— Смотрите-ка, кто это появился? Не Жерновой? — спросил Сократыч, надевая очки.
— Это Пекуровский. — И Вера Михайловна прибавила звук.
— Зубки-то какие…
Самодовольное лицо с пышной копной волос заняло весь экран. Все было отчетливо видно: и редкие, аккуратно расставленные зубы, и косые височки, и даже легкие морщинки, сбегающие со лба к переносью.
— Да чего это он батмачит-то? — словно сама себя спросила Степанида и придвинулась к экрану.
Степаниде казалось, что этот молодой человек говорит только ей одной, и вышел он лишь для того, чтобы поучить ее, как надо сеять, как ухаживать за посевами.
А он, не стесняясь, старательно разъяснял:
— Если вышли плохие всходы, то поле следует перепахать и посеять заново…
— Шибко ты понимаешь! — сердито заметила Степанида и махнула рукой на оратора. — Пересеешь, дак скорей вырастет, что ли, лохматая голова?
Все засмеялись.
Ободренная общим оживлением, Степанида вскочила со стула и, выбросив к экрану руки, словно желая схватить оратора, сказала:
— Неладно толкуешь, парень! Не пересевать надо, тузовая голова, а подкормить.
— Так его, Степанида, так.
— Да как же, Евсеич?.. Ведь землю семенами не унавозишь, а вернешь ли эти семена при позднем-то севе — еще неизвестно.
Наблюдая за своими гостями, Вера Михайловна подосадовала на Пекуровского: давно она заметила, что тот слабовато разбирается в агротехнике, и было непонятно, почему Жерновой так упорно держится за него и даже нередко его выгораживает.
За разговорами время шло быстро. Постелив гостям, Вера Михайловна все еще расспрашивала о Ключевице, о тамошних людях, не только о взрослых, но и о детях. Ей сейчас было все интересно и в то же время почему-то немного грустно. Она ждала, вот-вот Степанида скажет что-нибудь и о Дружинине, но старуха, как назло, не вспоминала о нем. Она рассказала о похоронах Степана Волнухина, об Авдотье, которая тяжело переживает смерть мужа.
— Женщины, кончайте! — не выдержав, скомандовал Сократыч. — Дайте отдохнуть Вере Михайловне.
— Кто же нынче из района к вам наезжает? — все же, не утерпев, спросила Вера Михайловна.
— Да кто ездит? — спохватилась Степанида. — Недавно секретарь райкома был, Дружинин…
— И ведь как приехал,’ — подключилась в разговор Настенька. — Подошел ко мне и спрашивает: «А какое ты, девица-красавица, обязательство взяла?» Думает, наверно, не знаю, а я как раз и знаю. Сказала, за две, мол, с половиной тыщи борюсь. Только бы не оскандалиться, кормов-то, говорю, нет, весна поздняя. А он мне: «Озимь скармливать надо…»
— Да неужели так и сказал? — удивилась Степанида.
— Правда, вначале о хвое говорил… Хвоя-то к выпасу и подготовит коров. Да и расстройства желудочно-кишечного тракта не будет. А потом, когда осмотрел все, собрал нас в молоканку — и опять сказал: дня три-четыре, дескать, покормите и — на выпас, на озимь…
Сказал — и уехал. Мы думаем, теперь до осени не заглянет. Смотрим, через недельку опять к нам. Прибыло ли, спрашивает, молока? А где же прибудет, кормов-то нет. Тут он к нам Фонарева и затащил. И такую ему головомойку устроил. — Настенька засмеялась. — Пришлось и впрямь за озимь взяться. И молоко пошло…
— А хлеб откуда возьмем, Настя?
— И об этом говорили. Чтобы озимь не губить, на будущий год силоса, мол, закладывайте побольше. А как же? Вы думаете, молоко без кормов потечет?
— Молоко у коровы верно, на языке, — согласилась Степанида. — Был ведь Сергей’ Григорьевич и у меня как-то… Чайком угостила.— И уже тише добавила:— Заглянул в комнатку, слышь, где ты жила, Вера Михайловна. Спросил, кто же теперь-то жить здесь будет? А кто, говорю, теперь, никого нет.
Вера Михайловна, жадно вслушиваясь, с благодарностью подумала: «Все же помнит, не забывает».
Ночью позвонили. Телефон стоял на столике, рядом с кроватью, и Вера Михайловна, не вставая, взяла трубку.
Жерновой сообщил из Москвы, что в число областей, отмеченных за успешную заготовку хлеба, попала и Краснолудская. У краснолудцев есть, конечно, и недостатки, и немало их, но отметили. Это вроде как аванс.
В заключение секретарь обкома сказал:
— Надо разворачиваться, оправдать этот аванс…
7
Столица на Жернового действовала всегда благотворно. Она как-то сразу оживляла его. Здесь по-другому смотрели на него люди. И встречи здесь были не такие, как дома, — он освобождался от скованности и той официальности, которая дома вошла в норму его поведения. Здесь велись другие разговоры и споры. Люди, казалось, не замыкались в узкие рамки будничных дел и забот, а смотрели шире. Жерновой чувствовал, как от общения с ними он становился внутренне богаче. Он стремился попасть на новый спектакль, о котором горячо спорили москвичи, сходить на выставку картин художников, хотелось побывать у товарища по учебе, только что вернувшегося Из заграничной поездки.
