И в это время толпа вдруг расступилась,— на крыльцо из сеней вышла невеста, настоящая лебедушка: и платье белое, и падающий с головы на плечи кисейный шарф, и туфельки. За ней шли отец и мать. На расшитом полотенце они бережно несли большой ржаной каравай. Поверх каравая — солонка с солью.
— Вот и лебедушка наша, а где лебедь
ваш? — спросил Нилко уморившегося тысяцкого. *
— Вот наш лебедь, — ответил тысяцкий и, оглянувшись, подмигнул Дружинину.
— Тогда милости просим, — согласился подобревший старик и, засуетившись, распахнул
настежь ворота. — Милости просим, говорю…
И Сергей Дружинин первым вошел на невестин двор.
Высокий и ладный, в белой сорочке с галстуком и сером костюме, он был неузнаваем. По крайней мере, его таким нарядным еще здесь никто не видел. Да вряд ли таким видела его и Валя. Он был смущен всей этой непривычной процедурой и, желая, чтоб она наконец поскорей кончилась, направился к крыльцу, кивая то в одну сторону, то в другую толпившимся на дворе гостям. Подошел к невесте, поклонился ей, поклонился и ее родителям и, отщипнув от каравая корочку и поделившись ею с Валей, отведал хлеб-соль. Потом взял не менее смущенную Валю под руку и поднялся на крыльцо. За ними в проем дверей хлынули гости, и вскоре двор с притоптанной травкой опустел. Зато дом Щелкановых загудел, как потревоженный улей.
Не прошло и четверти часа, а из распахнутых окон уже неслись громкие срывающиеся бабьи голоса:
— Горько! Го-о-орь-ко-о!..
— Го-о-рько! — накрывал их мужской бас.
И опять женский, писклявый:
— Подсластить бы еще, подсласти-и-ть!
17
В тот день, когда у Дружинина была свадьба, в Верходворье приехал Платон Забазных. Наслышавшись от Кремнева о верходворских людях много хорошего, он сам напросился, чтобы его направили именно сюда. Но ему хотелось приехать не просто так, а чтобы о нем опять писали в газетах, чтобы с первых дней ставили его в пример другим. Он долго искал, чтобы придумать такое, и, вдруг вспомнив, что в колхоз нужны люди, пошел в артель «Игрушка», где когда-то читал лекцию, и снова предложил свои услуги.
Председатель артели, не предполагая о подвохе лектора, собрал рабочих и предоставил ему слово.
Речь свою Забазных повел о герое-совре-меннике, о том, как комсомольцы в свое время строили Комсомольск-на-Амуре, как молодые романтики поднимали новые мартены, как сейчас тысячи и тысячи юношей и девушек едут на целину. Председатель не заметил, как Забазных искусно подвел своих слушателей к мысли, что им тоже пора сниматься с насиженных мест и ехать туда, где вершатся большие дела. Только тут председатель артели спохватился и хотел остановить лектора, но было уже поздно — девушки всполошились. А профорг Галка Бельченко, тоненькая и непоседливая, даже сказала;
.— У нас кое-кто, пожалуй, и не прочь бы поехать.
— Ну, нет, шалишь, — возразил председатель и встал. — Этот номер, товарищ лектор, у вас не пройдет. Собрание закрываю и сейчас же звоню в промсоюз.
— Напрасно звонить. Патриотический порыв везде поддержат, — спокойно ответил Забазных.
— Зарплата-то какая будет? — все больше интересуясь переездом в колхоз, спросила Галка.
Вопрос застал Забазных врасплох, однако, не задумываясь, он ответил, что зарабатывать они будут ничуть не меньше, чем здесь. Но дотошная Галка хотела знать все в точности.
— Здесь-то мы чего зарабатываем? План еле-еле вытягиваем… Не машите рукой, Ав-деич! Материалов-то опять нет? Нет. Вот если бы вы, товарищ лектор, гарантию дали, тогда можно и рискнуть.
— Будет гарантия, будет…
Хотя Забазных толком и не знал, чем он обеспечит свою «гарантию», но тем не менее считал, — главное сейчас — уговорить девушек, а там, когда приедут на место, все уладится.
— И квартиру получите бесплатную, — уверял он. — Плюс ко всему корову, отопление, освещение…
…И вот сейчас голубой автобус с новоселами из города подкатил к райкому.
— Зелени-то сколько, девчата! — выйдя из автобуса, крикнула Галка.
— Это ли еще увидим, — сказал Забазных. — Здесь, в райцентре, нет-нет и машина пробежит, бензинчйком опахнет. А там, в колхозе, одним воздухом сыт будешь. А теперь, товарищи молодое пополнение, я вас на минутку оставлю.
В райкоме Забазного встретил Юрий Койков.
— Приветствую вас, дорогой товарищ, — сказал он. — Мы давно ждем вас. Сегодня прочитали газету — видим, нашего полку прибывает. Жаль, что вот самого Сергея Григорьевича на месте нет.
— Наверное, в командировке?
— Не-ет. Собственно говоря, да. Хотя чего таить — трехдневный отпуск дали на устройство, как это говорится… Ну, что ли, семейных обстоятельств. Свадьба не свадьба, а вроде вечерок.
— Сына женит?
— Да нет, сам пока что…
— Вон как, молодой, значит, у вас секретарь? — удивился Забазных. — Ну, а мне как быть, ожидать его, что ли?
— А мы все подработали. Думаем вас рекомендовать в «Восход». Там Шубников председатель. С одышкой человек, больной. Заявлениями завалил нас, просит освободить.
— Что, слабый колхоз?
