— Да мы и сами не знали как, в первый раз ведь…
— В первый, так и скидку ждете? Не-ет, так, ребята, не пойдет. Не умеешь, учись у других, читай… Мало разве об этом писали?
Когда тракторист уехал на другой конец и Игорь остался с отцом с глазу на глаз, Сократыч бросил окурок, вдавил его сапогом в землю и заговорил:
— Послушай… Вот что я хочу тебя спросить… Чего это у тебя с дочкой-то Купоросихиной происходит?
— Ничего особенного,— потупясь, ответил сын.
— Как так ничего? Посколь молва идет кругом, значит, было что-то? — сказал Сократыч и, неуклюже достав из-за пазухи сложенную вчетверо газету, развернул, ткнул в нее пальцем.
Игорь пробежал статью глазами и, скомкав газету, с яростью швырнул ее в сторону.
— Ты газету не бросай, — подобрав ее, сказал отец. — Может, и права она. Ежели, говорю, виноват, другой раз приходится и на мозоль себе наступить.
— Так ведь он вон что пишет, Коржик-то этот! Дескать, райком проглядел! Да при чем тут райком? Ну, встречались с ней мы… Ну…
— «Ну, ну», вот и получилось «ну». Если провинился, так ты что — побежал прятаться в кусты? Да какой ты после этого, к лешему, комсомол? Оступился и не отвечаешь за свои проступки? Нет, эдак не годится, сынок.
И вдруг с ужасающей неотвратимостью Игорь понял, что эта «кубышка» нежданно-негаданно ввязалась в его жизнь, встала между ним и Маринкой. От одной мысли, что он потерял Маринку, потерял ее навсегда, стало невыносимо больно. Разве он мог после нее, милой, чудесной Маринки, полюбить другую девушку? Нет, как бы отец ни уговаривал его, он ни за что не вернется к Кланьке…
Оставшись один, он пытался забыть все, но горькая неутихающая боль угнетала его. Он теперь осуждал не столько Кланю, сколько себя. Куда бы он ни шел, где бы ни был, он думал только об одном: как ему разрубить этот узел? И ничего придумать не мог; раз поступил глупо, гадко, — нет ему прощения, сам виноват во всем, сам…
На другой день, вернувшись с работы и не поев, Игорь бухнулся на жесткую соломенную постель. Он снова хотел бы уйти от всех этих бед и горестей, забыться хотя бы на минутку. Но кто-^о неожиданно постучал в дверь. Игорь вскочил с постели и, к своему удивлению, увидел на пороге Кланю. Она заметно изменилась, лицо ее осунулось, и глаза не те,— большие, настороженные.
— Ты сердишься на меня, Игорь? — не сводя с него взгляда, спросила она. — Но послушай…
Кланя торопливо сунула в карман жакетки руку и достала оттуда бумажку.
— В райком вот вызывают… на бюро…— продолжала она. — Как же теперь быть-то? Ведь не о статье будут говорить, о нас с тобой…
— И пусть, а я не поеду, — хмуро бросил Игорь.
— Думаешь, я поеду? И я не поеду! Но все равно нам-то не легче. Нам с тобой дело-то решать надо…
В глазах ее блеснули слезы, и Игорю вдруг стало жаль Кланю. Он шагнул к ней и, дотронувшись до ее руки, что-то хотел сказать в свое оправдание, но-так и не нашел подходящих слов.
Размазывая по щекам слезы, Кланя первой прервала неловкое молчание:
— Я ведь не виню тебя…
— И ты не виновата, Клань. — в свою очередь, проговорил Игорь.
— Так как же быть-то теперь? Ведь наше общее горюшко-то…— И, повиснув на его плече, она разрыдалась.
Валя готовилась стать матерью. Впервые в жизни на нее свалились новые, еще не известные дотоле заботы. На первый взгляд они казались совсем незначительными: купить для будущего новорожденного одеяльца, распашоноч-ки, приготовить простынки, — но эти заботы вдруг как-то неожиданно захватили молодую женщину и увлекли ее, оттеснив все остальное.
Помнится, в детстве она не возилась с куклами, как делали это ее сверстницы, а больше держалась мальчишек, бегала около кузни, подбирала старые гайки, болтики и тащила к себе на двор. Присматриваясь к ней, мать удивленно качала головой: мальчонкой растет, да и только. Вырастет, пойдут дети, что она будет с ними делать, когда и куклу в руках не держала.
Но вот подошло время, и вдруг у Вали проснулось материнское чувство, она с тревогой и в то же время с радостью ждала появления своего первенца.
Она уже приобрела для него все необходимое, но ей казалось, что еще что-то позабыла, а что — и сама не знала. И тогда шла к Марии Флегонтьевне. И верно, стоило побывать у Кремневых, как все прояснялось: она совсем ведь позабыла о чепчике… Валя тотчас же бежала в магазин, но в магазине, как назло, чепчиков не было, и она сама принималась шить. Вечером, когда с работы возвращался муж, она показывала свое изделие, и Сергей, ровным счетом ничего не понимавший в этом, с удивлением разглядывал беленький колпачок.
В конце июля, когда уже на дальних покосах подбирали последние травы. Валя решила съездить к родным, у которых она давно не была, хотелось увидеть мать, поговорить с ней, посоветоваться. Собирался было поехать и Сергей, да, как снег на голову, прикатил инструктор обкома и задержал его.
Ольга Александровна обрадовалась дочери, пропуская в комнату, заметила:
— Похудела-то как. Нос да глаза остались. Все еще, наверное, на селедке сидишь? Вот они, детки-то, как достаются…
За разговорами о будущем первенце и застал их Петр Егорович. Увидев, что дочь приехала одна, нахмурился.
