— А что? — настороженно покосился на Селезневу Жерновой.
— Душу мы коверкаем у человека, — вздохнула она. — Вот здесь по увалу с тысячу этих дачек, скажем, стоит. А то и больше. Это две тысячи взрослых душ. А сколько детей? И каждый говорит: «Мой домик, мой огород, моя грядка, мой цветочек. Мой, мой, мой…» Не «наш», а «мой»… Попробуй сорви у него цветок — обидится. Нельзя — это «мой». А вспомните годы коллективизации. С какой болью мы отрывали мужика от этой частной собственности? Как он расставался с лошадью, с коровенкой? А здесь? Не важно, что эта собственность маленькая, недвижимая, но все равно — собственность. Словно пиявка, она присасывается к душе человека… Взять опять же племянника. Ему разрешили поставить одну комнату. Поставил. А на другой год,’ смотрим, рядом другую прилаживает. А нынче уже кирпичный фундамент под дом подводит и думает возводить второй этаж. Вот до чего извелся человек. Зачем это мы делаем. Леонтий Демьянович?
«А ведь, пожалуй, права она», — подумал Жерновой.
— У нас есть государственные санатории, — не унималась Вера Михайловна. — Есть дома отдыха. Это хорошо. А почему мы не можем построить где-нибудь в лесу, в живописном месте, воскресный пансионат? — И, вдруг спохватившись, спросила: — Я вас задержала, наверное?
— Нет-нет, что вы… Я подвезу вас, куда вам?
— Спасибо, я выйду здесь.
Высадив Селезневу, Жерновой подъехал к дому Советов. Поднявшись в лифте, он снял пальто и, повесив его, включил радиоприемник, прослушал короткие сообщения за минувший день. Каждое новое сообщение рождало радость и вливало в него новые силы. «Да, из частного создается общее, из маленького — великое. Расширяются международные связи. Вступают в строй новостройки… Спорится труд миллионов людей… Все, все идет хорошо. Надо работать так, как говаривал отец, — «полным вперед», чтоб и о тебе заговорили…» — думал Жерновой. И те неприятности, которые он ощущал полчаса назад, вдруг отступили от него, и Жерновой снова стал самим собой — подтянутым и уверенным в том, что он делал и что собирался делать.
7
После того как Игорь переехал на другую квартиру, Купоросиха не раз пыталась вновь заручить его к себе в дом, но ее старания были напрасны. Однажды она сказала дочери:
— Глупая ты у меня, Кланька, разглупая. Неуж у тебя так-таки и нет никаких способностей, чтобы повести за собой парня, а?
— Отстань ты, мама. — И Кланька, бросившись на кровать, разревелась.
Купоросиха не на шутку забеспокоилась: уж не стряслось ли и в самом деле чего с девкой? Стараясь выведать все, она тут же пристала к дочери:
— Сказывай, дуреха, чего случилось?
Но добиться от Кланьки она в тот раз ничего не смогла. Однако, спустя неделю, дочь и сама забеспокоилась и как-то, подсев к матери, открыла свою тайну.
— Так и знала! — всплеснув руками, вскрикнула Купоросиха. — И сидит еще молчит, паршивка! Да в таком деле не реветь надо, а действовать,
Пригибая на левой руке пухлые пальцы, Купоросиха вслух прикинула, сколько прошло недель, как Игорь покинул их дом, и, прикинув, сказала не столько дочери, сколько сама себе:
— Теперь он от нас не отвертится.
После разговора с матерью Кланька стала
поджидать встречи с Игорем, но тот будто в воду канул. Тогда она сама пошла в Кочерыжки, где он сейчас квартировал. Вот дорогой-то, около пустоши, уже заросшей березняком, и встретила Кланька Игоря. Она еще издали услышала гул мотоцикла и, когда Игорь показался из-за поворота, подняв руки, преградила ему путь.
— Чего ты дуришь? — остановившись, сердито крикнул он.
— Тебе хорошо так говорить, — ответила Кланька и кинулась к нему, обхватила его шею руками: — Твой ведь, твой… второй месяц, как в себе ношу…
— Чего это ты такое придумала? — уже не на шутку встревожился он.
— А ты уж и позабыл, дролечка, а? — усмехнулась Кланя.— Давай-ка лучше вертайся к нам, теперь уже чего таить…
— Да ты что, Кланька, белены, в самом деле, объелась?— рассердился Игорь и рывком отбросил от себя ее руки. — Этого и не жди.— И, вскочив на мотоцикл, уехал.
Вечером о своей встрече с Игорем Кланя рассказала матери.
Купоросиха, выслушав, спросила:
— А пужливый он?
— Испугаешь его, дожидайся.
— Ничего, испужается. Как приступим, сразу пойдет напопятку. Завтра вставай и отправляйся в райком, к Инне Макаровне.
— И не выдумывай, не пойду к Инне-Длинне.
— Пойдешь. Должны заступиться за комсомолку.
— Какая уж комсомолка, не помню, когда и членские платила.
— Разом уплати и иди. Должны понять.
— Не пойду.
— Ишь ведь чего делает упрямка-то! — взъелась мать. — Тогда я сама туда заявлюсь.
8
Сев в тарантас и выехав за околицу. Купоросиха начала обдумывать, как же все-таки поаккуратнее уладить дело дочери. Может, она зря поедет в райком, не поговорив сначала с Сократычем? Человек он пожилой, рассудительный, к тому же и партийный, должен понять все и приструнить сына, как-никак партия всегда заступалась за женщин. Эта мысль заставила Купоросиху повернуть в Ключевицу. Теперь уже она обдумывала план предстоящего разговора с Сократычем, прикидывала в уме, как она подкатит к их дому, как войдет в избу (степенно!), как поздоровается с ним (тоже степенно!), а потом уже начнет и разговор — так, мол, и так… Старик, конечно, удивится, может, и рассердится. Но куда же денешься? Посколь случилось этакое с их детушками, надо мириться со всем.
