Но спокойного разговора на этот раз не получилось.
Вера Михайловна и в конторе по-прежнему настаивала, чтобы Одинцов немедленно снял с работы двух плотников и вернул их обратно в колхоз. Одинцов пробовал возражать, он говорил, что плотники на стройку пришли сами и возврашать их обратно вряд ли имеет какой смысл. Он тут же попробовал доказать, что уход колхозников из деревни в город или на новостройки в нашей стране, где ведется огромное строительство, — явление вполне закономерное. Когда-то страна была аграрной, с отсталой промышленностью. Стали строить заводы, фабрики, электростанции. Потребовались не только инженеры, но и новые рабочие…
Все то, о чем говорил сейчас Одинцов, Вере Михайловне было давно известно: она сама прекрасно понимала, что с развитием промышленности в стране растет и рабочий класс, и растет он за счет деревни, но теперь этот разговор касался ее лично, вернее, касался того колхоза, где она была председателем, и поэтому она не хотела соглашаться с начальником стройки. Незаметно для себя она все больше и больше горячилась. И свое поведение ей не нравилось, тем более что ее противник, Одинцов, вел себя куда спокойнее, чем она. Все это ее раздражало. Она не раз порывалась уйти, но Одинцов то и дело задавал ей какой-нибудь новый вопрос, и она невольно задерживалась.
— Ну хорошо, я выполню вашу просьбу— верну плотников, — наконец сказал Одинцов. — Я вижу, что вы не хотите с нами завести дружбу, а вот мы. наоборот, хотели бы вам помочь, и очень во многом. Есть у вас в колхозе электричество? Нет. Хотите, чтобы оно у вас было? Если хотите, мы дадим вам к осени.
Вере Михайловне стало неловко за себя: она ведет битый час разговор о двух плотниках, а ей не только обещают возвратить их. но и предлагают помощь в электрификации колхоза. Зачем было спорить, горячиться? Не так надо вести себя… Но и идти на попятный ей теперь не хотелось.
— Поймите, дело тут не только в самих плотниках. Мы просим их вернуть не потому, что без них не обойдемся, а чтобы другие поняли, что у нас есть устав, что никому из колхоза без ведома правления уходить нельзя.
— Ах вот как? Вы бережете свой авторитет, а наш—хотите умалить? Так я вас понял?
— Нет-нет, что вы… Я хотела только сказать. что вы должны проводить набор рабочих организованно, а не так, как делаете сейчас. Послали, к слову сказать, к нам этого Панка Ворона… Да знаете ли вы, что это за человек? — И она снова начала рассказывать о Панке.
— Но я же ведь обещал, что с этим вашим Вороном…
— Нет, уж извините, теперь вашим, — примирительно усмехнулась Вера Михайловна.
— Хорошо, мы с вами оба будем его воспитывать. И надеюсь, вместе с вами и воспитаем.
— Ну что ж, давайте попробуем. Снимите-ка его с должности «чрезвычайного» да направьте к этой девушке подсобным рабочим…
— Неплохо придумано,—рассмеялся Одинцов и внимательно взглянул на Селезневу.
Когда Вера Михайловна собралась уезжать и спустилась по трем выгибавшимся лесенкам на улицу, он сказал:
— А вы заезжайте все же.
— В ваш Слободогорск? — И Вера Михайловна не без улыбки взглянула на вывеску.
— Не удивляйтесь, — ответил Одинцов. — Прежде чем повесить вывеску и возвестить, так сказать, о рождении нового поселка, мы посадили вот и деревцо. — И он подвел ее к маленькой, в полтора метра высотой, лиственнице, обнесенной оградкой из штакетника. — На месте этой халупки через годик вырастет каменный дом, а напротив будет жить деревцо…
— Медленно растет это дерево,— с сожалением отозвалась Вера Михайловна.
— Ну и что же, мы ведь на века сюда пришли.
— Вот сирень, та быстро схватывается за землю, — продолжила она свою мысль.
— Сирень?.. Сирень я не люблю… Вернее, когда-то любил, но это было давно — цветы ее мне не принесли счастья.
— Да-да, конечно, — словно желая принять участие в судьбе этого человека с седой прядью, тотчас же согласилась Вера Михайловна. — У каждого своя рана…
еще его прадед… Умер прадед, и дед умер, и отец… А лиственница все жила, и не просто жила, а с каждым годом становилась стройнее и, как ему сообщала в письме мать, даже поднялась выше князька дома. Но ведь когда-то подсохнет и она… И, словно желая продлить ее род, Яков и посадил вот здесь свое милое северное деревцо с мягкими шелковистыми зелеными лапками…
С огоньковской лиственницей было многое связано — и встречи, и радости, и горькие разлуки.
Одинцову и теперь казалось, что первое дерево, которое он увидел в жизни, и была та самая лиственница. Здесь, под ней, каждую весну появлялась первая проталинка, сзывая к себе ребятишек. Под этими зелеными ветвями были прочитаны с Еленкой первые книги. Старая лиственница была свидетельницей и первых их поцелуев. Сюда он когда-то приносил и букеты сирени. А когда возвращался Яков с фронта, первое, что бросилось ему в глаза с гребешков-ской горы — старое дерево, свидетельница их радости.
Видела лиственница в глазах его и обиду, горькую, неуемную боль в тот день, когда он узнал, что Елена уже была не его женой, а женой другого человёка. И снова, уходя из дому, он бросил с гребешка последний взгляд на эту лиственницу.
