24
Трое суток Жерновой не отходил от телефона. Трое суток районные и областные работники метались на забрызганных грязью «газиках» по разбитым осенним дорогам. Трое суток беспрерывно днем и ночью гудели машины, доставляя на государственные склады зерно.
Как только наступало утро, Жерновой включал радиоприемник и с тревогой слушал последние известия. И если среди скупых сообщений о выполнении плана хлебозаготовок не упоминались соседние области — успокаивался: не обогнали пока что Краснолудье. •
Рапортовали о заготовках хлеба еще только Украина, Казахстан, Дон, Поволжье… Области же средней России, а тем более северные, молчали. «Интересно, кто же выскочит из соседей первым? Ужели опоздаем?» И снова Жерновой садился к телефону, снова звонил, теперь уже не только секретарям райкомов, но и председателям колхозов, звонил всем, от кого зависело выполнение плана.
И вот, кажется, то, чего он так долго и тревожно ожидал, свершилось. На длинном секретарском столе, обтянутом зеленым сукном, разбросаны сводки. За столом еще нет жернов-ского «генералитета» — все в командировках. Здесь только уполномоченный по заготовкам Ховшанов, широкогрудый и низенький, с непомерно крупной, облысевшей головой, любитель горячих речей на трибуне; теперь он беспрестанно щелкает на счетах. Жерновой, заложив руки за спину, деловито вышагивает по ковровой дорожке, то и дело бросая взгляд на счеты.
— Ну что, вытанцовывается?
— По оперативке-то вроде все в порядке, — ответил Ховшанов и, сбросив косточки, поднял от стола голову. — Полагаю, что оперативка с документами не разойдется. Разве что малость…
— Ну, эту малость сам залатаешь, — махнул рукой Жерновой. — Готовь рапорт. Отправим и — за дело. Теперь — упор на мясо, на молоко…
Подписав рапорт и сказав, чтобы его передали немедленно на телеграф, Жерновой оделся и с чувством облегчения вышел на улицу.
Уже светало, и в этом предутреннем свете он впервые за последние дни заметил, как в соседнем скверике изменились деревья, словно каждое вырядилось по-своему. Одни стояли, как и раньше, с буйными зелеными кронами, другие — тронуты легкой, просвечивавшей сквозь зелень позолотой. Но были среди них и такие, которые уже пламенели густым багровым огнем. У каждого деревца своя судьба, каждое по-своему живет, по-своему и лист роняет. Вот так и люди… Не зря говорят: люди, как деревья, вместе живут, а стареют по-раз-ному…
Оттого ли, что лето пролетело незаметно и быстро, или от чего другого, Жерновому вдруг стало грустно, он нахмурился и, сев в машину, попросил шофера, чтобы тот отвез его на дачу.
Машина, мягко покачиваясь, выехала на центральную улицу города, обсаженную справа и слева удивительно хорошо прижившимися тридцатилетними липами и ясенями, свернула направо и, спустившись под гору, вырвалась к Луде. Простучав по деревянному настилу временного понтонного моста — рядом достраивался огромный железобетонный. — машина зашуршала шинами по гладкому асфальту.
Только что показалось из-за горы неяркое осеннее солнце. Шофер повернул прямо на бледно-желтый диск и прибавил скорость, словно стараясь догнать его, но диск нырял то за одно облако, то за другое и вскоре совсем пропал за серой с грязными подтеками дождевой тучей.
Перед глазами промелькнула маленькая, всего в три домика, деревенька, потом пошло поле с колкой белесой стерней, за полем начался березовый лесок, и минут через пять показались Черные Омутки.
Здесь, в березовой роще, на берегу вытянувшейся кишкой старицы со множеством небольших, но глубоких омутков с темной, коричневатой лоснящейся водой было построено облисполкомом еще до войны несколько рубленых дачных домиков. В одном из них летом жил Жерновой.
В этом году Жерновой наезжал сюда изредка — за цветами, так любовно выхаживаемыми под окнами дачного домика. Он отправил на лечение в Ялту жену, а сам, пока ее не было, жил в городе.
Леонтий Демьянович вылез из машины и оглядел цветник. Он любил это пестрое, живое озеро под окном. Здесь были и желтые с коричневыми крылышками бархатцы, и густые шапки разноцветных флоксов, и крупные огненные георгины, и белые, розовые, сиреневые махровые астры с длинными лепестками, и гладиолусы, выбросившие вверх свои причудливые звоночки, до того свежие и чистые, будто в самом деле вылитые из фарфора.
Взяв с перильцев ножницы, Жерновой принялся осторожно срезать цветы, потом вернулся к машине и протянул букет шоферу.
— Куда же мне столько, Леонтий Демьянович? — смутившись, спросил тот.
— Держи, держи… Цветы облагораживают человека. У тебя же дочка есть. Вот смотри, стоит сжать пальцами этот венчик, как цветок тут же раскрывается, будто глотает воздух. И называют-то его львиным зевом.
— И впрямь ведь, будто рот раскрывает, — удивленно покачал головой шофер, боясь дотронуться до нежного цветка своими огрубевшими пальцами.