Каждый день был насыщен до отказа, но Жерновой, не чувствуя усталости, старался везде поспеть. И только когда садился в поезд, он ощущал эту усталость и был рад отдохнуть. Наконец-то все кончилось и все, что волновало его, осталось позади, вот он едет к себе, и уже все события, вся Жизнь в Краснолудске снова закрутится вокруг него.
На этот раз Жерновой вошел в мягкий вагон и не ощутил усталости. Он чувствовал в себе прилив новых сил, ему хотелось поскорей доехать и взяться за дела, и он даже пожалел, что не полетел нынче самолетом. В то время как сосед по купе, высокий, хмурый подполковник, долго и старательно укладывал свои вещи, Жерновой сидел у окна, все еще охваченный радостным чувством, которое взволновало Леонтия Демьяновича, как только он узнал о награждении его орденом. Казалось, все вокруг изменилось. Ему жали руки, поздравляли: шутка ли, область вышла в передовые, а ведь еще совсем недавно она отставала даже от середнячков. Жерновой, как и полагалось, сдержанно улыбался, благодарил за поздравления и, конечно, обещал работать еще лучше.
— А чего же вы не располагаетесь? —прервав его мысль, спросил подполковник и повернулся к Жерновому. — Далеко едете?
— До Краснолудска.
— Бывал… Город большой. Только цветов мало.
Жерновой взглянул на соседа и лишь теперь рассмотрел его лицо: оно было широкое, загорелое, точно продубленное солнцем, и вовсе не такое хмурое, как показалось вначале. Он хотел было возразить, что о городе судят не по одним цветочным клумбам, но смолчал и только с болью в душе подумал: «Моя Юленька тоже любила цветы».
— Проигрывает город без цветов, — опять заметил сосед.
— Это верно, цветов у нас меньше, чем в Ялте, — согласился Жерновой не без иронии, словно угадав, что отставной подполковник длительное время находился на берегу теплого моря.
— Зачем же в Ялте? У нас, в Омске, например… Кстати, извините, если не секрет, в Краснолудске в самом деле лед тронулся?
В его голосе Жерновой уловил нотку недоверия к тем успехам, которые отмечались в сегодняшних газетах, и, вдруг почему-то обидевшись, ответил вопросом на вопрос:
— Отчего бы и не тронуться?
Подполковник пожал высокими плечами. Не
торопясь достал из чемодана колбасу, копченую селедку и еще что-то, завернутое в блестящую бумагу.
— Не перехвалили бы, думаю, вашего Жернового.
— А вы знакомы с ним?
— Слыхал… Даже пытался как-то попасть на прием.
Подполковник вроде и не сказал ничего обидного, но теперь он Жерновому был неприятен. Раздражало и широкое, продубленное солнцем лицо соседа, и седой ежик грубых, как щетка, волос, и толстые, короткие пальцы, все еще перебиравшие свертки.
Жерновой встал и вышел в коридор. Через несколько минут в купе вошла проводница и, спросив у подполковника о вещах, принадлежавших Жерновому, пояснила, словно извиняясь:
— Сосед ваш в другое купе переходит. Знакомые, что ли, там оказались. — И, сделав отметку огрызком карандаша в своей записной книжечке, подняла тяжелый, блестевший свежим лаком чемодан Жернового.
Нет, знакомых у Жернового во втором купе не было — ему просто не хотелось ехать вместе с этим, как ему показалось, не в меру назойливым человеком. Но и на новом месте ему не стало легче; разговор со случайным пассажиром вызвал не столько чувство обиды, сколько чувство тревоги, тревоги не за других, а за себя: сумеет ли он оправдать этот дорогой аванс? Может быть, сейчас больше чем когда-либо он почувствовал свою ответственность за состояние дел в области, ответственность и перед ЦК. и перед народом, и даже перед этим подполковником, который, видимо, не слишком-то верил в успехи краснолудцев.
Жерновой отлично понимал, что, несмотря на изменения, происшедшие за последние два-три года в области, — прибавилось в колхозах машин, улучшилась обработка земли, немало построено скотных дворов, овощехранилищ, область впервые перевыполнила план по заготовке хлеба, — прыжка, которого он все время ждал, не произошло. Урожаи по-прежнему оставались низкими, кормов для скота недоставало; молодежь все еще уходила из деревень. Правда, минувший год был неплохой, удачливый: быстрей обычного посеяли, вовремя прошли дожди, вовремя установилось ведро, наконец, лучше чем когда-либо справились и с уборкой урожая. А главное, план по хлебу перевыполнили.
Когда подводили итоги, Жерновой оказался в Москве, зашел в одно министерство, в другое, заглянул в итоговую сводку по заготовке хлеба: по процентам область действительно выглядела неплохо. Но, узнав, что в проекте подготовлявшегося решения область не значится как передовая, пошел прямо к министру. Хорошо помнивший Жернового еще по работе в аппарате ЦК министр принял его сразу.
Жерновой знал, с чего начать разговор. Он попросил подбросить области тракторов и комбайнов — тот обещал. Потом попросил удобрений и оборудования для электростанции — ив этом тоже не получил отказа. Министр был в хорошем расположении духа и на редкость добр. Жерновой верил: если уж он что пообещает, то слово сдержит.
Рассказывая о трудной своей работе, Леонтий Демьянович жаловался на северные холода, на болотистые лесные дебри… Министр в этих краснолудских дебрях никогда не бывал, поэтому участливо слушал секретаря обкома.