Что касается дома, то Франклин сказал, что купил его для нее. Наверное, он имел в виду, чтобы Гарриет жила в нем, так как купчая была оформлена на имя Франклина Мертона. Он обставил его мебелью восемнадцатого века – он особенно любил этот стиль – и уделял ему много времени, стараясь устранять малейшие недочеты. С Гарриет никто не советовался. Замуж она так и не вышла. Антея Мертон отказалась давать Франклину развод и заставила его ждать пять лет, до того момента, когда ее согласия уже не требовалось.
Люди охали и ахали при виде дома Франклина. Из-за высокой стены, отделявшей его от тротуара, его почти невозможно было рассмотреть с улицы, но люди заглядывали через кованые ворота, установленные в каменной арке. Они видели пастельно-серую парадную дверь и лавры на пологой лестнице, маленький медальон работы одного из Роббиа[37], просматривавшийся сквозь зеленые, желтые или красные листья винограда. А еще прохожие любовались их цветами, те были везде, и цвели с марта по октябрь на бордюрах, свешиваясь из ящиков на окнах или образуя пышные шапки над круглыми каменными вазонами.
Франклин ухаживал за цветами. Он был великолепным садовником. Весной и летом дикий виноград становился шикарным фоном для красного бальзамина, оранжевых бегоний и пурпурных петуний, а осенью – для белых хризантем. Франклин посадил сциллы, сортовые тюльпаны и Звезду Вифлеема в горшки из майолики, а дафне – на круглую клумбу, куда когда-то упал чемодан Марка Сайра. Гарриет обращала мало внимания на его усилия. Садоводство никогда не входило в круг ее интересов. Гарриет практически ничем и не интересовалась, кроме себя самой и собственной внешности, а еще молодых мужчин определенного типа.
Она приняла дом и переехала в него, потому что это было жилье и крыша над головой, потому что в нем было безопасно, в нем о ней заботились, однако никаких эмоций сам дом у нее не вызывал. Гарриет никогда не восхищалась его красотой – ни когда жила там с Марком Сайром, ни потом. Главной ее заботой была она сама, и с четырнадцати лет, то есть уже очень долго, Гарриет заглядывала в каждое зеркало, мимо которого проходила. Совсем недавно зеркала коттеджа «Оркадия» раз десять на дню отражали ее собственный восхитительный образ; потом то же самое с той же частотой делали зеркала на Честертон-роуд и опять зеркала, правда, другие, в коттедже «Оркадия», причем в течение всех двадцати трех лет ее брака.
Франклин прокомментировал эту привычку Гарриет однажды утром, когда, уходя на работу, заметил, как она, сидя на кровати с балдахином, смотрит на свое отражение в зеркале над туалетным столиком. Роскошные волосы, теперь уже крашенные, как и раньше, обрамляли ее маленькое личико.
– Зачем ты постоянно смотришь на себя? – с раздражением спросил Франклин. Ему было уже под семьдесят, он сморщился и высох, но при этом оставался подвижным и бодрым. – Какой в этом смысл, ради всего святого? В твоем-то возрасте?
– Я смотрю на себя не постоянно, – ответила Гарриет, которая считала, что этот способ защиты заставит людей поверить в то, что они ошибаются. – Я смотрю на себя не чаще, чем другие. Это ты смотришь на себя.
– Только когда бреюсь. Как я понимаю, тебе нравится то, что ты видишь. – Франклин издал короткий смешок, как будто это предположение было достаточно причудливым, чтобы развеселить его. – Думаю, что нравится. Вот удивительно.
– Ой, заткнись, – сказала Гарриет.
Он нравился ей когда-то, год или два. С того момента, когда они встретились на Холланд-Парк-авеню, Гарриет ослепляла мысль о деньгах, которые, вероятно, у него были. Однако любовь так и не пришла. После пяти лет, что они прожили в коттедже «Оркадия», Гарриет уже не проявляла ни малейшей заинтересованности в браке с ним. Она вышла за него, потому что ей больше ничего не оставалось. Франклин был ее талоном на обед и на одежду, ее домовладельцем и механизмом, бесконечно и последовательно пополнявшим ту сумму, которую Гарриет унесла в чемодане из этого же дома. Иногда ей казалось, что он никогда не простит ее, правда, не за то, что она увела его от Антеи, а за то, что разлучила его с О’Харой.
Франклин вернулся в спальню с кофе для нее и газетами – «Таймс», «Дейли телеграф», «Файненшл таймс» и «Хэм энд Хай». Кофе он поставил на тумбочку, а газеты положил перед ней на кровать. Это было типично для него: сначала оскорбить ее, а потом умиротворять. Гарриет не читала газеты, просто в них ее интересовал определенный раздел, но Франклин об этом не знал. Или знал, но ему было плевать?
Она наблюдала за ним. Всю их совместную жизнь, прежде чем лечь вечером в постель, Франклин вытаскивал содержимое из карманов брюк и складывал все это на ее туалетный столик: неизменно большой белый носовой платок, ключи от дома и от машины, свою чековую книжку, сложенную пополам, мелочь, иногда билет на поезд или чью-нибудь визитку. Ей претило, что весь этот хлам кладется рядом с ее серебряной щеткой для волос, флаконом «О д’Исси» и серьгами, свисавшими с серебряных ветвей деревца для украшений.
