«Вот она, лебединая песня!»—тяжело вздохнув, подумал он и бережно дотронулся до ржаного колоса, свисавшего вниз. Потом повернулся и как-то неестественно громко, фальцетом выкрикнул:
— Каков все же ты, Жерновой! — и, схватившись за грудь, опустился на стул.
Через день, придя в себя, Адриан Филиппович попросил у жены газету с докладом секретаря обкома. И как та ни возражала, что надо ему отдохнуть, он настоял на своем. Натянув на нос очки, он тут же принялся читать, делая пометки цветным карандашом. Утомившись, он опускал руки вместе с газетой на одеяло и закрывал глаза. А минут через десять снова принимался за чтение.
Потом он подозвал жену.
— Софочка, позвони, пожалуйста, в редакцию и спроси, будут ли опубликованы выступления?
Из редакции сообщили, что выступления будут даны в сжатой форме.
— Ну, понятно, как всегда, в сжатой, — недовольно отозвался он.
Дождавшись следующего номера газеты, Штин опять целый день шуршал газетой, делая на ее столбцах свои пометки.
— Слушай. Софа. — закончив читать, сказал он. — Ты у меня еще не доросла до пенсионного возраста — тебе и карты, то бишь, карандаш в руки. Садись вот и пиши! — И, потеребив длинными тонкими пальцами бороду, словно самого себя спросил в раздумье: — Так с чего мы с тобой, профессор, начнем выражать свое несогласие?
И вдруг ему вспомнился Дружинин: «Разве он не выступал на активе?» Профессор потянулся к газете и, заглянув в отчет, увидел: Дружинин значился в числе других. «А жаль, что в числе других», —подумал Штин, припоминая, как он познакомился с Дружининым.
Встреча была неожиданной. Как-то рано утром Штин увидел перед своим домом автобус, а неподалеку на лужайке сидели какие-то люди. «Что это им — автобусная стоянка?» — рассердился профессор и распахнул окно.
И тут поднялся Дружинин:
— Мы к вам из колхозов приехали, товарищ профессор. Покажите нам лучшее.
— А у нас нет плохого, все лучшее.
— Вот мы и посмотрим, все ли?
— Дерзкий вы, молодой человек. — бросил Штин и хотел было захлопнуть окно. — А раз дерзкий — сам показывать буду!
Когда экскурсия собиралась уезжать. Сергей Григорьевич, уже подружившийся с профессором, сказал:
— Все у вас хорошо. И много интересного. Только живете-то вы, профессор, словно на острове. Связи с колхозами маловато.
— Ваши доказательства?
— Доказательства — разница в урожаях,— ответил тогда Дружинин, и тут же попросил взять шефство над Верходворьем.
И, словно ободренный воспоминаниями, Штин снова обратился к жене:
— Пиши, Софа, так. Сначала — перечень моих возражений. А именно. Первое — о клеверах. Когда же прекратится в нашей области гонение на клевера? На вику? И вообще на посевы в «смесях»? Так-то. Написала, значит? Второй вопрос — о чистых парах. Неужели, по-вашему, товарищ Жерновой, они вовсе не нужны в наших краснолудских местах? Нет-нет, постой.— И он дотронулся до руки жены. — Короче надо — это же план… Пиши третий пункт: правильна ли ваша ориентация на увеличение посевов ржи в три раза по сравнению с лучшим, урожайным ржаным годом? Посеять миллион двести тысяч гектаров, а ведь под рожь имеется всего только шестьсот тысяч. Где же взять остальные шестьсот? Придется сеять рожь по ржи…
Адриан Филиппович опять потеребил пальцами куцую бородку, молча взял из рук жены бумагу, прочитал написанное, поморщился.
— Нет, так не пойдет. — сказал он с сожалением. — Так не могу думать — нужно уединение, Софа. Принеси-ка сюда папку потолще. Я положу ее вот так, на колени — и сам начну. И бумаги вот сюда, на стул. И карандашей очиненных побольше… И ни-ни, пожалуйста, не возражай. И не упрашивай меня — об этом надо писать, и писать немедленно.
12
Письмо Штина было на двадцати пяти страницах. Полистав, Жерновой направил его
Бруснецову для рассмотрения. Бруснецов тоже не прочитал, а лишь на первой странице в уголке привычно начертал «Товарищу Пекуровскому. Подготовить ответ — вопросы будут рассмотрены в рабочем порядке».
Передавая письмо, добавил устно:
— Не размазывай, коротенько, и — бумагу закрой. Старику делать нечего, вот и толчет воду в ступе.
Когда письмо и ответ на него, коротенький и обтекаемый, дошли до Селезневой, она с досадой подумала: «Разве можно так относиться к Адриану Филипповичу? Он вызвал нас на серьезный разговор, а мы отделываемся отпиской. Да и я тоже хороша, — упрекнула она себя. — Сколько времени прошло, и не удосужилась навестить старика…»
Вера Михайловна взяла письмо и пошла к Жерновому.
— Вы читали? — войдя в кабинет и показывая лицевую сторону конверта, спросила она.
— Это вы о Штине?
— Да. Это же в своем роде продолжение разговора на нашем активе. Штин пишет в конце, чтобы прислушались к человеку пенсионного возраста, не желающему уходить на пенсию. И просит приобщить его письмо к протоколу актива.
— Да-а? — удивился Жерновой. — А что там такое?
— Он не согласен со многими пунктами вашего доклада. И не согласен, скажу вам, по коренным вопросам.
— По Штину получается, что он во всем прав, а мы с вами ошибаемся? Не слишком ли старик много берет на себя?
