Зачастую мне весьма нелегко сдерживать голос Теклы, рвущийся с языка, и на сей раз я не стал чинить ей препятствий.
– Спасибо тебе, Гунна. Ты ничуть не ошиблась, – сказали мы, улыбнувшись при виде ее замешательства.
Гунна, покачав головой, подалась назад, в толпу, и тут я мельком увидел в проеме той самой арки, которой привел сюда Зака, рослую даму с темными вьющимися волосами. Сомнений быть не могло – ни малейших, даже спустя столько лет… Нам захотелось окликнуть ее, но ее имя колом застряло в горле, лишив нас и дара речи, и даже сил.
– Не плакать, – с неожиданными в этаком звучном басе детскими нотками сказал Зак. – Не плакать, пожалуйста. Я думать, все быть хорошо.
Я повернулся к нему, собираясь ответить: вовсе я, дескать, не плачу… но обнаружил, что он полностью прав. Если я когда-либо и плакал, то разве что совсем маленьким, и даже помню об этом весьма смутно: плакать ученики отучаются быстро, а кто не отучится, тех остальные изводят, пока их не постигнет смерть. Вот Текла, бывало, плакала, а в камере рыдала нередко, но ведь я только что видел ее, Теклу!
– Я плачу лишь оттого, что очень хочу догнать ее, однако нам нужно туда, внутрь.
Зак понимающе кивнул, и я, без промедления подхватив его под локоть, двинулся вместе с ним в Зал Правосудия. Коридор, указанный мне госпожой Афетой, попросту огибал зал сбоку, и я, переступив порог, повел Зака широким проходом между расставленных рядами скамей, мимо матросов, провожавших нас взглядами. Мест на скамьях оказалось гораздо больше, чем собравшихся, и потому матросы занимали только ближайшие к проходу.
Впереди возвышался Трон Правосудия, сооружение куда величественнее и аскетичнее любого судейского кресла, какие мне только доводилось видеть на Урд. Трон Феникса являл собой (а может, являет собою по сию пору, если еще цел где-то на дне морском) огромное позлащенное кресло с воплощенным в золоте, нефрите, сердолике и лазурите изображением птицы феникс, символа бессмертия, на спинке, и с бархатной, окаймленной золотыми кистями подушкой поверх сиденья, без коей последнее сделалось бы убийственно неудобным.
Трон Правосудия (иными словами, иерограммата по имени Цадкиэль) не походил на него ни в чем, ни в одной мелочи, и на поверку оказался вовсе не креслом, а колоссальной величины глыбой белого камня, волею времени, непогоды и случая отдаленно – не более, чем облака, в которых мы ухитряемся разглядеть то лицо возлюбленной, то голову некоего паладина, похожи на них настоящих – напоминавшей нечто наподобие кресла.
Афета сказала, что в Зале Правосудия мне нужно найти кольцо, но в подробности не вдавалась, и я, неторопливо шагая вместе с Заком вдоль прохода между скамей, принялся искать его взглядом. В итоге кольцо оказалось той самой штуковиной, которую я поначалу принял за единственное украшение Трона Правосудия – кованым железным обручем, подвешенным к огромной железной скобе, глубоко вбитой в камень у оконечности одного из «подлокотников». Тогда я начал искать упомянутое Афетой разъемное звено, но ничего подобного не нашел, однако уверенно повел Зака к кольцу, не сомневаясь, что, стоит нам подойти ближе, кто-нибудь непременно придет мне на помощь.
Увы, на помощь мне никто не пришел, но, осмотрев узы, я разом, как и обещала Афета, разобрался во всем. Разъемным оказалось одно из звеньев цепи, и разомкнулось оно легче легкого – Зак сам справился бы с защелкой без какого-либо труда. Стягивавшая его запястья петлей цепь ослабла, соскользнула на пол, а я поднял ее, стянул ею собственные запястья, поднял руки над головой, пристегнул разъемное звено к кольцу в камне и принялся ждать разбирательства.
Однако никакого разбирательства не последовало. Матросы глазели на меня в изумлении. Я думал, Зака кто-нибудь уведет, либо он сбежит сам, однако к нему так никто и не подошел. Вскоре он устроился на полу подле меня, но не скрестив ноги, как поступил бы на его месте я сам, а присев и приняв позу, поначалу напомнившую мне сидящего пса, а после атрокса или еще кого-нибудь из крупных котов.
– Я – эпитом Урд и всех ее народов, – окинув взглядом матросов, объявил я.
То была речь, произнесенная в свое время прежним Автархом, однако я осознал это лишь после того, как заговорил. Делать нечего, пришлось продолжать, хотя в его случае разбирательство выглядело совершенно иначе.
– Я здесь, потому что заключаю в себе их всех – мужчин, женщин и даже малых детей, богатеев и бедняков, старых и молодых, и тех, кто спас бы наш мир, будь им это по силам, и тех, кто готов вырвать из его горла остатки жизненных сил ради собственной выгоды.
Непрошеные слова всплывали из глубин памяти сами собой.
– Еще я здесь, потому что именно я – законный и полновластный правитель Урд. Народов и государств у нас множество. Некоторые много крупнее, сильнее Содружества, и, тем не менее, лишь мы, Автархи, и никто кроме, думаем не только о собственных землях, но держим в уме все наши ветра, колышущие кроны каждого дерева, и все наши волны, омывающие каждый клочок суши. Доказательством сему служит то, что я стою здесь, перед вами, и тем же самым, появлением здесь, подкреплено мое право предстать перед сим судом.
