Керикс бросился было бежать, однако зеваки сомкнулись перед ним плотной стеной. Возможно, кто-то и удержал его, или преградил ему путь намеренно – сие мне неизвестно. В следующий миг Зама настиг его, и шея Керикса хрустнула, словно кость в пасти пса.
Рухнув с ног, оба на вдох-другой замерли – мертвец поверх мертвеца, а поднялся Зама снова живым и, похоже, уже окончательно. Узнав меня и старуху, он приоткрыл было рот, однако не успел выговорить хоть слово, как в спину его вонзились разом полдюжины клинков.
К тому времени, как я подбежал вплотную, Зама походил, скорее, не на человека – на кровоточащий кусок мяса. Из его горла утихающими, слабеющими ручейками струилась кровь: очевидно, сердце в жуткой кровавой ране еще билось, пусть грудь и вспорота снизу доверху кривым садовым ножом. Остановившись над ним, я принялся вновь возвращать его к жизни. Глаза головы, венчавшей оброненный Кериксом посох, дрогнули, закатились, уставились на меня из сочащихся гноем глазниц, и я, охваченный дурнотой, отвернулся, дивясь, откуда во мне, палаче, могло взяться столько жестокости. Кто-то взял меня за руку, увлек к кораблю, и, лишь поднимаясь по шатким сходням, я заметил, что это Бургундофара.
На борту нас встречал Гаделин в окружении суетящихся матросов.
– Так-то, сьер, на этот раз с ним покончили. Ночью каждый боялся ударить первым, а при свете дня – дело другое.
Я покачал головой.
– Его убили, потому что он больше не был опасен для них, капитан.
– Ему лечь нужно, – шепнула Бургундофара. – У него все это уйму сил отнимает.
Гаделин указал на дверь под прогулочной палубой.
– Сойдем вниз, сьер. Я покажу каюту. Невелика, но…
Я вновь покачал головой. По бокам от двери стояли скамьи, и я попросил позволения отдохнуть здесь, наверху. Бургундофара отправилась смотреть каюту, а я, привалившись спиной к переборке, принялся наблюдать за матросами, готовящими «Алкиону» к отплытию, однако перед глазами неотвязно маячило лицо Замы. Один из дочерна загорелых матросов казался смутно знакомым, но мне, пусть и неспособному что-либо забывать, порой трудновато ловить добычу в глубинах памяти, с каждым днем становящейся необъятнее прежнего.
XXXIII. На борту «Алкионы»
Как я уже говорил, «Алкиона» оказалась шебекой – невысокой, изящной, узкой в поперечнике. Фок-мачта ее была оснащена косым парусом громадной величины, грот-стеньга – тремя прямыми (их, дабы взять рифы, опускали на верхнюю палубу), а бизань-мачта – триселем с прямым топселем наверху. Гик триселя венчал флагшток, и по торжественным поводам (каковым Гаделин, очевидно, счел и наше отплытие) с него свисал к воде разноцветный, кричаще-яркий флаг. Точно такие же флаги, сколь мне известно, не принадлежащие ни одному государству на Урд, вились по ветру над топами мачт.
Сказать откровенно, в плаваниях действительно есть некий неодолимый дух праздника – при условии, что на дворе день, а погода благоприятна. Мне то и дело казалось, что «Алкиона» вот-вот отчалит, и на сердце становилось все легче и легче. Правда, радоваться было несколько совестно: сейчас мне, напротив, полагалось оставаться подавленным, выбившимся из сил, как в то время, когда я стоял над телом несчастного Замы и вскоре после… но сохранять уныние далее я просто не мог. Натянув на голову капюшон плаща – совершенно так же, как в тот самый день, когда, облаченный в гильдейский плащ, с улыбкой шагал по Бечевнику, отправляясь в изгнание – я, пусть этот плащ (взятый из гардеробной моих апартаментов на борту корабля Цадкиэль утром, ныне казавшимся столь же далеким, как и первый рассвет над Урд) оказался сажным чисто случайно, вновь улыбнулся, вспомнив о том, что Бечевник тянется вдоль этой самой реки, а волны, плещущие за бортом, вскоре заплещут у его темных каменных набережных.
Опасаясь возвращения Бургундофары, а также того, что кто-либо из матросов мимоходом увидит мое лицо, я поднялся по невысокому трапу на шканцы и обнаружил, что пропустил миг отплытия. Пока я размышлял в одиночестве, Ос, оставшийся далеко за кормой, вполне мог скрыться из виду, не будь воздух прозрачен, словно опал-гиалит. Конечно, на кривые улочки, грязь и озлобленность тамошних жителей я насмотрелся вдоволь, однако хрустально-чистая атмосфера погожего утра придала покосившейся городской стене с обветшавшими башнями облик зачарованного городка с картинки из принадлежавшей Текле книги в коричневом переплете. Сказку ту я, разумеется, помнил, подобно всему остальному, и принялся тихим шепотом пересказывать ее себе самому, опершись ладонями на леер и любуясь меркнущим вдали городком, убаюканный легкой качкой нашего судна, почти не дававшего крена под дуновением едва ощутимого бриза.
В давние-давние времена, когда плуг был для людей еще внове, отправились девятеро вверх по реке поискать подходящее место для обустройства нового города. Много дней неустанно гребли они, плыли мимо диких, глухих берегов, и вот наткнулись на место, где некая старуха выстроила себе хижину из ветвей, а рядом разбила сад с огородом.
