Высоко в небе закружились несколько морских птиц – бледных, с огромными глазами, с клювами, словно сабли, а вскоре над волнами блеснула чешуйчатым боком рыба, выпрыгнувшая из воды.
– Так о чем это я? – спросил я.
– О том, что не позволяет тебе обречь собственный мир на гибель от холода в темноте.
Тут мне вспомнилось еще кое-что.
– Ты сказала, что не говоришь на моем языке.
– По-моему, я сказала, что не говорю никаким языком. Языков у нас попросту нет. Смотри.
С этим она разинула рот и подняла лицо кверху, но в темноте я не смог разглядеть, правду она говорит или плутует.
– Тогда отчего же я тебя слышу?
Едва задав этот вопрос, я понял, чего ей хочется, и поцеловал ее, а поцелуй окончательно убедил меня в том, что передо мною женщина моей собственной расы.
– Тебе известна наша история? – прошептала она, когда поцелуй завершился.
В ответ я пересказал ей все, что слышал от аквастора Мальрубия другой ночью, на другом берегу: что в предыдущую манвантару люди той эпохи создали для себя сподвижников из иных рас; что незадолго до гибели собственного мироздания они бежали сюда, на Йесод; что ныне они правят нашей вселенной руками иеродулов, коих также создали сами.
Дослушав меня, Афета покачала головой.
– Это еще далеко не все.
Я ответил, что ни единого мига в этом не сомневался, но сам, кроме пересказанного, ничего больше не знаю, а под конец добавил:
– Ты говорила, будто вы – дети иерограмматов. Кто они таковы? Кто таковы вы сами?
– Они – именно те, о ком тебе рассказали; те, кто был создан по вашему образу и подобию расой, родственной вашей. Ну, а о нас ты от меня уже слышал.
На этом она умолкла.
– Продолжай, – спустя некоторое время попросил я.
– Скажи, Севериан, известно ли тебе значение слова, тобой же употребленного? Что означает «иерограммат»?
Я ответил, что слыхал от кого-то, будто так называют тех, кто записывает и хранит рескрипты, получаемые от Предвечного.
– По сути, верно, – подтвердила Афета и вновь надолго умолкла. – Возможно, в нас слишком сильно прежнее благоговение. Те, кто для нас остаются неназываемыми, та самая раса, родственная твоей, внушает всем нам подобные чувства до сей поры, хотя из всех их творений уцелели одни только иерограмматы. Вот ты сказал: им требовались сподвижники. Как же смогли, как исхитрились они создать для себя сподвижников, способных расти, достигая столь невообразимых высот?
Я признался, что мне это неизвестно, и, чувствуя ее нежелание продолжать рассказ, описал крылатое существо, которое видел на страницах книги Отца Инире, а в завершение спросил, не могло ли оно оказаться одним из иерограмматов.
– Да, так и было, – отвечала Афета. – Но больше я не скажу о них ничего. Ты спрашивал о нас. Мы – их ларвы. Известно тебе, что такое ларва?
– Отчего же, конечно, – подтвердил я. – Дух. Дух, прячущийся под личиной.
Афета кивнула.
– Вот и мы носим в себе их дух, но – тут ты полностью прав – до тех пор, пока не достигнем их, высшего состояния, должны прятаться под личинами. Только эти личины – не настоящие маски, как те, что носят иеродулы, но облик вашей же расы – той расы, которой наши родители, иерограмматы, поначалу намеревались следовать и подражать. Одним словом, мы, пусть пока и не стали иерограмматами, с вами, по сути, схожи разве что внешне. Мой голос ты, Автарх, слушаешь уже долго, так прислушайся же теперь к сему миру, к Йесоду, и скажи, что слышишь, кроме моих слов, обращенных к тебе. Слушай! Слушай и отвечай: что слышишь вокруг?
– Ничего, – ответил я, совершенно не понимая, в чем дело. – А ты – такой же человек, как и мы.
– Ты ничего не слышишь, потому что мы говорим безмолвием, точно так же, как вы – голосом. Придаем облик любым подвернувшимся под руку звукам, отсеиваем ненужные, а при помощи оставшихся выражаем мысли. Вот отчего я привела тебя сюда, где без умолку плещутся волны, вот для чего нам так много фонтанов и деревьев, шелестящих листвой на дующем с моря ветру!
Но я ее почти не слышал. В небеса поднималось нечто огромное, яркое – то ли луна, то ли солнце, неслыханно причудливой формы, залитое слепящим светом. Казалось, в атмосфере этого чужого мира парит некое золотое семя, удерживаемое на лету миллиардом черных нитевидных волокон. То был корабль – наш корабль, а солнце под названием Йесод, пусть даже скрытое горизонтом, освещало его громаду, и свет, отражаемый ею, нисколько не уступал свету дня.
– Гляди! – воскликнул я, повернувшись к Афете.
– Гляди! Гляди! – эхом отозвалась она, указывая на собственный рот.
Опустив взгляд, я обомлел. То, что я, целуя ее, принял за язык, оказалось всего лишь выступом плоти, торчащим из нёба.
XX. Покои, вьющиеся улиткой
Как долго наш корабль, озаренный невидимым солнцем, парил в небе, сказать затрудняюсь. Наверняка меньше стражи, а промелькнуло это время словно бы в один миг. Пока он не скрылся из виду, я не мог оторвать от него глаз, и чем занималась Афета, даже не представляю. Когда корабль исчез за горизонтом, я обнаружил ее сидящей на камне возле кромки воды, наблюдая за мной.
