– Не поработав на палубе хоть немного, моряком не стать, – назидательно сказал он. – Жаль, вам высаживаться уже пора, не то я бы сделал из вас настоящих мореходов!
Я, кое-как совладав с дрожью в голосе, сообщил, что наше прибытие на Йесод было далеко не столь бурным.
Капитан посерьезнел.
– Видишь ли, там вам инерцию гасить почти не потребовалось. Вы ее уже погасили, достигнув высшего плана. А мы идем вниз без единой тряпки, что могла бы нас притормозить, как если б в звезду падали. От лееров малость отойди пока. Там ветер горяч – кожу с плеча слижет вмиг.
– Разве ожерелья нас от него не защитят?
– Да, поле у них мощное, без них ты бы до корочки здесь поджарился. Однако и у ожерелий есть свой предел, как у любого устройства, а этот ветер… может быть, для дыхания слишком разрежен, но если б киль не принимал на себя весь напор, нас бы давным-давно сдуло.
Действительно, какое-то время мерцавший, будто топка кузнечного горна, апостис постепенно потускнел и угас, а наш корабль принял более традиционное положение, однако ветер по-прежнему визжал в вантах, и облака под нами неслись вдаль, подобно хлопьям пены в мельничном желобе.
Капитан взобрался к себе, на шканцы, а я, последовав за ним, спросил, нельзя ли уже снять ожерелья. В ответ капитан отрицательно покачал головой, указал на обросшие сосульками ванты, объяснил, что без ожерелий на палубе долго не выдержать, и спросил, не замечаю ли я, что воздух плаща стал свежее.
Я признался: да, дескать, замечаю, но думал, будто это просто обман чувств.
– Все дело в том, что он смешивается с наружным, – пояснил капитан. – Когда вокруг воздуха нет, амулет тянет обратно, к себе, весь воздух, достигающий границы поля, но разницы между воздухом, поднятым наверх из низов, и ветром, проникающим в зону давления, не чует.
Каким образом летящий над облаками тендер мог оставлять за собою кильватерный след, для меня так и осталось загадкой, однако за кормой его, пересекая небо, тянулся белый шлейф огромной длины. Объяснить, в чем причина, я не берусь – просто описываю, чему был свидетелем.
– Жаль, меня не было на палубе во время отбытия с Урд, – сказала Бургундофара. – И на большом корабле нас тоже наружу не выпускали, держали в низах, пока кое-чему не обучили.
– И правильно: ты бы там только без толку путалась под ногами, – откликнулся капитан. – Выйдя из атмосферы, мы поднимаем все паруса, так что хлопот тут хватает. Судно каким было? Этим?
– По-моему, да.
– И теперь ты возвращаешься назад важной персоной, упомянутая Цадкиэль в приказе по имени… Прими поздравления!
Бургундофара покачала головой, и я заметил, как пляшут ее темные кудряшки на пронизывающем плащ ветру.
– Я даже не знаю, откуда оно ей известно.
– Обычное дело. О ней ничего наверняка не скажешь, – согласился я, вспомнив, что если сам я – множество личностей в одном теле, то Цадкиэль – одна личность во множестве тел.
Капитан ткнул пальцем поверх ютового леера, туда, где океан облаков словно бы омывал дощатую обшивку тендера.
– Сейчас сквозь облака вниз пойдем. Как только под ними окажемся, сможете снять амулеты и не замерзнуть.
Туман окутал нас со всех сторон. В коричневой книге, прихваченной на память из камеры Теклы, я как-то читал, что слой тумана служит границей, отделяющей живых от мертвых, а фигуры, называемые нами призраками, – всего лишь остатки сей туманной преграды, налипшие на их одежды и лица.
Правда ли это, нет ли, сказать не могу, однако Урд уж точно отделена похожей преградой от межсолнечной пустоты, и мне это кажется странным. Возможно, четыре сферы бытия на самом деле сводятся к двум, и мы ушли в пустоту, а после вернулись восвояси в точности так же, как духи умерших навещают порой царство живых?
XXVIII. Деревня на берегу ручья
Помнится, глядя за борт, наблюдая, как красные с золотом пятнышки становятся перелесками, а бурые кляксы – полями в путанице сухих стеблей, я думал, сколь странным показался бы со стороны, случись кто-либо неподалеку, наш изящный пинас – точно такое же судно, какие во множестве стоят у причалов Несса, – безмолвно спустившийся с неба. Впрочем, поблизости наверняка не было ни души. На Урд мы прибыли ранним утром, когда даже самые крохотные деревца отбрасывают длинные-длинные тени, а ярко-рыжие лисы трусят к норам, словно сполохи пламени среди росистой травы.
– Где мы? – спросил я капитана. – В какой стороне столица?
– В столицу – это туда, – указал он, – курс норд-ост-тень-норд.
Припасы, пожертвованные нам капитаном, уложили в сарцины – продолговатые вьюки толщиной чуть ли не со ствол полупушки, надежно принайтовленные к основанию бонавентуры. Капитан объяснил, как их носить, перекинув лямку через плечо и закрепив у бедра, пожал нам на прощание руки и, кажется, совершенно искренне пожелал счастливого пути.
Из паза на стыке палубы с бортом тендера выскользнул серебристый наклонный трап. Сойдя вниз, мы с Бургундофарой снова ступили на почву Урд.
