— Не знаю, Данил.
— Или не ходить? Вдруг хуже будет?
— Всяко может обернуться. Райком ведь что мать родная: и приголубить может, и ремнем отхлестать, — ответил Щелканов и, не слушая больше Сыромятина, вышел из райкома.
Вначале он хотел идти на телеграф, вызвать тотчас же Краснолудск и попросить дополнительный наряд на удобрения. Но, поразмыслив, повернул к железнодорожному тупику, где все еще разгружали вагоны.
Подойдя к своим трактористам, сказал:
— Становись, ребята, на прикол. И ждите — должны нагрузить. Еще сами поклонятся, предложат….
— Все возможно, — отозвался кладовщик. — Я же не против, только, говорю, бумажку надо.
— Бумажные вы все души, — ответил не без злобы Щелканов, и опять к трактористам: — Скажите им, ребята, как хлеб мы выращиваем? Может, тогда и дойдет до них. давать или не давать Щелканову.
Не говоря больше ни слова, он подошел к жеребцу, вскочил в седло и. не прощаясь, словно собирался еще вернуться, легким.наметом поскакал вдоль железнодорожного полотна.
«Для чего я щиву? — думал Щелканов. — Зачем я бьюсь, ломаю голову из-за каждой тонны удобрения? Было бы вдоволь, кто бы спорить стал. А сколько мне дали азотных? Или того же суперфосфата? Поля-то хвощом задавило. Ужель райкомовцы не видят этого? Ведь видят, а не добиваются в области. Как-то на собрании объявили, что выработку удобрений ныне увеличили в два раза. Да разве это достижение? Надо не в два, а в десять, в пятнадцать раз — и то еще мало! На каждый гектар надо минимум тонну! А кладем?..»
В думах он не заметил, как подъехал к родной деревне.
Остановился у приземистого домика почтового отделения. Бросив повода, Щелканов торопливо вошел туда, присел на табурет к залитому чернилами столу, взял бланк, написал крупно и неуклюже: «Районному компарту.
Снимайте к чертовой бабушке. С сегодняшнего дня я не работаю. Все. Щелканов».
Девушка взяла телеграмму, прочитала и покачала головой.
— Нельзя такое передавать, Петр Егорович.
— Почему нельзя?
— Грубо очень вы…
— Сказано, передавай! — И Щелканов сжал пальцы в кулак.— А то… и за вас возьмусь! На колхозной земле живете, колхозными дровами топитесь, колхозный хлеб… Чтоб сейчас же было передано! На моих глазах…
3
Каким-то особым, шестым чувством Валя угадала, что между Сергеем и ее отцом опять что-то произошло. Раньше, бывало, он подолгу расспрашивал об отце, о том, как тот сговаривал односельчан строить первую электростанцию, как потом они работали, как тянули провода… Старался обо всем узнать как можно подробнее. Теперь же, когда она заводила разговор об отце, Сергей вдруг почему-то умолкал и подсаживался к кроватке сына. Валя недоумевала, ужели опять поспорил с отцом?
Однажды у колодца сыромятинская жена, востроглазая, бойкая на язык, — под стать своей матери Купоросихе,— начала расспрашивать Валю о сыночке: как, мол, растет, часто ли молодая мамаша выносит его на улицу подышать свежим воздухом. Потом заговорила о том, о сем и, будто ненароком, спросила, а бывает ли нынче у них папанька Петр Егорович? И, узнав, что папанька давно не бывал, она процедила сквозь реденькие зубки:
— Не надо бы тестя так-то.— И уже шепотом: — Слыхала ль? Говорят, твой-то за воротник взял да и проводную устроил папанюшень-ке-то твоему из кабинету?
У Вали так и опустились руки, стукнулись пустые ведра о ледяную горку. Хотела что-то ответить, а востроглазой бабенки и след простыл.
В тот день время до обеда тянулось необычно долго. Валя то и дело выглядывала в окно, с нетерпением поджидая мужа, но он, как и всегда, задерживался. Когда он пришел домой, она не показала виду, что чем-то огорчена. Но как только Сергей закончил обед и взялся за папиросы, спросила, еле сдерживая себя от волнения, правду ли говорят, что он вытолкнул отца из кабинета? Дружинин вздохнул: поймет ли она его или опять, как раньше, будет беспричинно упрекать? И, словно собираясь с мыслями, он неторопливо размял кончик папиросы, сунул мундштук в рот и чиркнул спичкой о коробок. И, вдруг вспомнив, что курить в комнате нельзя, тут же притушил папиросу.
— Этого, Валя, не было и быть не могло.— И он рассказал ей все, что произошло.
Прижав руки к груди. Валя молча слушала. Да; он говорит правду — отец действительно не может терпеть, чтобы кто-либо ему перечил. И урвать любит у других — это тоже верно. Его упрекаешь, а он в ответ: «Не для себя — для колхоза стараюсь». Даже при случае гордится этим: вот, мол, как я сумел…
— Так как же быть-то, Сергей? — спросила наконец она упавшим голосом.— Может, и впрямь уйти ему с работы?
— Валюша…— шепнул он. — Я ведь и сам понимаю, что Петру Егоровичу нелегко. Хозяйство вести — не лапти плести,— так говорил раньше мужик. А теперь ведь вон у нас какие колхозы. Все должно быть взвешено, рассчитано. Но поверь, хозрасчет этот для нас не какой-то идол, чтобы поклоняться ему… Все наши рас-счеты мы должны подчинить общим задачам, скажем, району, области…
— И как же теперь быть?