Причалили они к берегу, так как припасы, взятые в дорогу, иссякли и путникам уже много дней приходилось питаться лишь рыбой, выловленной в реке, запивая ее речною водой. Старуха (а звали ее Фауной) напоила их медовым пивом, угостила спелыми дынями, бобами всех трех цветов – красными, белыми, черными, морковью и репой, и огурцами толщиной в руку, и яблоками, и вишней, и абрикосами.
Ночь девятеро провели у ее очага, а поутру, обойдя окрестности, отведав местной земляники и винограда, увидели, что здесь имеется все, необходимое для строительства великого города, – камень, добытый выше, в горах, нетрудно спустить сюда по течению на плотах из бревен, чистая вода вокруг в изобилии, а плодородная почва щедро одарит жизнью каждое брошенное в нее семечко.
Стали они держать совет. Одни говорили: старуху-де нужно убить. Другие, более мягкие сердцем, предлагали всего лишь прогнать ее прочь. Третьи считали, что ее следует перехитрить, обмануть тем или иным образом.
Однако вожак их, человек весьма благочестивый, сказал:
– Если сотворим мы любое из этих зол, Предвечный уж точно не спустит нам греха с рук: ведь старуха приветила нас и отдала нам все, что имеет, кроме земли. Давайте предложим ей за землю деньги. Может статься, она согласится принять их, не зная настоящей цены тому, чем владеет.
Сказано – сделано. Начистили девятеро до блеска все свои медные и бронзовые кругляши, ссыпали их в кошель и предложили старухе. Однако от денег старуха наотрез отказалась, ибо любила свой дом.
– Давайте свяжем ее и посадим в одну из ее же лоханей, – сказали некоторые. – Тогда нам останется только спихнуть лохань в реку, и мы избавимся от нее навсегда, а рук кровью не запятнаем.
Но вожак их покачал головой.
– Тогда ее дух уж точно не оставит город в покое, – объяснил он.
Добавили девятеро к деньгам в кошеле все имевшееся при них серебро и вновь предложили кошель старухе, но старуха, как и прежде, отказалась от денег наотрез.
– Она стара, – сказал еще кто-то, – и скоро умрет своей смертью, как ей положено от природы. Давайте я здесь останусь, позабочусь о ней, а вы возвращайтесь к семьям. Умрет она, тогда и я вернусь к вам с новостями.
Однако вожак их снова покачал головой, ибо заметил по глазам говорящего, что тот замышляет смертоубийство. Наконец, добавили они к деньгам в кошеле все свое золото (коего, впрочем, оказалось совсем немного) и вновь предложили кошель старухе, но та, любившая собственный дом, опять наотрез отказалась от денег.
Тогда вожак девятерых спросил:
– Скажи же, что согласишься ты взять за эти земли? Подумай, но знай: так ли, иначе, нашими они станут: мне больше не по силам держать в узде остальных.
Старуха крепко, надолго задумалась и, наконец, ответила:
– Выстроив город, должны вы разбить в самой его середине сад с деревьями, что будут цвести и плодоносить, и о стыдливых мимозах тоже не позабудьте. А посреди этого сада поставьте статую – мое изваяние из чего подороже, из самого драгоценного, что окажется под рукой.
На это девятеро согласились охотно, и, воротившись на то же место с женами и детьми, старухи нигде не нашли. Ее хижину, и голубятни, и кроличьи садки пустили на дрова, а плодами из ее сада и огорода лакомились, строя город, однако в самой его середине, исполнив уговор, разбили сад. Да, сад тот был невелик, но горожане пообещали мало-помалу расширять его, а посреди сада воздвигли расписную статую из дерева.
Шли годы. Со временем краска с изваяния облупилась, резное дерево растрескалось, цветочные клумбы заросли сорными травами, однако две-три старухи неизменно выпалывали сорняки, засаживали землю бархатцами и мальвами и не забывали припасти хлебных крошек для голубей, облюбовавших плечи деревянной статуи.
Нареченный весьма громким именем, городок оброс стенами и сторожевыми башнями, но стены его годились лишь на то, чтоб ограждать жителей от мимохожих попрошаек, а в пустующих караулках башен гнездились совы. Что же до названия, громкое имя как-то не прижилось: окрестные земледельцы упорно именовали городок попросту, Урбис, а проезжающие и вовсе дали ему довольно обидное прозвище – Пестис. Тем не менее с течением времени в нем поселилось немало купцов и множество иноземцев, а городок разросся до самых предгорий, и некоторые из крестьян, продав под застройку луга и пашни, изрядно разбогатели.
В итоге некий купец приобрел и крохотный, сплошь в сорных травах, сад посреди Старого Городища. На месте клумб он выстроил склады и лавки, кряжистые древние яблони и смоковницы велел пустить на дрова, порядком вздорожавшие с былых времен, а когда отправил в камин обломки резного деревянного изваяния безвестной старухи, на тлеющих углях, лопаясь, затрещали разбегающиеся изнутри муравьи.
Прежде, если год выдавался неурожайным, отцы города изымали все запасы зерна и делили меж горожанами, торгуя хлебом по прошлогодней цене, но в тот год урожай погиб на корню без остатка. Купцы возмутились, требуя ответа, какое право имеют отцы города так поступать, ибо им-то хотелось распродать зерно по новым, взвинченным неурожаем ценам.