– Не стоит беспокойства, сьер. Пустяк, сущий пустяк! Орихалька, чисто символически, будет вполне довольно! – заверил он меня и в обычной для подобных людей манере потер руки, однако тряслись они так, что сей жест казался крайне нелепым и неуместным.
– Я бы сказал, пять, если не все десять. Сломанная дверь, порубленная стена, кровать в щепки… словом, вместе наверх поднимемся и сочтем.
Тут у трактирщика задрожали и губы, а у меня вмиг пропала охота пугать его, маленького человека, примчавшегося с фонарем и палкой, услышав, что одному из гостей грозит опасность.
– Не стоит тебе столько пить, – сказал я, коснувшись его рук.
Трактирщик заулыбался, жизнерадостно прощебетал:
– Благодарю тебя, сьер! Фрукты… Сей момент, сьер! – и рысцой убежал к стойке.
Фрукты, как я и подозревал, оказались сплошь тропическими – плантанами, апельсинами, манго, бананами, доставляемыми к верховьям реки по суше, караванами вьючных мулов, а оттуда переправляемыми на юг. Ни яблок, ни винограда у трактирщика не нашлось. Позаимствовав со стола тот самый нож, что нанес рану Заме, я очистил манго, и мы, ни слова не говоря, принялись за еду. Со временем Зама начал есть тоже, и я счел это добрым знаком.
– Еще что-нибудь, сьер? – спросил трактирщик, остановившись у моего локтя. – У нас погреба полны!
Я отрицательно покачал головой.
– Тогда, быть может?..
Замявшись, он кивнул в сторону лестницы, и я, жестом велев остальным за мной не ходить, поднялся с кресла.
– Лучше бы ты и дальше в страхе его держал, – заметила Бургундофара. – Дешевле обошлось бы.
Трактирщик полоснул ее взглядом, исполненным жгучей ненависти.
При свете дня его заведение, еще накануне, в сумерках да после долгой дороги показавшееся мне довольно-таки небольшим, оказалось совсем игрушечным: четыре комнаты на нашем этаже, да еще, наверное, столько же этажом выше. Наша комната (вроде бы вполне просторная, когда я, лежа на вспоротом матрасе, вслушивался в шаги Замы) вряд ли намного превосходила размерами каюту, отведенную нам с Бургундофарой на борту тендера. Старый, изрядно выщербленный, очевидно, предназначенный всего лишь для колки дров, топор Замы мирно стоял у стены в уголке.
– Я тебя, сьер, позвал вовсе не ради денег, – сообщил мне трактирщик. – Денег я с тебя не возьму. Ни за это, ни за что другое. Ни нынче, ни в будущем.
Я обвел взглядом разоренную комнату.
– Нет уж. Хочешь не хочешь, а деньги тебе взять придется.
– Тогда я их бедным раздам. Бедняков у нас в городе сейчас – пруд пруди.
– Охотно верю.
На самом деле я не слушал ни его, ни даже себя, а внимательно приглядывался к ставням, так как именно ради этого и настоял на возвращении в комнату. Бургундофара вскользь помянула, что ставни выломаны, и оказалась права: винты, на которых крепился засов, были вырваны из досок, как говорится, «с мясом». Вспомнив во всех подробностях, каким образом запирал их, а после открыл, я обнаружил, что всего-навсего коснулся засова, и ставни распахнулись сами собой.
– Не по-людски это выйдет, сьер, брать с тебя деньги после того, что ты для меня сделал. Ведь теперь моя «Тройная Уха» прославится на всю реку, от истока к устью, до конца времен! – пояснил трактирщик, устремив взгляд вдаль, в сторону неких невидимых для меня горних высот общеизвестности. – Нет, нас, конечно, и без этого знают неплохо – как-никак лучший трактир на весь Ос. Но теперь проезжающие повалят ко мне только ради того, чтобы взглянуть вот на это! – охваченный вдохновением, продолжал он. – Нет-нет, никаких починок! Ни за что! Вот так все и оставлю!
– Еще плату за вход назначь, – проворчал я.
– Да, сьер, теперь и ты понимаешь, в чем штука! Не с постояльцев, конечно, но все остальные пускай раскошеливаются, это уж точно!
Я был готов запретить подобное строго-настрого и приказать привести комнату в порядок, однако, едва открыв рот, решил промолчать. Не затем же, чтоб выхватить у него из-под носа удачу – если, это, конечно, можно считать удачей – я воротился на Урд! В этот миг трактирщик любил меня, как отец любит сына, неосознанно, бескорыстно, так вправе ли был я чинить ему зло?
– Гости вчера много о чем говорили. Ты ведь, сьер, надо думать, не знаешь, что стряслось после того, как ты вернул злосчастного Заму к жизни?
– Расскажи, – попросил я.
Когда мы вернулись вниз, я твердо сказал, что за постой и все прочее заплачу, хотя брать с меня деньги трактирщик не желал ни в какую.
– Вчерашний ужин для этой женщины и для меня. Ночлег для нас с Замой. Два орихалька за дверь, два за стену, два за кровать, два за ставни. Нынешний завтрак для нас с Замой. Ночлег и завтрак для этой женщины припиши к счету капитана Гаделина и подсчитай, сколько с меня следует.
Трактирщик, вооружившись брызжущим, изрядно изжеванным пером, покорно взялся за дело и вскоре составил на клочке бурой бумаги счет по всем пунктам, а затем отсчитал и сложил аккуратными столбиками мою сдачу – серебро, медь и бронзу.
– Не многовато ли? – усомнился я. – Может, ты обсчитался?
