя после восьми (только в центре), и всё больше кафе и ресторанов даже не пытаются применять философию «я должен им дать настоящую Италию».
Медленно живущая страна, умеющая наслаждаться своим солнцем и морем, в которую я приехала 12 лет назад, постепенно исчезла, осталась лишь на выцветших картинках.
На нашей улице раньше только марокканцы и бенгальцы изо всех сил зарабатывали деньги. Теперь они выбились в самую нижнюю прослойку среднего класса, водят детей в итальянские школы, ходят на собрания жильцов, владеют собственностью. Они научились крепко держаться за права среднего класса — как минимум за то, чтобы не работать по ночам. А вот итальянские супермаркеты, наоборот, чтобы выжить, должны были всё дальше и дальше отодвигать час закрытия.
Я еще помню, как мы однажды обегали весь центр, заходя в самые невероятные места в поисках футболки для нашего друга Ден Юрича: воскресенье, открыты только китайцы, у них одежда только на самих себя или маломерных итальянцев, а Денис Юрич — настоящий русский казак: широк в плечах и мощен телом. Китайские футболки на нем трещали по швам, или обтягивали его, как балетное трико. «В таком можно только на гей-прайд ходить», — смеялась его красивая жена.
Сейчас не было бы у нас ни веселья, ни приключений — большие магазины открыты и в воскресенье: «Bershka», «H&M», «Pull&Bear» блистают витринами, зазывают кондиционированным воздухом.
Словом, всё теперь здесь как у всех.
Так же, как венецианцы или флорентийцы, мы, передвигаясь по городу, прокладываем теперь свои собственные нетуристические маршруты, так же, как и они, мысленно рисуем сложную карту с последними островками «настоящей жизни» — с правильным кофе и правильной пастой, с ужином вечером и обедом днем. Таких мест становится всё меньше, и всё чаще кажется, что ты оказался индейцем в резервации, чьи границы неумолимо сужают бледноногие пришельцы.
Но солнце пока еще светит, и море пока еще бьется о берег, и туристы пока еще не знают, где находится твоя секретная, самая любимая скала.
— А ты знаешь, что мои русские друзья уверяют меня, что Италия — рай? — спрашиваю я.
Фабрицио наконец-то отнес немкам их несчастный капучино. И заодно сделал мне кофе. Мы стоим в дверях его кафе и щуримся на солнце. Жизнь не так уж и плоха.
— Да ладно?
— Правда-правда.
— М-м-м, и вот эта вот наша жизнь — это жизнь в раю?..
— Ага.
Жаль, что мы оба давно не курим. Здесь следовало бы набить крепким табаком трубку моряка, и смотреть сквозь клубы дыма, как твой корабль входит в порт приписки после дальнего странствия. Всё то, да не то.
— А ты предложи им поменяться, — говорит Фабрицио. — Пусть поживут у тебя, а ты наконец-то поедешь в Москву, как ты хотела.
— Давно предлагаю, только что-то никто пока не хочет. Только на каникулы.
— Вот видишь, — говорит Фабрицио. — И я поеду в Барселону. А сюда буду приезжать только на каникулы.
Терраса с видом на море, или Культурные коды
В первые годы школьной жизни моих детей я никак не могла понять культурный код общения с новыми итальянскими знакомыми.
Понятно, что невозможно дружить со всеми, — но одного-двух человек, приятных в общении, обычно можно найти в любом коллективе. Моя чудесная Катя, например, взялась из детского сада, откуда она меня забрала однажды вместе с Петькой и его порванным комбинезоном, чтобы показать, где можно починить молнию, и привела к себе домой. Нашим детям уже по 19 лет — а мы всё дружим, всё так же не можем наговориться до рассвета, до первой зари, до поливальных машин.
Здесь мне сначала показалось, что случайные и волшебные дружбы вообще не предусмотрены местным культурным кодом. Точнее, что они должны быть непременно расфасованы по цели и по ячейкам времени: кофе — утром, аперитивы — вечером. Ужин раз в год — с обязательной пометкой «пицца», что значит: ужин будет неформальным.
Я помнила, конечно, пассаж Ремарка из «Триумфальной арки» о том, что французы с удовольствием выпьют с тобой бокал вувре за столиком в кафе, но вряд ли позовут на ужин к себе домой, ибо ужин дома — очень личное. И действительно, на ужин к себе нас звали только старые боевые товарищи Сандро, те, с кем в огонь и в воду, и по пять месяцев в турне, и посреди равнины Падана на сломанной машине с театральным оборудованием, но без кондиционера. И конечно, конечно, я это ценила. Я вообще верю в дружбу как в главное и лучшее, что нами движет.