– Вопросов у меня еще много, – сказал я. – Стоило мне увидеть Теклу, все они вылетели из головы, но теперь снова здесь, причем часть их касается и ее.
– Но ты же совсем без сил, – заметила Афета.
Я согласно кивнул.
– Завтра ты должен будешь предстать перед Цадкиэлем, а времени до утра осталось не так уж много. Наш мир меньше, вращается быстрее вашего – должно быть, здесь дни и ночи кажутся тебе необычайно быстротечными. Пойдешь со мной?
– С радостью, госпожа.
– Ты явно считаешь меня царицей или еще кем-то вроде. Интересно, очень ли удивишься, узнав, что живу я в одной-единственной комнате? Взгляни туда.
За деревьями, в какой-то дюжине шагов от воды, темнел проем арки.
– Разве здесь не бывает приливов? – спросил я.
– Нет. Я знаю, что это значит, так как изучала жизнь вашего мира – отчего мне и поручили доставить сюда матросов, а после поговорить с тобой. Но у Йесода нет лун, а потому и приливов здесь нет.
– Выходит, ты с самого начала знала, что Автарх – я? Если изучала жизнь Урд, стало быть, знала наверняка. А Зак в цепях – всего лишь уловка.
На это Афета не ответила ни слова даже после того, как мы подошли к темной арке. На фоне белого камня стены арка казалась входом в гробницу, однако воздух внутри был так же сладок и свеж, как весь воздух Йесода.
– Дальше тебе, госпожа, придется вести меня, – предупредил я. – В такой темноте я ничего не вижу.
Не успел я закончить фразу, как все вокруг озарилось светом, неярким, словно огонек свечи, отразившийся в потускневшем от времени серебре.
Арчатый вход вел в просторный зал, со всех сторон увешанный муслиновыми занавесями. На сером ковре, устилавшем пол, в беспорядке стояли мягкие скамьи и диваны. Занавеси одна за другой дрогнули, сдвинулись в сторону, открывая строгие, неулыбчивые мужские лица. Оглядев нас, каждый молча задернул занавесь вновь.
– Тебя неплохо охраняют, госпожа, – заметил я. – Однако меня тебе опасаться незачем.
Афета улыбнулась. Сколь же странно выглядела ее улыбка, озаренная ее собственным светом!
– Ради спасения родной Урд ты перерезал бы мне горло, не задумываясь ни на миг, да и собственной жизни, наверное, тоже не пожалел бы.
– Да. Надеюсь, не пожалел бы.
– Однако это все не охрана. Мое свечение означает, что я готова к совокуплению.
– А если я не готов?
– Тогда я, пока ты спишь, выберу кого-нибудь другого. Сам видишь: труда это не составит.
Отодвинув с дороги одну из занавесей, она повела меня дальше, в широкий коридор, улиткой завивавшийся влево. Здесь тоже в беспорядке были расставлены такие же скамьи, как снаружи, вперемежку с прочими предметами, для меня столь же загадочными, как и устройства в замке Бальдандерса, только того же ужаса отнюдь не внушавшие – наоборот, поражавшие красотой.
Афета опустилась на один из диванов.
– Разве этот коридор, госпожа, не приведет нас в твои покои?
– Это и есть мои покои. Просто выстроенные спиралью: форму спирали мы предпочитаем всем остальным. Там, дальше, ты сможешь вымыться и уединиться на время.
– Благодарю, госпожа. Не найдется ли у тебя свечи?
Афета покачала головой, но пообещала, что в полной темноте я не останусь.
Оставив ее, я двинулся вдоль вьющегося улиткой коридора. Ее свет последовал за мной, тускнея, угасая на каждом шагу, но отражаясь от изгиба стены. В конце пути, оказавшегося вовсе не долгим, сверху повеяло сквозняком, подсказывавшим, что с крыши сюда ведет, как выражалась Гунни, «вентшахта». Когда мои глаза привыкли к темноте, я разглядел ее проем – кружок мрака не столь темного, как все вокруг, и, остановившись под ним, поднял взгляд к небу Йесода, усеянному блестками звезд.
Поразмыслив о нем, пока облегчался и мылся, я вернулся к Афете, лежавшей на одном из диванов, сияя сквозь тонкую простыню всей красотой обнаженного тела, поцеловал ее и спросил:
– А другие миры здесь есть, госпожа?
– Есть, и немало, – проворковала она в ответ.
Распущенные ее темные волосы парили над изголовьем, отчего она и сама казалась жутковатой звездой, окутанной невесомыми прядями ночи.
– Здесь, в пределах Йесода? С Урд постоянно видны мириады солнц, днем тусклых, а ночью ярких. Ваш небосвод днем чист и пуст, но по ночам сверкает куда ярче нашего.
– Когда нам потребуется, иерограмматы сотворят новые миры, столь же прекрасные, а может, и еще прекраснее этого, и солнца для них сотворят, если прежних окажется мало. Посему для нас все эти солнца уже существуют: ведь время здесь течет, как мы попросим, а их свет приятен для глаз.
– А вот моих просьб время не слушает, – вздохнул я, присев на ее диван и вытянув перед собой отчаянно ноющую ногу.
– Пока что не слушает, – подтвердила Афета. – Ты хром, Автарх…
– Уверен, ты заметила это отнюдь не сейчас, – слегка удивился я.