– В моем заведении цены для всех одинаковы, сьер. Мы гостю в карман не глядим – берем только то, что с него причитается… хотя с тебя я бы вовсе платы брать не хотел.
С Гаделином он рассчитался куда быстрее, и все мы вчетвером двинулись в путь. Пожалуй, ни по одному из трактиров, гостиниц, постоялых дворов, где мне доводилось заночевать, я не скучаю так же, как по «Тройной Ухе» с ее сытной, вкусной едой, достойным вином и, конечно, гостями – честными речными тружениками. Нередко мечтаю я вернуться туда и, возможно, еще вернусь. Вне всяких сомнений, на помощь нам, когда Зама принялся рубить дверь, примчалось куда больше постояльцев, чем следовало ожидать, и мне хотелось бы думать, что одним (а может, даже несколькими) из них был я сам. Порой мне действительно кажется, будто той ночью в пляшущих отсветах свечей мелькнуло и мое собственное лицо.
Но, как бы там ни было, выходя за порог, навстречу утренней свежести, я ни о чем подобном не думал. Снаружи давным-давно рассвело. По улицам, грохоча на ухабах, катили телеги, а спешившие на рынок домохозяйки в платках да косынках останавливались и подолгу глазели нам вслед. По небу с утробным ревом пронесся флайер наподобие огромной саранчи. Я провожал его взглядом, пока он не скрылся из виду: на меня словно бы вновь дохнуло тем странным ветром, поднятым пентадактилями, атаковавшими нашу кавалерию в Орифии.
– Теперь их нечасто увидишь, сьер, – резко, на грани грубости, в которой я еще не привык узнавать почтение, заметил Гаделин. – Большей части уже не взлететь.
Я признался, что подобных флайеров не видел еще никогда.
Едва мы свернули за угол, перед нами открылся великолепный вид с вершины холма: причальная стенка из темного камня, возле нее множество лодок и кораблей, за ними поблескивает в лучах солнца широкий Гьёлль, а дальний берег его теряется в мерцающей дымке тумана.
– Должно быть, мы гораздо ниже Тракса, – сказал я Бургундофаре, на миг перепутав ее с Гунни, которой успел кое-что рассказать о Траксе.
Бургундофара, с улыбкой повернувшись ко мне, попыталась взять меня под руку.
– До Тракса отсюда ходу не меньше недели, если только ветер все время не будет попутным, – отвечал Гаделин, – да и опаснее там, надо заметить. Не ожидал, что ты слышал о такой глуши.
К причалам мы подошли в сопровождении изрядной толпы. Державшиеся поодаль, зеваки о чем-то шептались между собой, тыча пальцами в нашу с Замой сторону. Бургундофара прикрикнула на них – отвяжитесь-де, однако ее не послушались, и тогда она обратилась с просьбой прогнать их ко мне.
– Зачем? – удивился я. – Все равно скоро отчалим.
Какая-то старуха, с криком подбежав к Заме, обняла его. Зама заулыбался: очевидно, старуха не желала ему зла. Вскоре, увидев, как он кивнул в ответ на ее расспросы, все ли с ним хорошо, я спросил, кем она ему доводится, не бабкой ли?
Старуха неловко, на простонародный манер отвесила мне поклон.
– О нет, сьер, нет. Но бабку его я когда-то знавала, и всех детей ее помню, а когда услышала, что Зама погиб, во мне самой будто бы что-то такое умерло вместе с ним.
– Так оно и бывает, – согласно кивнул я.
Тут к нам подбежали матросы за сарцинами с багажом, и я сообразил, что, отвлекшись на Заму со старухой, даже мельком не взглянул на корабль Гаделина. Впрочем, с кораблями мне везло всю жизнь: его «Алкиона» оказалось шебекой, довольно ладной и ходкой на вид.
Гаделин, успевший подняться на борт, призывно замахал нам рукой, однако старуха никак не желала расстаться с Замой. Из глаз ее хлынули слезы.
– Не плачь, Мафальда, – сказал Зама, утирая ей щеку.
То были единственные его слова.
Среди автохтонов бытует поверье, будто их коровы владеют речью не хуже людей, только говорить не желают, зная, что, заговорив, непременно накличут демонов, ибо все наши слова без исключения – не что иное, как страшные проклятия на языке эмпиреев… и, видимо, слова Замы оказались именно ими. Толпа раздалась, отхлынула в стороны подобно волнам, расступающимся перед жуткой пастью кронозавра, и из нее к нам вышел Керикс.
Его окованный железом посох венчала полуистлевшая человеческая голова, поджарое, стройное тело прикрывала кровоточащая человечья кожа, небрежно наброшенная на плечи. Взглянув ему в глаза, я не на шутку удивился: зачем ему весь этот хлам? Столь же удивительно выглядит прекрасная женщина в дешевых стеклянных бусах, облаченная в поддельный шелк: ведь я даже не подозревал в нем мага подобной силы!
Побуждаемый наукой, усвоенной в детстве, я вскинул кверху, к лицу, нож, вложенный мне в руку Бургундофарой, и отсалютовал Кериксу плоской стороною клинка перед тем, как нас рассудит Предвечный.
Керикс, вне всяких сомнений, подумал, что я, подстрекаемый Бургундофарой, намерен покончить с ним. Прошептав что-то в левую горсть, он приготовился пустить в ход убийственное заклятие, но тут…
Зама разительно переменился – и отнюдь не так медленно, как происходят подобные превращения в сказках. С ужасающей быстротой он вновь обернулся тем же поднятым на ноги мертвецом, что накануне вломился к нам в комнату. Толпа завизжала на множество голосов, словно стая перепуганных бабуинов.