— Не скажу, что слабый, колхоз средний. Самый слабый у нас тут «Земледелец». Туда посылаем товарища Кремнева.
— Кремнев потянет, •— поддержал Забазных.
— Мы так и думаем. Там решили слить три колхоза в один совхоз. Трудно придется, конечно, но иного выхода нет.
— Трудностей и я не боюсь, товарищ секретарь, — нарочито бодро сказал Забазных.
В тот же день следом за Платоном Забазных ехал на работу в соседний район и Матвей Глушков. В Верходворье он решил заглянуть к семье и заодно сняться с партийного учета.
Ехал он на попутном грузовике. В кузове было тесно и неудобно. На ухабах бросало, и он, скорчившись, впивался онемевшими пальцами в расшатанные борта машины. Можно было позвонить в райком — Дружинин, конечно, послал бы за ним машину, но Глушкову не хотелось обращаться за этим. И вот теперь сидел он и в душе проклинал дорогу, которая, казалось, была еще хуже, чем в прошлом году, и удивлялся выносливости людей, ехавших вместе с ним. Ведь он еле-еле держался, а бабы—те как плюхнулись на свои мешки, так и сидят, слойно наседки, да еще и похваливают.
— Ране-то, — говорила одна, — ни машин, ничего не было такого, сколь обутку тратили. А теперь, смотри-кось, как в гости катаемся.
— Про ранешнее чего и говорить, — подстала другая. — Никакого сравнения. Взять ближе — года два назад здесь как было? А ныне гредерком причесали ухабы, и любо-дорого, хоть и трясет, а ехать можно.
Ревниво, с тихой неуемной болью в душе, прислушивался Матвей Глушков к разговорам: «Ужели при мне дорога была еще хуже?»
Но вот лес остался позади, пошли по косогорам поля, потянулись по ложбинам да речкам лужки — неказиста земелька, а мила. Сколько лет он ездил по ней, да что там ездил, каждый пласток вымерял ногами. Бывало, не успеешь выйти из машины, а к тебе уже бегут: «Как, Матвей Назарович, то, как это?» А теперь никто тебя не останавливает, не спрашивает. Позабыли, что ли? Или не узнают? И верно, вот и теперь едут какие-то незнакомые. Верходворские ли? Да и пусть не примечают — так лучше. О чем ему с ними говорить?
Стараясь выпростать из-под мешка ногу, Глушков приподнялся было и неосторожно толкнул кого-то в бок.
— Чего ты, мужичок, все вертишься? — упрекнула его соседка. — Сел, дак и сиди, а то ровно сорока на коле.
— А может, он больной, — заступилась носатая старуха. — Всяко, милушка, бывает. Иль, может, едет издалека-.^йй 1родину… Тогда разве усидишь? Вон я к сыновьям езжу. И кажется, чего у них и нет: и радиво, и кино это с усами на коробке… Жить бы да жить мне в городу, а вот поди ты — тянет деревенька-то родная. Еду вот сейчас, и тоже не хуже сороки верчусь — все надо разглядеть. Вот и он, может, приглядывается к местности: и хлеба какие растут, и травы, и крыш сколь новеньких на домах появилось.
— Хлеба нынче нарастет, бабы, — пообещал старик.
— А кто его знает? Сеяли-то, правда, дельно нынь…
— Потому что нас, мужиков, спрашивать стали,—отозвался опять старик.-Мужик-то побольше иного прочего знает. Только не путай его. А ведь, бывало, наедут из района, им только бы отчитаться поскорей.
— Ныне и они, брат, в одну дуду с нами дуди ли. Приехал вон по весне к нам Дружинин. Приехал, собрал, значит, стариков и давай выспрашивать, где и что можно сеять. А старики что, пока табак есть, дымят да жизнь свою прежнюю вспоминают. А он, понимаешь, сидит тут же, на бревнышке, да вопросик за вопросиком подбрасывает. И тут же эдак пальчиком бригадира подзывает к себе: «Слышишь, мол, о чем говорят?» — «Слышу», — отвечает тот. «Так вот, возьми да и внеси эти поправочки в свою конспекту, да так и действуй».
— Дружинин не Глушков тебе… тот ведь что был…
Глушков, надвинув на глаза картуз, отвернулся. На душе было горько и обидно. Сколько прожил тут лет и не оставил о себе доброй памяти. И вдруг он позавидовал Дружинину, его молодости. «Начать бы и мне все заново», — подумал он и снова на ухабе ухватился за борт, охнул.
— Неловко тебе, соколанушко? — спросила старуха. — Потерпи, милый, теперь доедем.
Глушков только поморщился. Вобрав голову в воротник, опять подумал с тоской и болью: «А ведь помнят… Думал, уехал — и все быльем поросло. А вот, гляди-ка, в лицо не узнают, а говорят, как о мертвом, был, мол, ;такой…»
Неожиданное горькое признание вдруг потрясло его. Он съежился и еще сильнее вобрал голову в плечи. «Верно говорят, надо начинать заново свою жизнь. Жить так, чтобы люди о тебе сказали не «был», а «есть»… Есть, мол, Глушков, живет…» И ему снова захотелось скорее уехать отсюда, уехать туда, где никто его не знает, где еще можно показать себя.
В тяжелых думах о себе, о своей судьбе Глушков не заметил, как машина въехала в Верходворье и свернула к чайной.
На крыльце чайной стоял Данила Сыромятин в красных сапогах и, спокойно покуривая, наблюдал, как закопошились в кузове люди. И вдруг среди них он приметил Глушкова в кожаном пальто и, тотчас же сорвавшись с места, подскочил к кузову.