— Минутку, минутку. Пространство и время безусловно сводятся к одному и тому же; они безусловно составляют единое целое, но только в качестве понятия или понятий, а не в качестве…
— В качестве чего?
— Не знаю! Видите ли, они разграничивают оба эти понятия. Во всяком случае, разграничивали в течение долгого времени или воспринимали как некое двоякое или парное понятие, насколько я себе представляю… Впрочем, не знаю и точно сказать не могу. Кроме того, я предполагаю, что к единому понятию пространства или времени прийти нельзя, по крайней мере они к нему не смогли прийти, не расщепив его предварительно на два параллельных понятия, точнее, абстрагировав его от них, почти как понятие понятия.
— Ничего себе закрут!
— Погодите, погодите. Да, я, как и все мы, нахожусь как бы на грани между воображением и предположением. Но я твердо убежден, что, если мы решили составить себе представление о смерти, мы должны придерживаться того старинного разграничения, которого, по праву или нет, придерживались они.
— Хорошо, давайте теперь над этим головы ломать. Продолжайте, пусть даже нам придется пятиться раком, неважно: делайте как знаете. Итак, пространство…
— Пространство, оно пространство и есть, и вам о нем известно уже предостаточно.
— Ну хорошо, а время?
— Время… понимаете, дело в том, что по той или иной причине они установили для себя последовательность событий…
— Это как?
— А вот так: последовательность событий в бытии.
— Да, но что, собственно, означает эта «последовательность»? «Система»?
— И да и нет. Нечто большее чем просто система. Хотя это можно было бы назвать динамической системой, когда каждое событие берет начало во времени от другого события… (Выдумываю черт знает что!)
— Непонятно, но пойдем дальше. Хорошо, а во имя чего, для какой цели все это нужно?
— Вы думаете, я знаю? Может, все потому же, что прежде всего они тела.
— В любом случае до этого момента понятие времени пока не отличается от понятия пространства.
— Совершенно верно. Но вот взгляните… о боже, с какого конца тут начать? Взгляните: вон та звезда ограничена в пространстве. До этого момента все ясно?
— Хм, да.
— Это значит, что в какой-то точке она кончается.
— Ну не то чтобы звезда прямо-таки кончалась, ведь она той же природы, что и все ее окружающее. Но ради интереса постараемся себе это представить.
— Тогда постарайтесь представить и то, что эта звезда внезапно исчезла.
— Как это исчезла?
— Очень просто. Помните ту звезду, которая взорвалась, сейчас трудно уже сказать когда, прямо перед нами? И что же осталось на ее месте?
— Внешне ничего, но только внешне.
— Мне этого вполне достаточно. Так вот я спрашиваю вас: есть ли, на ваш взгляд, какая-нибудь разница между двумя концами, то есть между концом-завершением чего-либо в пространстве и концом-взрывом-исчезновением этой самой звезды? По-вашему, оба эти события абсолютно схожи между собой?
Джорджо Де Кирико. Возвращение Одиссея. 1968.
— Да, конечно. Хотя… если вдуматься, становится понятно, что вы имеете в виду. Значит, этот второй конец и есть время?
— Не время, а то, что дало этим людям основание говорить о понятии времени, точно так же как первый конец дал основание говорить о понятии пространства. Таков, во всяком случае, отправной момент, — весьма призрачный, с моей точки зрения, — из которого, по моему предположению, они исходили, строя свое разграничение.
— Следовательно, время — это система концов?.
— Пока что можно сказать и так.
— Но и пространство, судя по тому, как вы нам все представили, тоже является системой концов?
— Да, но…
— А-а, ясно: к пространству относятся концы первого представленного нами типа, а ко времени — второго.
— Именно.
— Допустим, значит, у них существуют или существовали две разграниченные между собой понятийные системы. И что же дальше?
— По поводу разграниченности надо еще подумать. Я действительно разграничил оба понятия, но лишь для того, чтобы затем сразу же их объединить. Дело в том, что они как бы сливаются в другом понятии — понятии смерти. Более того, суть этого последнего понятия именно благодаря им и проявляется нагляднее всего.
— Тогда к чему вся эта канитель? К чему нужно было забивать нам мозги этим замысловатым разграничением?
— Я разграничил их по двоякой причине. Во-первых, потому, что, как уже было сказано, их нельзя воспринимать в качестве единого понятия, предварительно не разделив. Во-вторых, потому, что смерть, несмотря ни на что и совершенно непостижимым для меня самого образом, относится скорее ко второму виду, второму роду единой идеи, чем к первому.
— Так, снова загадки пошли. Кажется, вы опять противоречите самому себе. Вы хотите сказать, что смерть скорее представляет собой конец во времени, чем конец в пространстве?
— В общем, да.
— Но в таком случае у нас получается два понятия.
— Отнюдь.
— То есть как? Вы шутите?
