– Нет, они вовсе не спят, – ответил я. – За нами следят сквозь дверные проемы, стоя у задней стены, чтоб мы не заметили.
– Зоркий же у тебя глаз…
– Нет. Просто я о крестьянах кое-что знаю, а мальчишка добрался сюда прежде нас. Пойдем насквозь, могут и вилами в спину ткнуть.
Оглядев хижины, я набрал в грудь побольше воздуха и повысил голос:
– Послушайте меня, люди! Мы – безобидные путники! Денег при нас нет! Нам нужно только пройти через ваше селение!
Наступившую тишину нарушил негромкий шорох. Взмахом руки поманив за собою Бургундофару, я двинулся вперед.
На порог одной из хижин выступил человек лет пятидесяти с обильной сединой в темно-русой бороде, вооруженный цепом.
– Очевидно, ты – гетман этой деревни, – рассудил я. – Благодарим за гостеприимство. Как я уже сказал, мы пришли с миром.
Немигающий взгляд старика напомнил мне об одном каменщике, с которым меня некогда свела судьба.
– Герена говорит, вы сошли с корабля, упавшего с неба.
– Мы – мирные путники и просим лишь позволения пройти вашей деревней. Велика ли важность, откуда мы прибыли?
– Для меня велика. Герена мне дочь. Должен же я знать, врет она или как.
– Вот видишь, и я не всеведущ, – сказал я Бургундофаре, а та, хоть и была порядком напугана, улыбнулась в ответ.
– Если ты, гетман, веришь человеку незнакомому больше, чем родной дочери, то ты изрядный глупец.
К этому времени девчонка, о которой шла речь, подошла к дверному проему так близко, что я смог разглядеть ее глаза.
– Выходи, Герена. Мы не причиним тебе зла, – заверил ее я.
Девчонка выступила за порог – высокая, лет пятнадцати, с длинными темно-русыми волосами… и иссохшей рукой величиною не больше младенческой.
– Зачем ты подглядывала за нами, Герена?
Герена ответила, однако я ее не расслышал.
– Она не подглядывала, – пояснил ее отец, – а просто собирала орехи. Дочь у меня хорошая.
Порой, хотя и нечасто, человек смотрит на нечто давно знакомое, много раз виданное, и видит его по-новому, словно впервые. Когда мне, хмурой, надувшейся Текле, доводилось раскладывать мольберт рядом с каким-нибудь живописным речным порогом, наставник всякий раз требовал взглянуть на него заново. Отчаявшись понять, что сие значит, Текла вскоре решила, будто смысл тут искать бесполезно, однако в тот момент я действительно сумел углядеть в иссохшей руке Герены не столько необратимое увечье (каковыми неизменно считал подобные изъяны прежде), сколько оплошность художника из тех, какие нетрудно исправить двумя-тремя взмахами кисти.
– Должно быть, нелегкое это дело, – начала было Бургундофара, однако, вовремя спохватившись, как бы не нанести девчонке с отцом обиду, слегка замялась, прежде чем завершить фразу… – подниматься в такую рань.
– Если хочешь, руку я твоей дочке исправлю, – предложил я.
Гетман шевельнул губами, будто собираясь что-то ответить, но не издал ни звука. Нисколько не переменился он и в лице, однако страх его я почувствовал явственно.
– Так хочешь ли ты этого? – спросил я.
– Да. Да, конечно!
Под его взглядом и незримыми взглядами прочих крестьян мне сделалось неуютно.
– Ей придется пойти со мной, – решил я. – Далеко мы не уйдем, и времени это займет не так уж много.
Гетман неторопливо, не слишком решительно кивнул.
– Герена, ступай со сьером, – велел он (и я внезапно осознал, сколь роскошной должна казаться этим людям одежда, выбранная мною в каюте). – Будь хорошей девочкой и помни: мы с матерью всегда…
Осекшись на полуслове, он отвернулся.
Герена пошла впереди, той же тропинкой, которой мы шли сюда, и вскоре деревня скрылась за поворотом. Сустав, соединявший иссохшую руку с плечом, был прикрыт рваной рубахой. Я велел снять ее, и девчонка стащила рубаху через голову.
Багряные с золотом листья и розовато-бронзовая кожа девчонки отодвинулись прочь, засверкали драгоценными самоцветами некоего микрокосма за смотровым оконцем; птичье пение и мелодия текущей воды сделались далекими, невыразимо нежными, словно перезвон оркестриона далеко внизу, в стенах внутреннего дворика замка.
Стоило мне коснуться плеча Герены, окружавшая нас действительность обернулась глиной – мягкой, податливой, покорной любому прикосновению. В два-три движения я вылепил ей новую руку, зеркальное отражение другой. Слеза, упавшая на ладонь во время работы, показалась горячей, будто кипяток; девчонка затрепетала всем телом.
– Готово, – сказал я, вновь оказавшись внутри микрокосма, снова принявшего облик обычного мира. – Одевайся.
Девчонка повернулась ко мне. На губах ее сияла улыбка, хотя щеки были мокры от слез.
– Я люблю тебя, господин, – выпалила она и, вмиг пав на колени, поцеловала носок моего сапога.
– Позволь взглянуть на твои руки, – попросил я, сам уже не веря в то, что сотворил.
Герена протянула руки ко мне ладонями кверху.
