Сегодня Леонтий Демьянович диктовал быстрее обычного, он был оживлен и даже весел, настроение это невольно передавалось Ирине.
Но вот они закончили первый раздел, и Жерновой попросил принести чаю. Когда Ирина вышла, он опустился в кресло и, дотронувшись ладонями до прохладных кожаных подлокотников, вспомнил Селезневу и, вспомнив, улыбнулся, что наконец-то и ее с Янтаревым он, кажется, склонил на свою сторону. «Однако спорить с ними нелегко, они все же агрономы, а я инженер».
Еще и теперь в ушах у Жернового звенел взволнованный голос Селезневой на вчерашнем бюро обкома: «Давайте к своим обязательствам подойдем трезво».— «А мы и так трезвые»,— постарался Жерновой отшутиться и этим самым положить конец вспыхнувшему спору. «Не совсем так… — не сдавалась она. —Прошлый-то год выдался исключительный в смысле погоды». — «А соседи?» — «Ну, я не знаю, какие у них расчеты. Мы живем в другой области и должны иметь свои расчеты». — «Имеем, — ответил Жерновой, хотя никаких расчетов у него еще не было. Ему хотелось во что бы то ни стало одержать в этом споре верх, и он снова подтвердил: — Имеем, товарищ Селезнева, и неплохие. — И, окинув строгим взглядом членов бюро, добавил: — Мобилизуем всех и, если выполним, загремим на всю республику». Но тут возразил Федор Янтарев. «Вера Михайловна права, — сказал он своим увесистым баском. — Хмелек от прошлых успехов, верно, в нас еще бродит. Но успехи ли это? Вспомните историю с Трухиным: хлеб вывез сверх плана, а через два месяца как ни в чем не бывало приехал за семенной ссудой». — «Речь теперь идет не о семенах». — «Знаю, о маточном поголовье…» Жерновой нахмурился, вспомнил Петра Щелканова, который недавно был у него и жаловался, что осенью увезли фураж и что только поэтому они допустили убыль скота. «А если не допустить этой сброски?» — подумал он и, ухватившись за эту мысль, вдруг преобразился. «Нет, товарищ Янтарев, вы с Селезневой тут как раз и не правы, — стараясь как можно спокойнее ответил Жерновой. — Разговор у нас идет не о маточном поголовье… Верно, согласен с вами, кормов нынче опять маловато. И трудности, конечно, будут… Но посчитайте, сколько мы теряем ежегодно скота, особенно весной? Я вот сейчас прикинул — это ведь тысячи голов. Надо пустить их по-хозяйски в дело. Почему бы, скажем, не сдать осенью в мясопоставку? Отчитаемся по скоту и сбережем корма. За счет этого сможем выполнить не два плана, а три…» — «Ас молодняком как быть?» — спросил Федор Терентьевич. — «И с молодняком так же. Будем бороться за каждую голову. Прекратим падеж скота. Конечно, это не простое дело. Появятся дополнительные трудности. Будут среди нас и маловеры. Ну и что ж? А я вот верю в то, что мы поднимем область…» Оживившись, он встал, прошел по кабинету легкими шажками и, повернувшись, направился к другому краю стола, где сидел Янтарев. «Как, Федор Терентьевич?» — «А это еще подумать надо, подсчитать». — «Чего же думать тут?! — воскликнул вдруг Бруснецов и, сняв очки, тоже заулыбался. — Правильно ориентирует Леонтий Демьянович, надо учиться работать на больших делах…» — «Все подсчитать надо, все резервы выложить на стол», — обращаясь к Пекуровскому заключил Жерновой…
И вот теперь, вспомнив разговор на бюро, он на какое-то время усомнился, поддержат ли его остальные на пленуме? Выпив стакан чаю, подняв со дна ложечкой янтарный ломтик лимона, положил его на язык, пожевал кисловатую мякоть и встал. Он вновь и вновь подходил к столу, ворошил бумаги, иногда тут же в уме снова прикидывал: все ли резервы выложил Пекуровский? Наконец взял счеты и принялся сам щелкать костяшками. Потом записал на бумагу цифры и сказал:
— Пишите…
И стенографистка опять склонилась над узеньким, продолговатым блокнотом, ставя в нем замысловатые знаки, которые к завтрашнему УТРУ превратятся в знакомые слова. Обычно, стенографируя доклады, Ирина угадывала, когда Жерновой подходил к концу и начинал «закругляться». Сегодня же она исписала весь блокнот, а Леонтий Демьянович, казалось, только подошел к самому главному. Словно угадав ее мысли, Жерновой спросил:
— Устали, Ирина? Скоро кончим. Кое-что подсократим вначале. Доклад этот должен быть строгим, впечатляющим…
Он достал из ящика плитку шоколада, разломил ее и половину подал стенографистке.
Лицо Ирины зарделось, она застенчиво и неловко улыбнулась, хотела отказаться, но не отказалась — взяла. Жерновой, сидя напротив нее в кресле, видел, как она не спеша, осторожно откусила от плитки маленький кусочек, блеснув двумя рядами красивых зубов. Зубы меж накрашенных губ казались белыми, такими же, как необыкновенно крупные белые горошины бус на черном платье. Все это придавало ее лицу очаровательную свежесть и то обаяние, которые всегда привлекают внимание людей.