— Вовсе нет. Безусловно, здесь моя хилая теория начинает буксовать, и я, честно говоря, не знаю, как быть дальше, как обосновать мои… мои впечатления. Тем не менее… А что, если мы попытаемся изменить терминологию? Например, можно предположить, что понятие пространства или времени в его отношении к идее смерти, и только в этом случае, не является в собственном смысле слова понятием, а скорее функцией. Основания для подобного заключения действительно есть: пространство и время как бы выполняют функцию друг друга.
— Функция здесь вовсе ни при чем. Ну хорошо, а что это нам дает?
— О боже, да ничего, просто тогда нам было бы легче допустить преобладание одного из двух.
— Ничего подобного! Наоборот!
— А что, если мы обратимся к понятию переменной функции?
— А вам не кажется, что вы весьма вольно обращаетесь с этими терминами? Функция, какой бы она ни была — переменной или нет, не может относиться к самой себе. Кроме того, вы буквально закидали нас всевозможными понятиями, меж тем как у вас у самого, кажется, голова кругом идет. Мы уже окончательно запутались в ненужных подробностях, которые, по вашему собственному определению, являются лишь вашими впечатлениями.
— Что правда, то правда: я и сам потерял от всего этого голову.
— Ну, а все-таки, профессор, скажете вы наконец, как нам понимать эту проклятую смерть? Это конец во времени или в пространстве? А может, и во времени, и в пространстве или же в том, что объединяет их и уподобляет одно другому? Да и конец ли это, правильно мы поняли ваши туманные объяснения?
— Это действительно конец, по крайней мере в их понимании. Конец во времени и в пространстве, и в первом, и во втором. Лучше даже будет сказать: во времени-пространстве. Да, остановимся пока здесь.
— Ну вот, теперь это хотя бы прозвучало ясно. Тем не менее остальное еще по-прежнему покрыто мраком неизвестности. Итак, конец. То есть, в сущности, идея конца. Впрочем, здесь, кажется, пахнет тавтологией: коль скоро они тела, то они и должны кончаться.
— Верно, они конечны, ограничены в пространстве, но…
— Во времени-пространстве, как мы только что признали.
— Да, но… (О небо!) Видите ли, то, что они конечны или ограничены, вовсе не означает, что они кончаются.
— Правильно, но разница в лучшем случае затрагивает наше сознание.
— Умницы. Вот где понятие, псевдопонятие или полупонятие времени может оказаться нам полезным, что бы я вам тут ни говорил. Они кончаются не только в пространстве, но и во времени, то есть в пространстве как пространстве-времени, при явном преобладании последнего… Это понятно?
— Ничуть.
— Тогда мы должны вновь обратиться к примеру взорвавшейся звезды. Я, наверное, рассуждаю сбивчиво и неуклюже, но речь идет не об их самовосприятии и не о каком-то отвлеченном для них понятии, а о реально происходящем событии. Хотя, как я уже говорил, именно мировосприятие сделало их такими, какие они есть.
— Вы никак не дойдете до сути дела. Значит, смерть есть реально происходящее событие?
— Да.
— Следовательно, теперь это больше уже не понятие и не идея?
— Да нет же, черт возьми, это идея, выведенная из реального события, и одновременно само это событие.
— Как это у вас все легко и просто! Плохо лишь одно: исходя из ваших собственных доводов, можно с таким же успехом заключить, что не идея выводится из события, а событие из идеи.
— (Ты смотри, что творят!) А что, собственно, это меняет, славные вы мои всезнайки?
— Посыплем голову пеплом: выходит, они могут взорваться, подобно небесным телам?
— Не знаю, взорваться ли, но кончиться — наверняка. Впрочем, если хотите, будем считать, что они взрываются.
— Значит, и с ними может выйти такая оказия?
— А вот и нет. Тут кроется еще одна загвоздка. У меня такое впечатление, что для них это не просто возможность, а необходимость.
— Необходимость! Вы хотите сказать, что рано или поздно они должны взорваться?
— По крайней мере, они так думают. Само собой разумеется, это может быть лишь их предположение. Правда, оно вроде бы подтверждается фактами. Во всяком случае, до сих пор все шло именно так, как они предполагали: вначале они есть, затем, в какой-то определенный момент, их уже нет; это и значит, что они умерли.
— Но ведь это абсурд: сущее, то есть в конечном счете все, не может оказаться ничем и полностью перейти в небытие.
— Зато оно может изменить состояние. Иначе как вы объясните взрыв звезды? Они перестают быть по отношению к тому, чем были раньше.
— Хм, все это сильно смахивает на софизм.
— При чем здесь софизм? Может звезда взорваться, или потухнуть, или вообще перестать быть тем, чем была, и даже превратиться во что-то еще?
— Конечно, но «может» еще не значит «должна». В этом огромная и прежде всего качественная разница.
— Не значит «должна»? Да мы-то откуда знаем? А что, если это некий естественный, всеобщий закон?