«Да, прошли годы, а рана все еще болит, не заживает… Значит, война дает себя знать и теперь», — тоскливо подумал Одинцов и. дотронувшись рукой до мягких лапок своего деревца-подростка, сказал:
— Будем же, лиственка, всегда помнить об этом…
16
Петр Щелканов разыскал на складе старинный пивной котел, который давно уже лежал без употребления, выкатил его на улицу, привез большой лиственничный чан и сказал брату:
— Ну, Нилко, вари пиво, да такое, чтобы по количеству и по качеству с высшими показателями.
— Показатели будут. Только ты согласовал ли вопрос с женихом-то?
— А чего согласовывать? Договорились свадьбу играть у меня. Скромненько, говорит, делай. Да прибедняться мне нечего. Дочь-то у меня, Нил, одна. Рядить так рядить.
Готовился к свадьбе и Дружинин, но готовился по-своему. Он только что получил новую квартиру из двух небольших комнат с окнами, выходящими на южную сторону. Потолок был побелен, стены оклеены светлыми обоями, пол покрашен желто-золотистой краской — все в ней радовало глаз. Но надо было как-то ПОлучше обставить ее, чтобы молодой хозяйке понравилось… Будущий тесть предлагал на обзаведение денег, однако Сергей от его помощи наотрез отказался.
В условленный день он. поехал к Щелканову за невестой. Поехал не один — на двух легковых машинах вместе с ним были Ромжин и недавно вернувшийся с курсов Кремнев, оба с женами. По старинному обычаю, Дружинин шутливо называл одного тысяцким, другого — дружкой. Марию Флегонтьевну, как и следовало, величали свахой… Трудно сказать, знали ли они свои обязанности, однако не отказывались от них и только дорогой подшучивали друг над другом.
Щелкановы еще издали увидели две пылившие по дороге легковушки и вместе с гостями шумно высыпали на улицу.
— Ворота… ворота закрывай! — раздался чей-то женский задорный голос.
Ему вторил другой;
— Не впускай в ограду без выкупа!
— Действуй, Нилушко…
Брат Петра Егоровича Нилко. высокий и жилистый седобородый старик, степенно подошел к тесовой ограде, по-хозяйски закрыл двухстворчатые ворота на завертышек и не без достоинства приготовился к встрече.
«Победа» с женихом и тысяцким свернула с дороги к щелкановскому дому и остановилась у ограды.
Федька Шаня высунулся из машины и помахал рукой: пропускай, дескать, Нил Егорович, не томи дорогих гостей.
Но тот не спешил.
— Кто вы такие будете? — оглаживая бороду, спросил он и, словно желая найти поддержку, оглянулся на своих гостей.
Пестрая, шумливо-праздничная толпа еще плотнее сдвинулась, загудела:
— Добивайся ответа. Нилушко!
— Авиобиографию пусть расскажут! — кричала с крыльца какая-то баба и хлопала в ладоши. — Авиобиографию, авиобиографию1
Жена Ромжина легонько толкнула мужа в бок, и тысяцкий, поняв, что настал черед проявить себя в новой должности, вышел из машины. Приподняв над головой соломенную шляпу, он степенно, как и полагалось, отвесил всем общий поклон и спросил, готовы ли они принять гостей.
— А мы хотим узнать, кто вы, откуда путь держите? — опять спросил Нилко.
— Из Верходворья мы.
— Что-то не верится, таких в Верхних Дворах как будто не встречали.
Но тут подоспела на помощь тысяцкому его жена, дородная и белолицая.
— Доброго здоровьица, бабоньки — сладкие ягодки и мужички-кряжевички! — запела она звонким и до того чистым голосом, что все кругом приумолкли.— Вы спрашиваете, откуда мы ехали? Ехали мы полями, зелеными лугами, по сухим вереям. Доехали до двора, как до терема. У этого двора дверь стеклянная была, заскочила туда куна…
— Стоп, охота еще на эту живность райисполкомом не разрешена, — поддел Нилко и опять оглянулся.
И его поддержали:
— Не дадим ловить нашу куничку, не дадим!
— А мы приехали не за кунушкой, а за красной девушкой.
— А кто вы сами-то?
— Мы люди добрые — райкомовцы да рай-исполкомовцы.
— Ого-о-о-о! — загудели гости.
— А раз вы такие добрые, то и выкуп давайте сполна. Без выкупа не отдадим лебедушку — красну девушку.
— А чего вам надобно?
— Нашей-то лебедушке и цены нет, чего просить и назвать не знаем.
— Проси, Нилушко, тракторов для колхоза.
— Хорошо, решим на бюро.
— А ты без бюра давай!
— А еще нам надо киноустановку!
— Будет вам и установка.
— А не хвастаешь?
— А нам надоть председателя! — шепелявя, крикнул уже захмелевший Фишка — мужичок из соседнего колхоза.
— Цыц, ты не нашенский! Сначала вырасти свою, тогда и гни такую цену.
— Де-е-шево! — опять закричали бабы. — Де-ешево!
— А ты не вымогай, Нил Егорович, — подскочил Федька Шаня и под общий смех принялся закатывать рукава: — Пускай, а то сами разворочаем!
— Мало еще каши, Шанежка, ел!— крикнула бойкая Фишкина жена.
— Правильно! — поддержали рядом. — Чтоб силушки прибыло, вначале хлебушка нашего откушай.