Уверенная в том, что разговор пойдет именно так, как она сейчас укладывала в своей голове, Купоросиха подстегнула лошадь и заторопилась к будущей родне.
Но, как назло, Сократыча дома не оказалось, он уехал в сельсовет на собрание, и старухе пришлось повернуть обратно. Мысли ее снова возвратились к райкому, к Инне-Длинне: уж теперь она обо всем расскажет секретарше — пусть тогда Игорий Иванич пеняет на себя!..
Но не прошло и получаса, как, на счастье, она повстречала самого Сократыча, ехавшего верхом. Остановив лошадь, старуха еще издали замахала руками:
— Иваний Евсеич, дельце к тебе тонкое есть. Слезай-кось с жеребенка — да в кусты, за солнышко. Сурьезно нам потолковать надо промежду собой.
Недоумевая, о каком таком серьезном деле могла говорить с ним Купоросиха. Сократыч слез с жеребца и, держа его за уздечку, подошел к тарантасу.
— Детушек-то мы народили, говорю, — продолжала ласково и тягуче Купоросиха. — А вот как устраивать их жизнь будем?
— А чего нам беспокоиться, у них свои головы на плечах, — устроятся.
— Да ведь как сказать… В старину говаривали: в голове только посев, а в теле уже всходы…
— Да ты скажи толком, в чем дело-то? — все еще не понимая, куда клонит свой разговор Купоросиха, спросил Сократыч.
— Слыхал ли, Иваний Евсеич, твой-то Иго
рий с моей Кланюшкой подружились? Не слыхал, поди-кось? А ведь нынь дружба эта до чего не может довести? И довела, до любови настоящей довела наших детушек… Ну-к, что ж тут презрительного: молодо-зелено — любить
велено. И я не возражала, Игорий Иванич заслуживает нашего роду-племени. Вот и думаю, пока наружу все не выплыло, не породниться ли?
— Да разве послушаются нас с тобой? — все еще не понимая, в чем дело, усмехнулся Сократыч.
— Послушают, еще как послушают. Ведь дело уже решенное. Промежду нас скажу, внучек у нас с тобой должен появиться на свет…
Сократыч потемнел лицом, надвинул на глаза картуз и, не обронив больше ни слова, схватился за луку.
— Постой! — попробовала удержать его Купоросиха, но тот уже вскочил в седло и поскакал к дому. — Ах, вон ты как? И разговаривать не желаешь? Так знай же, проучу тебя, проучу, милушка! — пригрозила она вдогонку Сократычу и крепко, по-мужски, выругалась. — Я доберусь до вас, Сократов! — И хлестнула кнутом лошадь. — Я доберусь до вас, лешие, еще с почтением поклонитесь. Еще такую бонбу подложу, не только вас из комсомола, из самой партии выхирят. И поделом — воспитуй своих детей, вот как… Ты думаешь, не знаем мы ходов-выходов? Знаем, все изведали. Во все учреждения умеем двери открывать. Везде защиту найдем. Найдем защиту, милушка, найдем… .
Подъехав к «маленькому райкому», как здесь называли райком комсомола, Купоросиха привязала лошадь к телефонному столбу и. прихватив банку с медом, пошла разыскивать Инну-Длинну.
В общем отделе сидели две молоденькие, похожие одна на другую, белокурые девушки. Купоросиха приветливо им поклонилась, с каждой поздоровалась за руку, как старая знакомая, хотя никто ее здесь не знал, потом приоткрыла дверь в соседнюю комнату и, увидев за столом высокую сухопарую девушку, вошла и тоже поклонилась.
— Медку не надо ли вам, Инна Макаровна? Свой медок, сотовый, уж очень пользителен для здоровья, — запела ласково старуха. — Прошлый раз Кланя-то моя. вы знаете, конечно, она у меня тоже давнишняя комсомолка, и говорит, угостила бы, мол, мама, Инну Макаровну, стало быть, вас. Попутно поехала и прихватила вот. Ото всех болезней… От усталостей, от переживаний… Потому каждая капелька собрана ото всех цветов, все самолучшие витамины да пенецелины в нем, в меду-то этом есть.
— Сколько вам за мед?
— Да что ты, милушка? У нас ведь не покупное — свое. Ну-кось, я буду дорого брать с тебя? Да что я, спекулянтка, аль хуже…
Купоросиха поставила банку на столик рядом с телефоном, оглядела небольшой кабинет и легонько вздохнула.
— Молодая-то я, бывало, тоже сюда в красном платочке хаживала. Тогда ведь перестройка какая была, ой-ёй-ёй. Новую жизнь по кирпичику закладывали. Теперь вам, молодым, куда как легче жить, ни буржуя тебе на пути, ни кулака…
Но тут зазвонил телефон. Инна взяла трубку и, быстро ответив, повесила ее обратно.
— Милушка, задерживаю тебя, а у меня дельце к тебе строчное есть, заступись. — И Купоросиха принялась рассказывать о случившемся.
— Как же так получилось? — выслушав и немало удивившись, спросила Инна. — Игорь Порошин у нас член райкома…
— Ия, Иннушка, не хаю его. но, поверишь ли, насильно привязался к Клане-то