– Да, но сейчас ищу способ объяснить, что когда-нибудь и для тебя время потечет так же, как для нас. Сейчас ты хром, но если приведешь к Урд Новое Солнце, то не останешься хром навсегда.
– Вы, иерархи, по сути – маги. Куда могущественнее тех, с которыми мне однажды довелось повстречаться, но все же маги. Толкуете о таких и сяких чудесах, но, хотя ваши проклятия и способны испепелить, по-моему, ваши обещания – фальшивое золото, рассыпающееся пылью в руке.
– Нет, тут ты на наш счет заблуждаешься, – возразила она. – Хоть мы и знаем гораздо больше, чем вы, наше золото – золото подлинное, и добывается не легче, чем подлинное. Нередко – ценой наших жизней.
– Если так, ты заплутала в собственном же лабиринте, что и неудивительно. Некогда я уже обладал властью исцелять подобные недуги – пусть не всегда, но порой получалось.
И я рассказал ей о хворой девчонке из убогого хакаля на самой окраине Тракса, и об улане на зеленой дороге, и о Трискеле, и, наконец, о том, как обнаружил у собственного порога зарезанного стюарда.
– Если я постараюсь распутать эту загадку, не решишь ли ты, будто мне ведомы все тайны вашего мира Брия до единой? Не забудешь ли, что я знаю о них не больше твоего, хоть и изучала Брия самым пристальным образом? Тайнам его нет ни конца ни края.
– Не забуду, – пообещал я. – Однако на корабле мне казалось, что по пути сюда мы достигли края Брия и пересекли его.
– Так и есть, но ведь, войдя в дом одной дверью и выйдя наружу другой, не познаешь всех его тайн.
Я согласно кивнул, любуясь ее наготой, мерцающей под тонкой тканью в такт биению сердца, и, правду сказать, опасаясь ее притягательности.
– Вспомни наше море. Заметил ли ты в нем волны? Что ты ответишь тому, кто станет утверждать, будто никаких волн ты не видел, а видел одну только воду?
– Спорить с глупцами я отучился давным-давно. Улыбнусь и отойду прочь.
– То, что ты зовешь временем, состоит из таких же волн, только волны, которыми ты любовался, воплощены в воде, а волны времени – в материи. Волны одна за другой катятся к берегу, но если швырнуть в них камешек, новые волны – пусть в сотню, в тысячу раз слабей старых – устремятся навстречу им, в море, и старые волны почувствуют их.
– Понимаю.
– Так же и будущие события отражаются в прошлом. Ребенок, которому предстоит стать мудрецом, уже мудр, а многие из тех, кого ждет гибель, носят печать судьбы на лице, и всякий, способный хоть самую малость заглянуть в будущее, увидев ее, поспешит отвести взгляд.
– Разве не всех нас в итоге ждет гибель?
– Всех или нет, речь не о том. Возможно, ты обретешь власть над Новым Солнцем. Сумеешь – черпай его силы, сколько заблагорассудится, хотя сил этих не существует, пока ты – а с тобою и Урд – не восторжествуете здесь, перед лицом испытания. Подобно тому, как в мальчишке отражается прообраз мужчины, Коридоры Времени донесли до тебя толику этого дара. Откуда ты черпал силы на Урд, я точно не знаю. Отчасти, вне всяких сомнений, из себя самого. Но, разумеется, вся эта сила или хотя бы большая ее часть исходила не из тебя, не то ты погиб бы в первый же раз. Возможно, ее источником служил твой мир либо его старое солнце. Ну, а на борту корабля поблизости не оказалось ни мира, ни солнца, а посему ты зачерпнул, сколько смог, из самого корабля и едва не погубил его… однако даже этого оказалось мало.
– А Коготь Миротворца? В нем силы не было вовсе?
Афета протянула ко мне мерцающую ладонь.
– Позволь взглянуть.
– Коготь давным-давно уничтожен в бою с асцианами, – пояснил я.
Афета, не отвечая ни слова, продолжала смотреть на меня, и миг спустя я понял, что взгляд ее устремлен на мою грудь – туда, где я ношу черный шип в ладанке, сшитой для меня Доркас.
Опустив взгляд, я увидел на груди огонек – пятнышко света, далеко не столь яркого, как ореол Афеты, однако на диво ровного. Стоило вынуть шип из мешочка, золотистое сияние озарило покои от стены до стены и угасло.
– Шип обернулся Когтем, – проговорил я. – Именно таким я отыскал Коготь среди камней.
С этим я протянул шип Афете, но Афета, даже не взглянув на него, перевела взгляд на полузажившую ранку, нанесенную им.
– Он напитался твоей кровью, – сказала она, – а в крови заключены твои живые клетки. Выходит, некая сила в нем есть. Неудивительно, что Пелерины поклонялись ему…
Оставив ее, я ощупью отыскал путь к берегу моря, долгое время расхаживал взад-вперед по песку и размышлял, размышлял… однако тем мыслям здесь вовсе не место.
Когда я вернулся, Афета еще ждала меня, а ее серебристый ореол мерцал назойливей прежнего.
– Не мог бы ты?.. – спросила она.
Я ответил, что она просто прекрасна.
– Однако не мог бы ты?.. – повторила Афета.
– Прежде нам нужно поговорить. Не расспросив тебя обо всем, я предам человечество.
– Так спрашивай же, – прошептала она. – Но знай: что бы ты от меня ни услышал, выдержать испытание, предстоящее твоей расе, услышанное не поможет.