Обернувшись – полагаю, от этого на нашем месте не удержался бы никто на всем белом свете – мы устремили взгляды вслед взлетавшему тендеру. Едва его киль оторвался от земли, тендер выровнялся, качнулся на легкой, осязаемой лишь для него волне и взмыл ввысь, словно воздушный змей. К Урд мы, как я уже рассказывал, шли сквозь облака, однако тендер (будто нарочно, чтобы подольше оставаться у нас на виду) отыскал в них прореху и направился к ней, поднимаясь все выше и выше, пока и корпус, и мачты не слились в золотистое пятнышко не больше булавочной головки в величину. Спустя какое-то время пятнышко расцвело, засверкало стальными опилками, сыплющимися из-под слесарной пилы, и мы поняли: команда подняла паруса – сплошь из серебристого металла, каждый обширнее многих островов, выбрала шкоты, и тендера мы больше не увидим. С этой мыслью я поспешил отвести взгляд в сторону, чтобы Бургундофара не заметила слез, навернувшихся на глаза, а вновь повернувшись к ней (как-никак, нам пора было в путь), обнаружил, что она плачет тоже.
Несс, как сказал капитан, находился в направлении норд-ост-тень-норд, а так как горизонт еще не успел слишком отдалиться от солнца, держать курс оказалось несложно. Примерно пол-лиги, а то и больше мы шли побитыми морозом полями, затем углубились в лесок и вскоре наткнулись на чистый ручей с тропинкой, петлявшей вдоль берега.
До этого Бургундофара не проронила ни слова, и я тоже молчал, однако, стоило нам увидеть ручей, она подошла к воде, зачерпнула ее полной горстью, выпила всю до капли и сказала:
– Вот теперь чувствую: мы вправду вернулись домой. Правда, у жителей суши, я слышала, другой обычай: им воду заменяет хлеб с солью.
Я подтвердил, что так оно и есть, хотя сам об этом обычае вспомнил с трудом.
– Ну, а у нас в таких случаях принято испить местной воды. Хлеба и соли на лодках обычно хватает, но вода вскоре портится, тухнет, а бывает, и бочки дают течь. Причалив к новому берегу, мы первым делом пьем тамошнюю воду, если она хороша, а если нет, проклятию его предаем. Как, по-твоему, этот ручей течет к Гьёллю?
– Наверняка. Либо к другому, побольше, а тот уж впадает в Гьёлль. Ты хочешь вернуться в родную деревню?
Бургундофара кивнула.
– Пойдешь со мной, Севериан?
Из недр памяти немедля всплыл образ Доркас, упрашивающей меня отправиться вместе с нею в низовья Гьёлля, на поиски одного старика и развалин одного обветшавшего дома.
– Пойду, если получится, – ответил я, – но вот остаться там, думаю, не смогу.
– Тогда я, наверное, уйду оттуда вместе с тобой, но вначале очень хотела бы снова взглянуть на Лити. Поцеловать отца и родных, как только туда доберемся, и, может, перерезать их всех перед уходом… но повидать Лити хочу все равно.
– Понимаю.
– Я и надеялась, что поймешь. Гунни сказала, ты как раз из таких – много чего понимающих.
Слушая Бургундофару, я не сводил глаз с тропинки, и в этот миг жестом велел ей замолчать. Какое-то время – возможно, около сотни вдохов – мы, не двигаясь с места, вслушивались в тишину. Верхушки деревьев шелестели на свежем ветру; там и сям перекликались птицы, хотя большая часть их уже улетела на север; негромко, будто посмеиваясь себе под нос, журчал ручеек…
– Что стряслось? – в конце концов прошептала Бургундофара.
– Кто-то бежал впереди, и совсем недавно. Видишь следы? Похоже, мальчишка. Возможно, обогнул нас, чтоб проследить… или еще кого привести.
– Да этой тропкой наверняка уйма народу ходит!
Я присел возле отпечатка ступни на корточки и принялся объяснять:
– Дело было утром, как раз когда здесь появились мы. Видишь, след совсем темный? Шел он через поля, как и мы с тобой, и вымочил ноги в росе, а на солнце такие следы сохнут в два счета. Ступня для мужской маловата, но шаг – видишь? – широкий, размашистый. Мальчишка… еще немного, и до мужских лет дорастет.
– Ну и голова! Да, Гунни говорила… я бы в жизни ничего этакого не заметила!
– Зато, к примеру, в тысячу раз больше моего знаешь о кораблях, хотя мне довелось познакомиться с обоими их разновидностями. Одно время я служил в кавалерийской разведке, а там нам часто следы читать приходилось.
– Может, другой дорогой пойдем?
Я покачал головой.
– Это ведь тоже люди, которых я пришел спасти. Нет. Бегая от людей, никого не спасешь.
– Вдобавок мы ведь не сделали ничего дурного, – добавила Бургундофара уже на ходу.
– Вернее сказать, им о наших дурных делах ничего не известно. Что-либо дурное числится за каждым, а уж за мной таких дел – целая сотня, а то и десяток тысяч.
В лесу было так тихо, что я, не чуя запаха дыма, полагал, будто до селения, куда побежал мальчишка, не меньше лиги. Но вот тропинка круто свернула вбок, и впереди, за деревьями, показалась безмолвная деревушка из дюжины хижин.
– Может, просто пройдем ее от края до края и двинемся дальше? – предложила Бургундофара. – Здесь, наверное, все еще спят.