На какое-то время забыв о докладе, Жерновой опять подумал об Ирине, о ее, как ему казалось, нескладной судьбе, — он знал, что муж ее нередко бражничает и даже обижает ее. Да как же можно? Ведь такую женщину он должен на руках носить — красива, умна, характер чудесный! И Жерновой опять признался себе, что ему становится все ближе эта женщина. Он
юг искренне любит и по-своему бережет ее, не выказывая никому своих чувств, не заставляя ее переживать. Он глядел на Ирину и втайне сожалел, что она замужем, что он не может ничего изменить в ее судьбе, как, равно, и в своей. Он только может вот так смотреть на нее, любоваться стройной посадкой ее головы с подстриженной челочкой, ее хрупкими, почти девичьими плечами, длинными тонкими пальцами…
— А все же нас ждут, Ирина Андреевна,— вздохнул он и встал, хотя знал, что его никто дома не ждет, если не считать домработницы, которая все свободное время проводила у телевизора и так увлекалась передачами, что порой забывала о своих обязанностях по дому.
Когда Леонтий Демьянович и Ирина вышли на улицу, у подъезда уже стояла машина.
— Сейчас подвезем вас до дому. — Жерновой учтиво открыл заднюю дверцу и, пропустив вперед Ирину, сел рядом.
Слегка прикоснувшись своим локтем к ее руке, он опять подумал о своей одинокой жизни, о том, как недостает ему сейчас близкого друга, такого друга, как, может быть, вот эта хрупкая, милая и недоступная женщина.
20
Когда в магазине у Сыромятина обнаружилась недостача, его не судили — вывернулся: в райкоме партии ограничились выговором с припиской: «Не допускать к материальным ценностям».
— Не буду рваться к ценностям. Выдержу карантин, товарищи члены бюро, — клялся тогда насмерть перепуганный Сыромятин. — Уйду в леса, на промысел. Сколь настреляю дичи, столь и заработаю — тут все на виду.
— Смотри, лосей не трогай, •— предупредил его прокурор.
— Не потревожу, товарищи. Куропаток буду бить, зайчиков, в сезон разрешенный, белок, — пообещал Данила. — Понял я глубоко свою ошибку, до глубины дошло. — И он полоснул ладонью по длинной шее с выставившимся кадыком.
Вскоре Данила приручил приблудную собачонку — низенькую, взъерошенную, со стоящими торчмя ушками лайку, выпросил у тещи напрокат старинное немецкой марки двуствольное ружье, некогда принадлежавшее ее первому мужу и, накупив охотничьих припасов, заключил в местном сельпо договор на сдачу пушнины.
Теперь Данила Сыромятин повесил за спину вещевой мешок. Перебросил через плечо тещино ружье и, прихватив за поводок Охальницу — так звали собачонку,— с утра до вечера пропадал в лесу.
Непривычное это для Данилы дело, но иного выхода нет — профессия руководящего работника, как он всегда с гордостью величал себя в анкетах, теперь выбита из рук, куда же податься, как не в лес? В лесу и разная живность, и грибы, и опять же отменные сенокосы — на дальних колхозных пожнях можно тайком поставить не один стожок, — все пойдет в общий актив Данилиного хозяйства.
Как-то в хмурый холодный день позднего листобоя Данила долго бродил с Охальницей по лесу, перелопачивая ногами порыжевшую, коробившуюся листву, — и все напрасно; хоть бы один выстрел за целый день! Да и собачонка, прорва ее возьми, нюх, что ли, потеряла: как ни натаскивает ее. паршивку, а она только одно и знает — опустит узкую мордочку в землю и бежит вперед. Собачонка, однако, оказалась настолько шустрой, что Данила и не заметил, как закружился с ней и, потеряв ориентир, к вечеру совсем заплутался.
Высмотрев посуше и поуютнее местечко, Данила развел костер, вытряхнул из тощего мешка с десяток рыжих и пухлых, как ватрушки, перезрелых обабков, побросал их на горячие уголья, испек и съел. Угощал было и свою спутницу, но Охальница оказалась разборчивой. А хлеба в мешке хоть бы махотка была, — самому Даниле пришлось обабки без хлеба уминать.
Немного подкрепившись, он подобрал полы плаща и, повернувшись спиной к огню, задремал. Проснулся он неожиданно, схватился за зад и, как ужаленный, вскочил. Вся задняя часть плаща, так долго и верно служившего ему, выгорела, огонь уже добрался до стеганых ватных штанов, какая-нибудь еще минута-две, и беды бы не миновать. Но Данила все же спохватился вовремя, сбросил с себя плащ, яростно пнул ластившуюся к ногам Охальницу и стал ощупывать с тыльной стороны штаны.
Утром Сыромятин снова обследовал свое неказистое обмундирование и, достав охотничий нож, отрезал торчавшие врозь полы, плащ превратился в подобие пиджака-коротушки. Обрезанные полы Данила сунул в пустой мешок и, окликнув Охальницу, стал наугад пробиваться к дому.
К полудню Данила вышел к полям, взобрался на взгорок, огляделся и понял — леший унес его от Верходворья по меньшей мере километров на десять, а то и на пятнадцать. С одних-то червивых обабков, того гляди, и до дому не дотянешь, придется опять к теще на постой, дО нее-то здесь рукой подать.
На этот раз Купоросиха встретила его не особенно приветливо. Посмотрев на тощий мешок, еще на улице не без упрека спросила:
— Опять, зятек, одни пыжи несешь? — и, окинув его взглядом, всплеснула руками: — Да ведь и обгорел, кажись? Смотри-кось, и половины макентошика не осталось… И штаны — смотри-кось, зад-то весь выпал… Говорила, не за свое дело берешься.