– Как ты сейчас говоришь? Какой звук тебе помогает?
– Слушай мой голос, – велела Афета, – голос, а не слова. Ну? Что же ты слышишь?
Прислушавшись согласно ее указаниям, я услышал шуршание шелковых простыней, шепот наших с ней тел, плеск невысоких волн и биение собственного сердца.
Вопросов я был готов задать целую сотню – казалось, каждый из ста может подарить Урд Новое Солнце. Но вот ее губы коснулись моих, и все вопросы разом стерлись из головы, исчезли, как не бывало. Ее пальцы, губы, глаза, стиснутые в ладонях груди… однако всем этим чудесам сопутствовало что-то еще – возможно, аромат ее волос. Вдыхая его, я словно дышал нескончаемой ночью…
Улегшись на спину, я вторгся в Йесод – или, вернее сказать, Йесод накрыл, поглотил меня. Лишь после этого я понял, что прежде там никогда не был. Из меня брызнули миллиарды звезд, фонтаны солнц, и на миг мне почудилось, будто теперь я знаю, как рождаются мироздания… но, впрочем, глупости все это. Сплошь глупости. Действительность смела их все, словно пламя зажженного факела, разогнавшее по углам тени, а вместе с ними всех крылатых эльфов фантазии. Стоило нам с Афетой соединиться, сойдясь на диване посреди скрученных улиткой покоев, Брия и Йесод породили нечто – нечто крохотное, но в то же время бескрайнее, пышущее жаром, словно уголь, поднесенный в щипцах к языку.
И этим «нечто» был я, я сам.
Затем я уснул, но не заметил как, поскольку спал без сновидений.
Проснувшись, Афеты я рядом не обнаружил. Солнце Йесода уже поднялось, и свет его проникал внутрь сквозь продушину над узким концом коридора, скрученного улиткой, а меня, утративший в пути почти всю свою яркость, достигал, отражаясь от белокаменных стен, так что проснулся я словно бы в позолоченных сумерках. Встав и начав одеваться, я задумался, куда могла подеваться хозяйка, но стоило мне натянуть сапоги, Афета вышла из-за поворота с подносом в руках. Смущенный тем, что мне прислуживает столь высокородная госпожа, я честно признался в этом.
– Но ведь тебе, Автарх, несомненно, прислуживало множество благороднейших придворных конкубин.
– Что все они в сравнении с тобой!
Афета пожала плечами.
– Я вовсе не высокородная госпожа – ну, разве что лишь для тебя и лишь на сегодняшний день. Высота нашего положения определяется степенью близости к иерограмматам, а я от них довольно далека.
Опустив поднос на ковер, она села рядом. На подносе оказались небольшие пирожные, графин студеной воды и чашки, наполненные какой-то курящейся паром жидкостью, с виду (но только с виду) похожей на молоко.
– Ты, госпожа, – и далека от иерограмматов? Ушам не верю…
– Это лишь потому, что ты изрядно переоцениваешь собственную важность и важность своей Урд, воображая, будто мои слова или наши с тобой поступки как-либо повлияют на ее участь. Нет, не надейся: исход испытания от всего этого не зависит нисколько, а до тебя и твоего мира здесь нет дела никому.
Я промолчал в ожидании продолжения, и, наконец, Афета добавила:
– Кроме меня, – и отломила зубами кусочек пирожного.
– Благодарю, госпожа.
– Да и то лишь с тех пор, как здесь появился ты. Хотя у меня есть все причины невзлюбить и тебя, и Урд: ты о ней так заботишься…
– Госпожа?..
– Знаю, ты думаешь, будто я возжелала тебя. Нет, ошибаешься, и, мало этого, лишь сейчас стал симпатичен мне настолько, чтоб я в том призналась. Ты ведь герой, Автарх, а герои – все поголовно чудовища, являющиеся к нам с вестями, которых мы предпочли бы не слышать. Однако ты – чудовище из чудовищ. Скажи, разглядел ли ты картины на стенах, когда шел овальным коридором в Зал Правосудия?
– Разве что несколько, – ответил я. – Одну с камерой, где заперли Агию, да еще пару, а к остальным не присматривался.
– И откуда же они, по-твоему, там взялись?
Я взял с подноса пирожное и поднес к губам ближайшую чашку.
– Даже не представляю себе, госпожа. Я видел здесь столько чудес, что перестал удивляться чему-либо… кроме появления Теклы.
– Однако минувшей ночью ты не посмел спросить даже о ней, о Текле, из страха перед тем, что я могу сказать или сделать, хотя готов был заговорить о ней раз этак сто.
– Неужто тебе, госпожа, понравилось бы, начни я расспрашивать о старой любви, лежа рядом с тобой? Да, ну и странная же вы раса! Но раз уж ты сама помянула Теклу, расскажи мне о ней.
По округлому боку чашки скатилась вниз капля горячего белого питья, которое я проглотил, не почувствовав вкуса. Оглядевшись в поисках, чем бы ее промокнуть, я не нашел ничего подходящего.
– У тебя дрожат руки.
– Так и есть, госпожа, – признал я.
Поставленная на место, чашка задребезжала о поднос.
– Ты так любишь ее?
– Да, госпожа, и в то же время ненавижу. Я ведь и Текла, и человек, любивший Теклу.
– Тогда о ней я не скажу ни слова – что я могу тебе рассказать? Возможно, после Разбирательства она расскажет о себе сама.