— По клеверам он, безусловно, прав, — заступилась Вера Михайловна. — В этом году мы уже многое недобираем в кормовом балансе-. Что же касается увеличения посевов ржи, то надо и впрямь прикинуть, как у нас обстоит еще с техникой. Сумеем ли такую огромную площадь засеять в сжатые сроки или протянем до конца сентября? А сентябрьская рожь, как говорят, — семена на семена помножь…
Жерновой, откинувшись на спинку кресла, покуривая, слушал Селезневу и. стараясь скрыть нарастающее недовольство, думал: «В прошлый раз на бюро за Дружинина вступилась, сейчас — за Штина. Чего доброго, и в этом вопросе Янтарева возьмет в союзники». Глаза его потемнели. Выпрямившись и расправляя плечи, он кинул недокуренную папиросу в пепельницу и сказал:
— Не-ет, товарищ Селезнева, на поводу мы не пойдем!
— У кого, у науки?
— Не извращайте — наука без опыта мертва.
— Согласна — мертва. Но каким вы научным доказательством или опытом можете подтвердить, скажем, сплошную выпашку клеверов в наших условиях? — спросила твердо Селезнева и пристально, почти в упор, взглянула в широкое, с крепкими литыми скулами лицо Жернового.
Тот недобро усмехнулся:
— Ну, знаете, я уже достаточно наслушался об этом от Янтарева.
— И Янтарева мнение надо учитывать, и профессора Штина… И многих, многих других, прежде чем решать.
— Учитываем…
— Не всегда. Взять хотя бы докладную Дружинина об известковом туфе на Вертячем болоте.
— Да оставьте вы свое Вертячее в покое1
— Нет, Леонтий Демьянович, оставлять нельзя. Это редкостный природный дар.
— Так что же, по-вашему все побросать, и — на болото? Пока нас и так неплохо снабжают удобрениями.
— То, что мы получаем, — это капля в море.
Машинально поправив темный в белый горошек галстук, Жерновой словно бы подытожил:
— Вначале используйте эту каплю, и уже потом с товарищем Дружининым, если хотите, связывайте себя по рукам и ногам вашими прогнозами.
— Извините, — проговорила Вера Михайловна и, не сказав больше нй слова, вышла.
Оскорбленная, она шла по цветной ковровой дорожке длинным безлюдным коридором и думала о Жерновом. Еще не так давно она представляла его совсем иным. Его опыт, настойчивость и та поразительная энергия, которая проявлялась в каждом его шаге, — все это нравилось ей. Это, казалось, и были те качества, какими должен обладать руководитель крупного масштаба. Теперь же перед ней встал совсем другой человек — честолюбивый и даже капризный.
13
По серо-желтой, выжженной летним палом боровине тянется белесая песчаная дорога. И место здесь, кажется, низкое, и от реки далеко, — а такое песчаное, что колеса зарываются, и райкомовский «газик» плывет как по волнам. Откуда бы взяться песку? Может быть, Луда когда-то подбиралась сюда и, протекая по тем местам, где теперь тянется полукольцо озер, оставила песок? Машины уже не могут проходить по старой дороге, и шоферы прокладывают между хилых сосенок новые колеи.
По одной из них и везет Дружинина Федька Шаня и вслух клянет верходворскую Сахару. Но вот среди этого редкого соснячка показались коровы — белые, черные, красные, они разбрелись по боровине, оживили однообразный пейзаж. Отбиваясь от комаров, они грызут жесткий скрипучий мох да на ходу срывают с сосенок молодые побеги. Дай волю, они давно бы, задрав хвосты, убежали отсюда, но их сдерживает беловолосый мальчишка, который идет впереди стада и угрожающе размахивает березовым прутом. Позади плетется с палкой в руках старуха; она ворчит, ругая и жару, и неспокойных коров, и мальчишку, который, как ей кажется, плохо исполняет свою обязанность.
Подъехав к старухе, Дружинин вышел из машины, спросил:
— Пастушишь, бабка?
Старуха оперлась на палку и, пристально взглянув на него маленькими выцветшими глазами, прошамкала:
— Какое там, ошередь отвожу. И, как назло, — жаришша, дохнуть нечем.
— Чьи это коровы?
— Всякие, и свои и казенные… Молоко-то все на завод да на завод, нам ведь ни капельки не остается.
— А как доят?
— Чего же надоишь с этакого моху?
— Выгонов нет, что ли?
— Да ведь заросли все. На выгонах лес-то, слышь, до потолку. Здесь хоть и мох, а на виду.
•— А председатель где?
— Наш-то Забазнов? Да где же ему быть, в конторе, скрывается от жары. — Она горестно махнула рукой. — Поговорила б. да некогда, соколик. Коровы-то вон, лешие, из виду скрылись. — И, подобрав подол сарафана, заторопилась.
«Вот тебе и мой чай, — с досадой подумал Дружинин. — Давно ли вели разговор, а Забазных вновь выгнал скот на боровину и ждет молока. Да и ждет ли?»
В конторе колхоза Забазных не было. Счетовод сказал, что председатель сегодня совсем не приходил, не иначе как где-нибудь в бригаде.
— А это еще неизвестно, — подстала к разговору оказавшаяся в конторе Галка Бельченко. — Со своим языком Платон наш может и далеко убежать. Околдовал нас этот Платонов язык вначале, да и только. Такие обворожительные речи говорил, ну и ну. Кисельные берега да молочные реки сулил. Древними великими именами свои посулы подкреплял. А на деле оказалось вон как — все, что было у Шубникова, и то спустил. Долго ли, товарищ Дружинин, слушать Платоновы речи?