– Теперь меня заберут в рабство и уведут далеко-далеко. Ну и плевать! Да и не заберут: убегу я, в горах от них спрячусь.
Но я не отрываясь глядел на ее руки. Обе казались безупречными, вплоть до мелочей, даже когда я свел ладони вместе. Кисти рук совершенно одинаковой величины у людей встречаются редко: та, которой достается больше работы, обычно заметно крупнее, однако ладони Герены не отличались одна от другой даже на толщину волоса.
– Кто заберет, Герена? Кто уведет? – пробормотал я. – Вам докучают набегами культелларии?
– Как «кто»? Сборщики податей.
– Всего лишь потому, что теперь у тебя в порядке обе руки?
– Потому что теперь во мне не осталось ни одного изъяна… – Пораженная открывшимися горизонтами, она осеклась, округлила глаза. – Ведь не осталось же, нет?
Философствовать явно было не время.
– Нет, – подтвердил я. – Ты безупречная, весьма привлекательная девушка.
– Тогда точно заберут. Что с тобой?
– Слегка ослаб, только и всего. Сейчас станет легче.
С этими словами я утер взмокший лоб полой плаща, совсем как в те времена, когда был палачом.
– А по-моему, тебе совсем худо.
– Понимаешь, твою руку исправили, в основном, силы Урд. Только вот течь им пришлось через меня, и, видимо, ток их унес с собой часть моих собственных сил.
– Мое имя тебе, господин, известно, а как звать тебя?
– Севериан.
– Я раздобуду тебе поесть, господин Севериан. Кое-какая еда у нас, в доме отца, еще осталась.
По пути назад разыгравшийся ветер закружил над нашими головами россыпи яркой, сверкающей множеством красок листвы.
XXIX. Среди селян
Жизнь моя изобиловала горестями и победами, а вот радостями, помимо самых простых, известных каждому, вроде любви и сна, свежего воздуха и сытной пищи, баловала меня нечасто. Среди величайших из оных я числю выражение на лице деревенского гетмана при виде руки дочери. Сия смесь изумления, страха и восторга оказалась такой, что я собственноручно выбрил бы начисто его щеки и подбородок, только бы получше ее разглядеть. Герена, по-моему, наслаждалась зрелищем не меньше меня, но, наглядевшись на отца досыта, обняла его, сообщила, что обещала нас накормить, и нырнула в дом, обнять мать.
Как только мы тоже вошли в дом гетмана, страх деревенских жителей уступил место любопытству. Несколько самых храбрых, протиснувшись внутрь, молча уселись на корточки за нашими спинами, а мы умостились на циновках возле низенького стола, где жена гетмана – безостановочно плача, кусая губы, – принялась накрывать для нас пиршество. Остальные просто таращились на нас сквозь проем двери либо приникли глазами к щелкам в стенах без окон.
Подали нам поджаристые оладьи из маисовой муки, местами побитые морозом яблоки, воду и (словно немыслимый деликатес, при виде коего некоторые из молчаливых зевак откровенно пустили слюну) окорочка пары зайцев, сваренные, замаринованные с травами, засоленные и, по обычаю, подаваемые на стол холодными. Гетман с семьей к ним даже не притронулись. Я назвал нашу трапезу пиршеством, так как для местных жителей это и вправду был настоящий пир, однако простой матросский обед на борту тендера в сравнении с нею показался бы праздничным банкетом в садах Обители Абсолюта. Несмотря на усталость и жуткую жажду, я обнаружил, что совершенно не голоден. Съев одну из оладий и отщипнув пару волокон мяса, я запил все это множеством огромных глотков воды, а после счел высшей учтивостью оставить часть угощения семейству гетмана, поскольку с пищей у них явно было туго, и принялся грызть орехи.
Очевидно, это послужило хозяину сигналом к началу разговора.
– Я – Брегвин, – представился он. – Селение наше зовется Вици, жена моя – Киннией, а дочь – Гереной. Эта женщина, – кивок в сторону Бургундофары, – говорит, ты – человек добрый.
– Мое имя – Севериан. Эта женщина – Бургундофара. Я – всего лишь дурной человек, старающийся стать добрым.
– У нас, в Вици, мало что слышно о дальних краях. Быть может, поведаешь нам, что за случай привел тебя в нашу деревню?
Сказано это было с учтивым интересом, не более, но все же вопрос заставил меня призадуматься. Разумеется, я мог бы без труда отделаться от местных селян какой-нибудь выдумкой насчет торговых надобностей либо паломничества, а сказав, что мы надеемся вернуть Бургундофару в родные земли у берега Океана, солгал бы лишь отчасти… однако имел ли я право так говорить? Прежде, в разговоре с Бургундофарой, я заявил, что ради спасения этих самых людей отправился за край мироздания…
Вспомнив об этом, я обвел взглядом изнуренную тяжким трудом, заплаканную жену гетмана, а после всех их соседей. Седина в бородах, жесткие от мозолей ладони… какое право имею я обходиться с ними, будто с несмышлеными детьми?
– Бургундофара родом из Лити, – начал я. – Возможно, это название вам известно?
Гетман отрицательно покачал головой.
– Жители Лити – рыбаки. Она надеется отыскать путь на родину, а я…
Я перевел дух, набрал в грудь побольше воздуха, подыскивая подходящие выражения. Гетман слегка, едва заметно, подался вперед.