Сделав паузу, мальчишка крепко задумался, что и как сказать дальше.
– Караульные говорят, будто ты заявил, что оживить ее можешь.
– А тебе этого не хотелось бы.
Мальчишка в нетерпении отмахнулся.
– Значит, можешь? Правда?
– Не знаю… попробовать нужно. Странно только, что они рассказали об этом тебе.
– Так я просто слушаю, где о чем говорят, пока сапоги старшим чищу или бегаю, куда пошлют, за невеликую плату.
– Однако мне нечего тебе дать. Арестовавшие меня солдаты забрали все.
– От тебя мне ничего и не надо.
Поднявшись, мальчишка порылся в кармане ветхих штанов и протянул мне горстку изрядно потертых бронзовых кругляшей с незнакомым рисунком.
– Вот, лучше сам возьми: вдруг пригодятся. За деньги тебе порой и пожрать сверх положенного раздобудут, и просьбу какую-нибудь могут исполнить.
– Но ты же и так принес мне еды сверх положенного, а я ничего тебе не заплатил.
– Бери-бери, не стесняйся, – настаивал мальчишка. – Лишними не будут, это уж точно.
Однако я принимать новый дар не спешил. Тогда мальчишка бросил деньги за решетку и скрылся в глубине коридора.
Собрав монеты, я ссыпал их в карман, сбитый с толку как никогда в жизни.
Тем временем день сменился вечером, снаружи порядком похолодало, однако иллюминатор по-прежнему оставался открыт. Подойдя к нему, я затворил литую раму с тяжелыми линзами и задраил иллюминатор. Его широкое, гладкое обрамление, задумываться над формой которого мне прежде и в голову не приходило, явно предназначалось для того, чтоб противостоять пустоте.
Доедая хлеб с сыром, я вспоминал наш полет назад, к Урд, на тендере, и восторг, пережитый на борту корабля Цадкиэль. Ах, как чудесно было бы запустить к звездам нашу старую Башню Матачинов! Однако сейчас в ней, как и во всем, изначально предназначавшемся для благородных дел, а после обращенном к служению делам постыдным, чувствовалось нечто зловещее, а я, выросший и возмужавший в этих стенах, прежде о сем даже не подозревал.
Когда хлеб и сыр были съедены без остатка, я завернулся в подаренный офицером плащ, прикрыл глаза локтем, чтоб свет не мешал, и постарался уснуть.
Наступившее утро привело с собой новых посетителей. На сей раз мне нанесли визит Бургундофара и Гаделин в сопровождении рослого подмастерья, отсалютовавшего им оружием и оставившего обоих возле моей двери. Вне всяких сомнений, изумление отразилось на моем лице – явственней некуда.
– Деньги способны творить чудеса, – страдальчески скривившись (очевидно, цена оказалась изрядно кусачей), пояснил Гаделин.
Занятно, занятно… выходит, жалованье, прихваченное с корабля, Бургундофара припрятала или Гаделин уже считает ее деньги своими?
– Мне нужно было увидеться с тобой еще раз, напоследок, – сообщила Бургундофара, – вот Гаделин и устроил…
Тут она осеклась, хотя явно собиралась сказать что-то еще.
– Ей хочется, чтоб ты простил ее, – вмешался Гаделин.
– За что, Бургундофара? За то, что оставила меня ради него? Нечего тут прощать: я ведь никаких прав на тебя не имею.
– За то, что указала на тебя, когда солдаты явились. Ты ведь все видел, я знаю.
– Да, верно, – подтвердил я, припомнив, как было дело.
– Я и не думала… боялась уж очень, и…
– Боялась… меня?
Бургундофара кивнула.
– Они так и так тебя взяли бы, – подал голос Гаделин. – Не она, так другой бы кто указал.
– К примеру, ты? – спросил я.
Гаделин, покачав головой, отошел от решетки подальше.
В бытность мою Автархом просители нередко преклоняли передо мною колени, но теперь, когда их примеру последовала Бургундофара, это казалось ужасающе неуместным.
– Мне очень нужно поговорить с тобой, Севериан. Последний, единственный раз. Вот почему я в тот вечер пошла за солдатами, к гавани. Неужто ты не простишь меня? Я ни за что бы не сделала этого, но так испугалась…
Я спросил, помнит ли она Гунни.
– О да, и ее, и корабль. Только теперь все это – будто приснилось во сне.
– Она была тобой, а я ей многим обязан, и ради нее – ради вас обеих – прощаю тебя. И сейчас, и на все прочие времена. Понимаешь?
– Наверное, да, – задумчиво проговорила она и вдруг засияла от радости, словно в сердце ее загорелась свеча. – Севериан, мы отправляемся в низовья реки, в Лити. Гаделин часто ходит туда. Купим дом, буду я жить там, хозяйство вести, а наскучит – ходить с ним на «Алкионе». А еще мы детей завести хотим. Можно, я, когда подрастут, им о тебе расскажу?
В то время мне показалось, будто все дело лишь в том, что я вижу не только ее лицо, но и лицо Гаделина, однако стоило Бургундофаре умолкнуть в ожидании ответа, случилось кое-что странное: ее будущее в один миг сделалось мне столь же ясным, как и будущее какого-нибудь цветка, сорванного Валерией в дворцовых садах.