У Франклина была еще одна привычка, доводившая Гарриет до бешенства. Прежде чем сесть в кресло или на диван, он сбрасывал все подушки на пол. Хотя сам купил все эти подушки и настоял на том, чтобы они лежали на кресле и диване. А поднимать их Франклин предоставлял ей. Гарриет наблюдала, как он раскладывает свои вещи по карманам. Карманы начинали топорщиться и провисать, что портило вид дорогого костюма «Хантсман».
Она отвела взгляд и посмотрела в колонку «Услуги» в «Хэм энд Хай».
Все началось с Отто Ньюлинга. Он был первым из ее мимолетных любовников. И объяснялось, вероятно, тем, что Марк Сайр излечил Гарриет от любви, или ее освободило то, что он бросил ее. Марк был требовательным, с большими запросами, критичным, и, как бы Гарриет ни подчинялась ему, как ни старалась угодить, у него все равно были другие женщины, десятки, а может, сотни, любая, какую бы он ни пожелал. Отто же не требовал ничего, кроме секса, и чтобы она платила свою долю, часть от складчины, когда они выезжали куда-нибудь на его мотоцикле. А секса ему всегда было мало, Отто никогда не уставал и оставался верным, в этом Гарриет не сомневалась, пока длилось соитие.
Она бросила его, когда появился Франклин. Ничего другого не оставалось. Отто исчез, но за несколько лет замены ему так и не нашлось. Гарриет знала, что хочет: другого Отто, такого же сильного, мужественного, решительного, ненасытного работягу, не обремененного интеллектом. В конце концов – и она никогда не отказывалась признать это, – у нее самой было не так уж много мозгов. Франклин не отличался сексуальной привлекательностью. У него вообще смотреть было не на что, зато ума была палата. Он был умен, как и его друзья, но в плане секса они не вызывали у Гарриет никакого интереса.
Франклин ожидал, что она будет заниматься домом, даже убираться. Ну, когда они поженились. А до женитьбы Гарриет Оксенхолм оставалась его богиней, стояла на пьедестале, была иконой Оркадия-плейс, которой почти ежедневно приносили дань и перед которой совершали бесконечные жертвоприношения. Затем, после их маленькой и заурядной свадьбы – Гарриет была в платье от Фортуни и черной шляпе, – Франклин изменился. Он сам так сказал, цитируя кого-то или что-то:
– Мужчины – это апрель, когда ухаживают, и декабрь – когда женаты. – И улыбнулся, вероятно, стараясь смягчить грубость.
Содержание, выплаченное Антее, обошлось ему в целое состояние. Немало уходило и на содержание дома на Камден-Хилл-сквер. Во всяком случае, Франклин так говорил. Гарриет не соглашалась на большее, чем прибраться и постирать, а также вызвать электриков, сантехников, декораторов, кровельщиков и столяров, когда требовались услуги этих ремесленников.
– У тебя нет собаки, так что лай сама, – сказал Франклин.
– К сожалению, я не ирландский сеттер, – заявила Гарриет и испытала удовлетворение, когда он вздрогнул.
А вот готовить – готовка, кстати, ей очень нравилась, но муж не разрешал. Франклин говорил, что Гарриет не умеет готовить, не соблюдает гигиену, что у него нет желания есть отравленную пищу. В те дни о сальмонелле и листерии еще не слышали, но он имел в виду именно это. Поэтому ели они вне дома – ежедневно ходили в ресторан задолго до того, как это стало популярным в Лондоне, так что их вполне можно было считать законодателями мод.
Франклин обычно смеялся или мило улыбался, когда произносил нечто очень мерзкое. Улыбка делала его заявления приемлемыми. Как когда он говорил: «Я собираюсь отдыхать без тебя. И поеду куда-нибудь один весной и осенью. А ты делай что хочешь».
Или когда однажды сказал: «Между прочим, я не хотел жениться на тебе. Я женился, потому что человек чести, а ты была моей любовницей. Кто-нибудь скажет, что у меня старомодные взгляды, но я не соглашусь. Это лишь видимость – что взгляды изменились, они остались прежними. Я посчитал, что никто не захочет подбирать мои объедки, и ради тебя поступил порядочно, сделав из тебя честную женщину».
Именно после этих слов все и началось. На следующий день или чуть позже в кабинете Франклина укладывали новое ковровое покрытие. Ковер укладывал мастер, толстый, лет шестидесяти, а помогал ему тощий шестнадцатилетний юнец, который ни на что не годился. Пришлось снимать дверь, а чтобы установить ее обратно, нужно было предварительно укоротить по нижнему торцу на четверть дюйма. Мастер назвал имя хорошего столяра и дал его телефон. Столяр пришел два дня спустя.
Он мог бы быть братом Отто или его клоном. Его звали Ленни, ему было около двадцати. Гарриет знала, что рабочих следует угощать чаем, но она послала чай куда подальше, когда поняла, что нужно помочь мужчине потерять голову и слететь с тормозов. После того как дверь была установлена на петли, Гарриет налила себе и Ленни по порции сухого мартини. Как оказалось, он раньше не пробовал не только сухой мартини, но даже джин. Действие алкоголя, подкрепленное обворожительными манерами Гарриет, было поразительным, и через полчаса, потраченного на еще два мартини, они уже были в постели.