Мамаша Пагачова, да и Мартин с Милкой так и остолбенели. Мартин, презиравший отца за его слабоволие и постоянные уступки жене, был теперь от него буквально в восторге. Мать он ни капли не жалел, потому что она его тоже никогда не жалела. Кроме того, он, единственный из всех, знал причину такой удивительной перемены в поведении отца.
Симулируя обморок, мамаша Пагачова краем глаза наблюдала за мужем. И впервые с тех пор, как она его узнала, пыталась понять причину его поступков. Она следила за ним хитрым взглядом и не без любопытства.
Старый Пагач не обращал на нее ни малейшего внимания. Лежа в неудобной позе на постели, она следила из-под опущенных век, как муж на своем протезе проковылял к двери. Закрыл ее он за собой тихо, как обычно, но не ушел спать в хлев, как бывало после семейных битв, которые он постыдно проигрывал.
Через четверть часа в сенях послышался стук его протеза. Дверь распахнулась настежь, но не от бешеного рывка пьяного, как боялись женщины, а оттого, что обе руки у старого Пагача были заняты: он поддерживал человека, которого тащил на спине. Старик весь согнулся под тяжестью этой ноши. Ноги незнакомца волочились по полу.
С почти материнской заботой старик уложил незнакомца в постель. Снял с него грязное рванье, раздел донага. Вытащил из комода собственное чистое белье, но одеть неподвижное тело оказалось не так-то просто. Тогда старик завернул его в чистую простыню и прикрыл периной.
За то время, пока мужа не было в избе, мамаша Пагачова загнала всех спать и сама плюхнулась в постель. Она все еще была сбита с толку странным поведением мужа. Ее кровать являлась запретным местом, куда тот уже долгие годы не отваживался сунуться. И сейчас, несколько растерявшись, она чувствовала себя там всего безопаснее. Притворившись спящей, она скорее угадывала, чем видела, что делается в темной горнице. Никто не спал — даже Милка, а тем более Мартин. Ему не сиделось на чердаке, где была его постель, и он, в одной рубашке, едва прикрывавшей его полудетскую фигуру, явился следом за отцом. Он чувствовал себя обойденным, отстраненным от дела, которое сам столь многообещающе начал. И счел горьким унижением, что отец запретил ему идти с ним в сарай. Но ослушаться он не смел, в последнее время даже приказам матери он всегда подчинялся. С другой стороны, он впервые почувствовал гордость за отца и даже облегчение. Он был уже не маленький. Знал, что без помощи взрослых ему вряд ли удалось бы спасти нового друга. И, испытывая благодарность к отцу, принявшему на себя заботу об этом человеке, только не хотел, чтобы его совсем отстранили от обретенного друга. Теперь он встал за спиной отца:
— Батя!
— Надень штаны, — сказал старый Пагач, — надень штаны, хорошенько затемни окна и зажги лампу. Да прикрути фитиль. Сбегай в курятник и принеси курицу.
— Какую? — Мартин просто опешил. Куры были для Пагачей священны. К ним нельзя было и близко подойти — ведь они несли яйца, которые в семье никогда не ели.
— Ту, что с перьями, баран! — сказал старый Пагач. — Да тихо, чтоб не раскудахтались!
Мартин молниеносно выполнил отцовский приказ. Вскоре он прибежал, прижимая к груди курицу, которая спросонок едва трепыхалась при свете керосиновой лампы.
Старый Пагач взял нож, достал из буфета глиняную миску и, не говоря ни слова, зарезал курицу. Держа в руке окровавленную, еще дергающуюся птицу, словно некую языческую жертву, он проковылял, стуча протезом, к постели мамаши Пагачовой и стащил с нее перину.
— Вставай, — приказал он. — Вставай и свари ее.
Мамаша Пагачова к тому времени уже немного опомнилась от шока. Наблюдая за таинственными действиями мужа, она собирала силы для ответного удара. Слишком долго была она неограниченной властительницей в этом доме, чтобы позволить посягнуть на свое единовластие. Грубо сдернутое одеяло — еще одна беспримерная дерзость пьянчуги, которого она кормила двадцать с лишним лет, — и Пагачова вскочила с кровати. При свете керосиновой коптилки она ясно разглядела человека, которого притащил старый Пагач и уложил в постель. Человек этот спокойно лежал в ее перинах, и исхудалое лицо его, напоминающее лицо замученного Христа, было обращено к потолку. Мамаша Пагачова никак не могла взять в толк, с чего это вдруг ее муж, ко всему безразличный пьяница, не подохший где-нибудь под забором только потому, что ей жалко было выгнать его из дома, возится с каким-то бродягой. И все-таки она догадалась, откуда этот незнакомец. У мужа не было дружков, которых он водил бы ночевать к себе. Пил он всегда один. И бесила ее вовсе не опасность, грозившая семье из-за теперешнего поступка мужа. Она просто не знала, что может ждать их всех, если обнаружат в доме партизана. Никогда и ничто, кроме детей и дома, ее не интересовало. Она не читала газет, а радио в доме не было. Никогда ни с кем она не вела разговоров — бабские сплетни ее мало занимали. Знала только, что идет война. В ее жизни это была не первая война. Мамаша Пагачова рассудила, что и эта когда-нибудь кончится, как кончились те, предыдущие. Ее война пока никак не затронула, кроме того, что ее Юлинеку пришлось покинуть теплое местечко и уехать в рейх. Война, по ее мнению, не имела права нарушать заведенный в доме порядок.