— Придется ехать, говорить с ним на партбюро.
— На партбюро? ;— не спуская глаз с мужа, повторила Валя и, помолчав, добавила тихо: — Не езди… Отпусти меня, попробую сперва я поговорить. Не поймет, тогда уж…
И, склонив голову, замолчала.
«Только что я скажу? Как смогу убедить его? Может, по-своему отец и прав? А разве не прав Сергей? И Сергей прав! Верно он сказал, с разных колоколен они глядят. У кого выше, тот дальше и видит…»
— Нет, не поеду, — вдруг неожиданно сказала Валя. — Поступай, как лучше…
— Почему же раздумала? ‘
• — Не могу, Сережа. Да и бесполезно все.
Отец же, знаешь, какой у нас валун. Разве строну его с места?
— Ну, зачем же так? Ты решила — и надо ехать. И не откладывай, пожалуйста. Хочешь, и я поеду? Заберем с собой и Гришуньку…
— Только его там и не хватало.
Не слушая возражений, Сергей тут же взял телефонную трубку и позвонил в «Организатор».
Петра Егоровича в конторе не оказалось.
— Где председатель? — услышал Дружинин задорный голос счетовода колхоза. — А где ему быть, как не в поле? Знаю, погорячился он, но не тревожьтесь, никуда не денется наш Петрован. Некогда, мол, в отставку уходить — сев…
4
Бывают весны как весны, теплые, спорые: бросишь семечко в землю — живо проклюнется и потянется к солнцу веселая зеленая стрелка.
В этом году весна выдалась недружная. Снег сошел с полей рано, однако подул северный ветер с Беломорья, пошли холодные дожди вперемешку со снегом.
И тянулось так недели две. Куда ни ступишь, земля будто кисель, липнет к ногам. Тракторы по брюхо поувязали, да так и застыли на первых бороздах. Если и удавалось кому-нибудь всковырнуть пласток-другой, то разве только на лбистых взгорьях.
Степан Волнухин знал: холодные весны здесь не редки. Иной раз, пока сеешь — бараньего полушубка с плеч не скинешь. Такова уж сторонка здешняя северная, не тем будь помянута. А вот любит Степан свое Верходворье, и не хочется ему никуда отсюда — ни в теплые края, ни в урожайные земли. Здесь прошло его босоногое детство, прошла здесь и молодость горячая, с шумными собраниями да митингами. Потом начались зрелые годы… Казалось»все вошло в свои берега, но только Степану было не до спокойствия. А тут еще война — тут уж и ему наравне с молодыми пришлось идти на фронт. И не заметил Степан Волнухин, как подкатила к нему старость; не признавался себе в этом, все еще чувствовал силы, но седой волос на голове да морщины на лице выдавали. Привязалась хворь— сердце стало сдавать, и понял Степан — годы его и впрямь ушли. Догнать бы, вернуть их обратно, но разве догонишь молодость?
Сидел Степан Волнухин на своем крыльце и думал о жизни. Впервые, может, он думал так неторопливо, обстоятельно. Еще бы и не помечтать, ведь за многие годы ему дали отпуск. Он, конечно, и не нуждался раньше в нем, да и нынче не просил, но вот вызвали к телефону, предложили:
— Становись, Степан, на капитальный ремонт…
Это так сказал Янтарев. И тут же предложил путевку в санаторий.
— Не неволь, товарищ,— помолчав, ответил Волнухин. — Мне куда как пользительней свой лесок, свои елочки да сосны смолистые, своя река, свое небушко.
И вот теперь он сидит здесь, на крылечке с точеными столбиками, и по праву наслаждается законным отпуском. Но это только могло так показаться со стороны — на самом деле Степан ни на минуту не забывал о своих делах, о колхозах. Он видел, как не задерживалась в верходворских деревнях молодежь. Окончит парень или девушка семилетку — ив город норовит. Хорошо еще, парень до армии в родной семье поживет, а как уж уйдет в армию — обратно не жди, разве только после службы военной за невестой приедет…
Мысли Волнухина прервала Авдотья. Простоволосая, в ситцевой кофтенке, она выскочила на крыльцо, попросила:
— Сходил бы, Степан, в магазин. Хлебца бы купил, да и прогулялся заодно…
— И то верно, — охотно согласился он и, встав, взял из рук жены сумку — новенькую, с блестящим замком.
Выйдя за ворота, он свернул на тропу и медленно поковылял по мягкой весенней земле.
Магазин стоял в центре Талицы, и идти до него было неблизко. Но это Степана не тяготило, а радовало: повидает людей, поговорит со знакомыми.
Только через час добрался Степан до магазина и удивился: очередь-то какая! За чем бы это? За каким таким особенным товаром?
— За хлебушком, Волнухин,— ответила дородная, краснощекая баба. — Теперича, того и гляди, каждый день здесь прохлаждаться будем…
— Отчего же так-то?
— Отстал ты, Степан Васильич, с хворью со своей, — за всех ответил маленький шустрый старичок, похожий на сказочного гнома. — В колхозе-то нашем хлебца не дают, деньгами распл ач иваются…
— Да где они у твоего Платона, деньги-то, старый хрен? — взъелась опять краснощекая.
— Деньги будут, Забазных же ото льна обещал. Другое дело — пространство: вперед три версты да обратно три, вот и стало шесть. Да по такому-то пространству накладно бегать-то…