Матросы слушали все это молча, но я, не прерывая речи, взглянул за их спины в поисках кого-либо еще – по крайней мере, Афеты со спутниками.
Нет, в зале их не оказалось, однако другие слушатели у меня появились. Пока я держал речь, толпившиеся в портике собрались под аркой, через которую мы с Заком вошли, и, стоило мне умолкнуть, неторопливо двинулись в Зал Правосудия, но не по центральному проходу среди скамей, подобно нам и, вне всяких сомнений, матросам, а разделившись на две колонны, разошлись вправо и влево и крадучись заполнили пространство между скамьями и стенами.
От неожиданности у меня перехватило дух: среди вошедших оказалась и Текла, и взгляд ее был исполнен такой скорби пополам с жалостью, что сердце болезненно сжалось в груди. Обычно страху я поддаюсь нелегко, однако, понимая, что и сожалеет, и скорбит она обо мне, не на шутку испугался глубины этих чувств.
Наконец Текла отвела взгляд в сторону, а я отвел взгляд от нее, и тут заметил среди толпы Агила и Морвенну с клеймами на щеках в обрамлении черных волос.
Окружало их около сотни человек – заключенных из наших подземных темниц и траксской Винкулы, и жуликов, которых я сек кнутом, и душегубов, казненных мною по приговору провинциальных властей. По другую сторону зала собралось еще человек около ста – асциане, и рослая Идас, и мрачно поджавшая губы Касдо с малышом Северианом на руках, и Гуасахт с Эрблоном под нашим зеленым боевым знаменем…
В ожидании первого вопроса я склонил голову и опустил взгляд к полу.
Однако время шло, а допрашивать меня никто не спешил. Если написать здесь, сколь долгим казалось мне ожидание, или хотя бы сколь долго оно продолжалось в действительности, пожалуй, мне никто не поверит. Одно скажу: прежде чем хоть кто-либо отважился заговорить, солнце в ясном йесодском небе склонилось к самому горизонту, и остров накрыли темные пальцы Ночи, пришедшей на смену дню.
Ночь привела с собой кое-кого еще. Скрежет когтей о каменный пол… а затем из мрака донесся детский голосок:
– Ну, можно, мы уже пойдем, а?
Да, к нам явился альзабо. Глаза его горели огнем в непроглядном мраке, вползшем в Зал Правосудия сквозь проем арки.
– Разве кого-либо удерживают здесь силой? – спросил я. – Я никого не держу.
– Держишь! – откликнулись сотни голосов. – Держишь, да еще как!
Тут я и понял: да это же не они меня – я должен допрашивать их, однако в надежде, что заблуждаюсь, сказал:
– Ну, так ступайте.
Никто не сдвинулся с места.
– О чем я должен спросить вас?
Ответом мне было молчание.
Между тем Ночь полностью вступила в свои права. Однако здание было выстроено из белоснежного камня, с отверстием в вершине вознесшегося к небу купола, и посему я прежде не замечал, что оно ничем не освещено. Когда же поднявшийся горизонт заслонил солнце, в Зале Правосудия сделалось темней, чем в покоях, устраиваемых Предвечным под ветвями огромных деревьев. Лица собравшихся померкли во тьме, угасли, словно пламя свечей – только глаза альзабо, отражавшие последние отсветы вечерней зари, пылали, будто пара малиново-алых углей.
Матросы в страхе зашептались между собой, из мрака донеслось негромкое пение ножей, покидающих тщательно смазанные ножны. Я крикнул им, что бояться нечего, что все это мои призраки, а вовсе не их.
– Вовсе мы никакие не призраки! – с детской запальчивостью пискнула малышка Севера.
Пара малиново-алых глаз придвинулась ближе, жуткие когти снова заскрежетали о каменный пол. Матросы на скамьях зашевелились, заерзали, и шум их возни отразился от купола гулким эхом.
Я безо всякого толку рванул цепь раз-другой, принялся искать ощупью размыкающееся звено и крикнул Заку, чтоб он даже не думал соваться к альзабо безоружным.
– Севериан, – откликнулась из темноты Гунни (ее голос я узнал без труда), – она же всего-навсего девчонка от силы лет шести!
– Она мертва! – пояснил я. – Мертва, а ее устами говорит зверь!
– Нет, девчонка на нем верхом едет. Они здесь, совсем рядом со мной.
Онемевшие пальцы наконец-то нащупали нужное звено цепи, но размыкать его я не стал, охваченный внезапной, непоколебимой уверенностью: освободившись сам и спрятавшись среди матросов, как было задумал, испытания я не выдержу наверняка.
– Справедливость! – закричал я, обращаясь к толпе у стен. – Я старался блюсти справедливость, и всем вам об этом известно! Возможно, вы меня ненавидите, но кто из вас может сказать, что пострадал от моих рук безвинно?
Сталь в руке человека, бросившегося ко мне, сверкнула во мраке, словно глаза альзабо. В тот же миг Зак, вскочив, бросился на него. Клинок нападавшего лязгнул о камень пола.
XIX. Безмолвие
В замешательстве я поначалу не понял, кем был освобожден: сумел лишь разглядеть, что их двое. Подойдя с обеих сторон, они разомкнули цепь, подхватили меня под руки и быстро поволокли за Трон Правосудия, где ожидала нас узкая лесенка, ведущая вниз. Позади царил сущий пандемониум: вопли и топот матросов смешались с бешеным лаем альзабо.