— Чего же сам-то не заглянет?
— Занят он очень, папа.
— Все мы заняты-перезаняты, — сказал он с неудовольствием, зачесывая сбоку редеющие волосы, еле прикрывавшие плешь. — Сутки бы удвоить — и тогда времени не хватит. Однако и колхоз забывать не надо. Матвей вон Глушков, когда секретарем-то был, только в контору дорогу и знал. А ныне, смотрю, мимо ехал, и на коровник к нам зашел, и в свинарник… Жизнь — она, братец, крутой заварки штука, всего забирает тебя и тычет мордой в самое что ни на есть пекло. Глядишь, через годик-другой и Матвей наш заблестит — человеком станет…
— Матвей Назарович и так неплохой человек, — заступилась за Глушкова Ольга Александровна. — Он умеет работать, только бы захотеть.
— Ну что ж, поживем — увидим…
В тот вечер в щелкановском доме засиделись, казалось бы, обо всем переговорили — пора бы и спать. Но Петр Егорович ждал момента, чтоб побеседовать с дочерью наедине. Когда жена на кухне принялась мыть посуду, он начал:
— Слушай, Валентина, чего-то я не могу раскусить твоего Сергея Григорьевича. Не хотел тебя расстраивать, но придется, уж извини…
Валя, удивленно взглянув на отца, насторожилась.
— Вот послушай, не пойму: то ко мне
с приветом, как родственник, то наравне с другими заставляет меня тянуть воз, а иной раз и одного в корень впрягает. Эдак-то ведь, дочка, хоть и крепка шея у отца, но не выдюжит, сломается, и у меня становой хребет.
— О чем это ты опять, папа? — забеспокоилась дочь.
— А вот о чем… Как-то я с ним говорил относительно нормы по хлебу. Дай, говорю, хоть один только разок в жизни мне наравне со всеми. Нынче слышу — опять по высшей значусь. Дак что же такое получается? Говорят, выкармливай скот, заводи коров больше, свиней… А чем кормить, где зерно мне взять, если по самой высшей меня тарифицируют?
— Виды-то на урожай у вас нынче хорошие…
— А кто мешает другим выращивать эти виды? Забазных-то ваш драгоценный знаешь как выращивает? Коврами персидскими кабинет устлал. Железный оградой капустник обнес. Жаль, что серебра у него под руками не было. — серебряную бы сковал ограду-то. Турник под окном воздвиг, каждое утро на нем по полчаса крутится, проминаж себе делает. Вот спроси-ка у Сергея Григорьевича, к какой категории он Забазных отнес?
Петр Егорович, скособочив голову, помолчал, достал портсигар, взялся за папиросу.
— Радовался я, думал, в райкоме свой человек будет… А обернулось хуже прежнего. Глушков, бывало, нет-нет да по какому-нибудь виду поставок и скидочку подноровит, как передовику, чтоб показать. А этот ведь по всем видам кругом по высшей чистить меня начал.
— Да что ты говоришь, право, папа, — с досадой оборвала его дочь. — Разве он один решал? Обсуждали же на бюро… Кремнев был… Другие… Да ты и сам говоришь, что урожай у вас лучше прошлых лет. Вот и хлеба, выходит, побольше надо сдать. Это же объективно.
— То-то, что объективно, — со вздохом сказал он и щелкнул зажигалкой, осветив свое осунувшееся, постаревшее, в складках лицо.
11
Вернувшись домой, Валентина даже и виду не подала, что чем-то огорчена. Зачем расстраивать Сергея — у него и без того хватает забот. Да и мать посоветовала не ввязываться в мужские дела, так и сказала на прощанье: «Слишком-то не переживай за отца. И раньше — какой секретарь ему был ладен? Тот, что по шерстке гладил. А ведь все время нашего брата по шерстке не нагладишь. Секретарь райкома свое мнение должен иметь. Чужим умом не будешь умен. Потому и в дела их не встревай, не сбивай с толку своего-то. Мы, женщины, только напортить можем».
Стараясь забыть о жалобах отца, не думать о них, Валентина снова погрузилась в обычные хозяйские заботы. И тут она опять вспомнила о кроватке для малыша. Кроваток в магазине не было, и Сергею обещали привезти ее из Краснолудска. Пришла мысль, не заказать ли заодно и коляску, но она тут же подумала, что скоро осень, а там и зима, — до весны можно и потерпеть.
Но стоило ей отвлечься от домашних хлопот, как опять вспоминался отец, чуть-чуть сутулый, большелобый, с широкой плешью, которую он все еще прикрывал редкими длинными волосами, зачесанными с левого бока. Постарел он, изменился! Как она в детстве любила его, верила каждому его слову. А когда, бывало, отец уезжал в город, с нетерпением ждала его возвращения, зная, что он привезет гостинцев — связку баранок на мочальной веревочке, мятных пряников, — приедет веселый, разговорчивый… Тогда и говорил он вроде по-другому, не так, как сейчас, — мягче, добрее.
И опять на душе становилось неспокойно и обидно оттого, что отец ни с кем не ладит… И в то же время ей было жаль его, — думалось, что, может, он по-своему и прав.
Валентина снова и снова пробовала разобраться во всех его жалобах, и то обвиняла его, то снова оправдывала. Иногда ей казалось, что нужно довериться Сергею — он умный, все поймет, посоветует, как быть, и ей сразу станет легче. Да, надо рассказать, нельзя ничего таить от мужа. И она решила, как только Сергей вернется с работы, п