– Возможно, Бургундофара, твои желания и сбудутся, – ответил я. – Возможно, у тебя вправду появятся дети, и если так, ты вольна рассказывать им обо мне все, что захочешь. Возможно также, когда-нибудь, в будущем, тебе захочется вновь отыскать меня. Начнешь искать – может статься, найдешь. Но, может, и нет. Но если все же затеешь поиски, помни: ищешь ты меня не оттого, что я так велел либо обещал, что ты меня непременно отыщешь.
После их ухода я на какое-то время задумался о ней и о Гунни, Бургундофаре в прошлом. О храбрецах у нас принято говорить «смел, как атрокс», о красавицах – «прекрасна, будто юная лань», а вот для верности подобных сопоставлений не придумано, поскольку истинная верность не свойственна ни одному из известных нам созданий… или, скорее, есть качество не видовое, но индивидуальное. Сын может блюсти верность отцу, пес хозяину, однако и тот и другой окажутся не правилом – исключением. Будучи Теклой, я обманул доверие Автарха, будучи Северианом, изменил родной гильдии, а Гунни, храня верность мне и Урд, предала товарищей, и, может статься, нам не по силам свести некий образчик верности к апофегме лишь потому, что верность (в конечном счете) есть всего-навсего вопрос выбора.
И все-таки как же странно, что Гунни предстоит бороздить пустынные моря времени, дабы вновь сделаться Бургундофарой! Подозреваю, какой-нибудь поэт превратил бы все это в балладу о поисках любви, однако, по-моему, двигала ею лишь иллюзия, будто любовь – нечто большее, чем она есть, как бы мне самому ни хотелось поверить в ее стремление к некоей высшей любви, для которой у нас нет названия.
Вскоре ко мне явился еще один визитер – хотя визитом это, пожалуй, не назовешь, поскольку лица собеседника я видеть не мог.
– Ты и есть тот самый теург, что творит чудеса?
Казалось, донесшийся до меня шепот рождается прямо в пустом коридоре.
– Как тебе будет угодно, – отвечал я. – Но кто ты такой и где ты?
– Я – Каног, студиозус. Сижу в соседней камере. Я слышал, как с тобой говорил тот мальчишка и эта женщина с капитаном, что приходили нынче.
– Давно ли ты здесь, Каног? – спросил я, надеясь получить от него пару-другую советов насчет кое-каких насущных материй.
– Почти три месяца. Приговорен к смертной казни, но, кажется, меня помилуют. Обычно с казнью так долго не тянут. Возможно, старуха-фронтистерия вступилась за свое блудное дитя, а? Хотелось бы надеяться.
Подобных речей я в свое время слышал немало. Надо же, выходит, с тех пор ничто не изменилось…
– Тогда ты, должно быть, хорошо знаком с местными порядками, – заметил я.
– А-а, порядки здесь – в точности как говорил тот мальчишка: если деньжата водятся, жить можно. Я за невеликую мзду раздобыл бумагу с чернилами и теперь пишу письма для караульных. А еще друг принес часть моих книг – продержат меня здесь подольше, глядишь, видным ученым стану!
Неизменно задававший этот вопрос, обходя темницы и подземелья Содружества, я спросил, за что он лишен свободы.
Собеседник надолго умолк. Я вновь отворил иллюминатор, но, несмотря на дуновение ворвавшегося в камеру свежего ветра, по-прежнему чуял и вонь поганого ведерка под койкой, и всю вонь, пропитавшую эти стены вообще. Сквозняк нес снаружи вороний грай, за решетчатой дверью не смолкал грохот сапог о металл.
– В такие дела нос совать здесь, среди нас, не принято, – наконец сказал Каног.
– Прости, если я тебя невольно обидел, но ты ведь о том же спрашивал. Спросил, не я ли тот самый теург… а меня как теурга сюда и упекли.
Вновь долгая пауза.
– Лавочника одного убил, дурня этакого. Он, понимаешь, заснул за прилавком, а я случайно опрокинул бронзовый канделябр. Вскочил он, схватил меч из тех, что держат у изголовья, и на меня с ревом! Что мне тут оставалось? Имеет же человек право собственную жизнь защищать?
– Да, только не при любых обстоятельствах, – ответил я, хотя до тех пор подобных мыслей за собою ни разу не замечал.
Под вечер мальчишка, принесший мне ужин, привел с собой, на закуску, Герену, Деклана, старшего помощника и толстуху, исполнявшую на «Алкионе» обязанности кока, с которой мне довелось познакомиться в Сальте, на постоялом дворе.
– Вот, сьер, провел, – сообщил мальчишка, откинув со лба буйные черные волосы жестом, достойным любого придворного. – Караульный мне кое-что задолжал.
Герена расплакалась, и я, просунув руку сквозь прутья решетки, потрепал ее по плечу.
– Вам всем угрожает опасность, – сказал я. – Чего доброго, из-за меня арестуют и вас, так что долго здесь не задерживайтесь.
– Пусть эта мягкозадая солдатня только сунется сюда! – хмыкнул старший помощник. – Кого-кого, а девственников тут они не найдут.
Деклан, кивнув, откашлялся, и я с немалым удивлением понял, что главный из четверых именно он.
– Сьер, – неторопливо, басовито заговорил он, – это не нам, это тебе опасность грозит. В этом месте людей режут, как мы дома – свиней.
– Даже хуже, – вставил мальчишка.
– Мы думаем замолвить за тебя словцо перед магистратом. Сегодня до вечера ждали, да нас так и не приняли. Говорят, беднякам разговора с ним не один день приходится дожидаться, но мы подождем, сколько бы ни потребовалось. А между тем поможем тебе, чем сумеем… другими способами.