Когда шофер уехал, Жерновой поднялся на крыльцо, сел на скамейку. Сколько здесь перебывало хозяев! Одни развешивали по деревьям скворешни, привлекая к себе птиц, другие расчищали и посыпали желтым песком дорожки, а он вот с Юлией разводит цветы. Говорят, был даже один секретарь, который не терпел грачей — они будто бы мешали ему спать. А вот ему, Жерновому, грачи не мешают. Наоборот, под их неустанный гвалт даже спится лучше, кажется, что где-то за окном шумит морская волна, перебирает гальку на берегу…
И ему опять вспомнилась Юлия… Почти двадцать пять лет назад встретился он с Юленькой в кинотеатре «Метрополь». Сидели рядом в голубом зале и, не обращая друг на друга внимания, смотрели «Петра Первого». И ни словом не обмолвились. Кончился сеанс, и они вышли на улицу. Девушка остановилась у цветочницы и залюбовалась свежими астрами. Леонтий взглянул на нее — смуглолицую, с двумя тугими косами, спускавшимися почти до пояса, и, переведя взгляд на астры, сказал: «А и впрямь хороши». Девушка удивленно оглядела незнакомца и застенчиво улыбнулась: лохматый, в сапогах, гимнастерке — и вдруг цветы. Но он неожиданно взял из корзины цветочницы два пышных белых цветка и преподнес их девушке. Так он познакомился со студенткой мединститута. На следующий день они снова встретились у цветочницы, снова сидели в голубом зале и благодарили цветы, которые случайно сблизили их.
Может, потому Юлия и не расставалась с ними. Как хорошо, что она скоро вернется домой, и все войдет в свою привычную колею.
Жерновой не дотронулся до ужина, с вечера приготовленного домработницей, а только выпил стакан кефиру и, открыв окно, лег в постель.
Назавтра пришла телеграмма — Юлия вылетела из Ялты в Москву самолетом. Он прикинул, когда жена должна быть дома: в столице она пробудет два-три дня, повидает сына, сделает необходимые покупки и выедет. И тогда снова дача оживет. Жаль, что уже мало времени осталось: того и гляди — из-за омутков пахнет сиверок, и по дорожкам запорхает снег.
…В тот день Жерновой не поехал в обком, — это был его первый выходной день за последние два месяца. Он вызвал к себе помощника и просмотрел привезенный им доклад к пленуму. Доклад ему понравился, хоть и пришлось в текст, как всегда, внести некоторые дополнения и уточнить кое-какие цифры.
Вечером Жерновой пораньше лег спать, чтобы накануне пленума как следует отдохнуть, но почему-то не спалось. Он взял газету и, бегло окинув ее взглядом, нащупал на столике книжку стихов, которую оставил приезжавший на каникулы сын, полистал ее, прочитал подчеркнутое карандашом стихотворение. «А ведь и в самом деле, о море-то неплохо сказано. — подумал он. — Совсем неплохо. И как ловко связал он море с любовью». Жерновой принялся было читать другое стихотворение, но это ему не понравилось, и он отложил книжку…
Утром Жерновой встал бодрым и отдохнувшим, вышел в полосатой пижаме на крыльцо, прошел в тапочках на босу ногу по аллее.
После прогулки он принял душ, позавтракал и стал одеваться. В шифоньере всегда лежала стопка заранее приготовленных женой сверкающих белизной рубашек. Их обычно Юлия сама 9тирала и сама гладила, аккуратно расправляя воротнички, манжеты. Одевшись, он обтер лицо одеколоном и, взяв шляпу, вышел — у крыльца уже ожидала машина.
Замелькала знакомая дорога, поле, деревенька, понтонный деревянный мост, а вот и городская улица, обсаженная липами и ясенями.
В приемной Жернового встретил Бруснецов. Длинное, худое лицо его, казалось, еще больше вытянулось, глаза за стеклами очков виновато бегали.
— Вам из Москвы, —• подавая телеграмму, глухо сказал он.
Жерновой развернул телеграмму-и вдруг, сникнув, молча опустился на диван.
— Оставьте, пожалуйста… — не своим голосом выдохнул он и, когда все вышли, ухватился руками за голову: — Юленька-а-а!
25
Шла зима, а Волнухин как слег осенью в больницу, так и лежал. Второй раз Авдотья послала ему гостинцы.
— Чего же ты не спросила, кто передачу-то привез? — принимая чемоданчик, упрекнул Степан Волнухин няню. — Не иначе как Сергей Григорьевич… Может, я и выглянул бы, поговорил…
Волнухин взял банку с вареньем, поддел на ложку — любимое, морошковое, — и поставил банку в тумбочку; туда же положил пирог с брусникой, ватрушки, пряники-сметанники. На дне чемоданчика нашел письмецо. Авдотья посылала поклоны, желала, чтоб он скорей поправлялся и приезжал домой. Уж очень она соскучилась по нему, да и сыночек все вспоминает..
«Как же Андрейка не будет вспоминать меня? — ласково подумал Волнухин. — Я и сам по нему весь истосковался. Теперь уж недолго, болезнь-то, видать, отступила. Может, через недельку и выпишут. Никак нельзя болеть дольше: не успеешь оглянуться, как и весна подскочит» .
Он поднялся, шагнул к окну, неторопливым взглядом окинул больничный двор: гараж с распахнутыми дверями, с красным крестом на кузове «неотложка» и… нянечка, которая приносила гостинцы. В валенках, в старом пальто, из-под которого выглядывал белый халат, она торопливо семенила ногами по тротуару.
«Эх ты, не дала, старая, свидеться со своим человеком. Поговорили бы с Григорьичем по душам. И как дела идут… И какие трудовые подарки к съезду район готовит. Здесь-то ведь не с кем поговорить, народ-то в палате такой собрался — не от земли…»