Пагачова вскочила на ноги как ошпаренная, со всклокоченными седеющими волосами, и бросилась на мужа. Он схватил правой обе ее руки и крепко стиснул.
— Уймись, — сказал он миролюбиво. — Уймись и свари курицу.
Милка, до сих пор смотревшая на все безучастно, решила предотвратить последствия, которые, как она недавно убедилась, могли угрожать матери. Нельзя сказать, чтоб она горячо ее любила, но чувство женской солидарности не было ей чуждо.
Взяв из рук отца зарезанную курицу, она сказала:
— Дай, я сварю.
Мамаша Пагачова вырвала у нее курицу.
— Ступай ложись, — промолвила она тоном скорее мягкого увещевания, нежели приказа.
После чего, набросив на себя юбку, уселась на табуретку у печки и, недоумевающе покачивая головой, принялась ощипывать курицу.
А недоумевала она потому, что меньше всего понимала самое себя.
Поначалу в намерения старого Пагача вовсе не входило надолго оставлять в доме партизана. Сам старый солдат, он полагал, что парень просто заблудился, отбился от своих, ослабел от голода и холода. Достаточно его накормить и дать отдохнуть. Парень соберется с силами, поблагодарит и уйдет. Пагач собирался даже показать ему приблизительно направление к тому месту в горах, где укрывались партизаны, что уже давно не было секретом для местных жителей. Слова Мартина о том, что «у партизана из рта течет кровь», старый Пагач воспринял спокойно. Во время бегства пораниться недолго, и если в обычной жизни лечат даже царапины, то в боевых условиях небольшим ранениям значения не придают.
Вечером Пагач зашел в хлев, засветив фонарь и прикрыв его старым мешком. Сначала он, как мог, подоил корову в помятый бидончик. Корову уже доила мамаша Пагачова, и потому молоко брызгало слабой струйкой: его было мало. Отказавшись от помощи Мартина, который не дыша наблюдал за его приготовлениями, Пагач вышел из хлева, прикрыл фонарь и, прихватив две лепешки, украдкой припрятанные от ужина, отправился в старый сарай. Тогда он еще не думал о семейном «перевороте», о том, чтобы заставить домашних слушать его. До сего момента Пагач был доволен тем, как развивались события. Надеялся, что в случае необходимости сумеет снабдить партизана продуктами, не слишком прогневив свою сварливую и скупую жену.
Но то, что он увидел в сарае при слабом свете старого фонаря, сразу же обескуражило его. Парень, лежавший на замерзшей гнилой соломе, — вернее, то, что от него осталось, — был едва жив — какое уж там собраться с силами и отправиться к своим. Совсем молоденький парнишка умрет через несколько часов, если ему не помочь, не перенести в тепло, не накормить досыта, причем не один раз, и не обеспечить должного ухода.
Парень болен, серьезно болен — это Пагач видел. Истощенное лицо, огромные, блестящие от жара глаза обведены темными кругами смертельной усталости. То и дело его душил надрывный кашель, а когда парень наконец очнулся и с трудом приподнялся навстречу старому Пагачу, его била лихорадочная дрожь. В свое время, в окопах, Пагач видывал такие же призраки, бледные тени людей, обессилевших от голода и горячки.
Воспаление легких. У этого мальчишки, оторванного суровой войной от материнской юбки, воспаление легких. Он умрет. Умрет, а не отправится весело, испив молока и съев ржаную лепешку, к своим, в горы, чтобы сражаться с фашистами…
Еще не доковыляв до избы, Пагач уже понял: он сделал слишком мало. Появление русского на его выселках поначалу ошарашило старика. Конечно же, он знал, что весь Советский Союз поднялся против Гитлера. Он даже следил за этой гигантской битвой и злорадно ухмылялся, что его эта бойня не касается. Сидит себе за печкой, в тепле, в обнимку с бутылкой самогона. Чем бы война ни кончилась, его судьба и так решена. Всегда он был одинок, одиноким и останется.
Вид молодого русского, измученного войной, как когда-то был измучен он сам, словно вернул старика к его молодости. Стертые временем, годами пьянства ужасы войны снова обрели отчетливость. Но теперь война уже не была личным потрясением: он видел ее в страданиях погибающего парня, с жадностью проглотившего его лепешку. Чужого парня, который хотел жить.
Пагач давно уже был не тем трясущимся от страха деревенским малым, чью душу и тело отдали в полную власть австрийским генералам. Старый ветеран, он перенес войну, душевную болезнь, несколько лет пребывания в сумасшедшем доме. До сего дня он никому ничего не дал и ни у кого ничего не просил. Не было на свете ничего, что стоило бы его труда, — вот он и не утруждал себя. Вернее, лишь в одном он все-таки сделал над собой усилие — отогнал назойливое искушение взять веревку и повеситься на чердаке. Смерть принесла бы ему столь желанный вечный покой, но в старом Пагаче все же тлела искра протеста: такой конец — напрасная жизнь, напрасная смерть.